[31] исполненный знаменитыми солистами, хором и органом, крики «виват» в честь жениха.
Не мудрено, что это возбудило любопытство.
Когда вдали показался поезд, разговоры смолкли, оркестр из музыкантов-любителей грянул марш. Настал торжественный момент.
В первом ряду очутились старшие служащие, вперед вытолкнули девочку в белом платьице с букетом полевых цветов — дочку директора паровой мельницы.
Увы! Из-за невнимательности машиниста салон-вагон остановился значительно дальше середины перрона, между хлебным амбаром и уборной. Тут коборовским «сливкам» пришлось пуститься галопом, чтобы поспеть к моменту выхода молодых из вагона. Но подбежали вовремя, и девочка вручила Нине цветы. Ей предстояло продекламировать стишок, по, оробев, несмотря на подсказки, она не могла открыть рта. Нина расцеловала малютку, Дызма со ступенек вагона принял поздравления. Затем счел нужным произнести следующую речь:
— От всей души вас благодарим! Я и моя жена постараемся, чтоб никто из вас не пожалел, что вы с таким радушием нас встретили. В честь нашей свадьбы я прикажу выдать вам наградные… Всем до единого, кто работает в Коборове. Чего уж там… Я не боюсь расходов…
Ураган «виватов» был ответом на его слова. Оркестр грянул туш.
Пассажиры из соседних вагонов с любопытством глядели па эту сцену, некоторые, заразившись общим настроением, тоже что-то кричали.
Особенно обращал, на себя внимание худой еврей, который из окна вагона третьего класса орал бог знает зачем: «Вивайт! Вивайт!»
На пороге дома эконом и кастелянша в окружении прислуги встретили новобрачных хлебом-солью.
Никодим положил на поднос два пятисотенных билета.
— Поделите между собой, — сказал он.
Кшепицкий успел уже произвести радикальные изменения в доме.
Наверху, в прежних комнатах Нины, он устроил гостиные, спальню ее перенес в комнату, смежную со спальней Никодима. По обе стороны спален разместили ванные комнаты. Весь левый корпус отдали в распоряжение Жоржу Понимирскому. Павильон в парке был предназначен для Кшепицкого.
После бала и дороги новобрачные почувствовали усталость и отправились спать. Еще вечером они порешили, что завтра утром посетят в павильоне Жоржа и предложат ему переселиться в дом.
Уже лежа в постели, Дызма долго думал над этим визитом и пришел к убеждению, что идти к Понимирскому вдвоем с Ниной вряд ли стоит — что возьмешь с сумасшедшего?
«А ну как начнет беситься и выдаст меня!»
И он велел разбудить себя в семь часов. Никодим не просчитался: заглянув в спальню жены, он убедился, что Нина еще спит. Впрочем, рано она никогда не вставала.
Никодим быстро оделся, предупредил прислугу, что позавтракает вместе с хозяйкой, и отправился в парк.
Он уже наметил, о чем будет разговаривать с Жоржем. И все же, приблизившись к павильону, Никодим почувствовал, что уверенность его покидает. Понимирский был тем единственным человеком, в чьем присутствии он ощущал что-то вроде робости. Если принять во внимание невменяемость Жоржа, его неожиданные выходки, то в этом, пожалуй, не было ничего удивительного.
Графа он застал в постели. Тот, насвистывая песенку, ел молочную кашу. Собачонка, лежа на одеяле, иногда лениво слизывала кашу с тарелки хозяина.
Лакей запер за Дызмой дверь, и только тогда Понимирский заметил его присутствие.
— Добрый день! — поздоровался Никодим.
— А! — рассмеялся граф. — Уважаемый коллега! Уберите, коллега, эту мерзкую кашу!
Никодим послушно выполнил приказание и сел на стул у кровати. Понимирский поглядел на него с ехидной улыбкой. Его огромные глаза на бескровном личике хилого ребенка, острый нос, подвижные тонкие губы — все излучало удовлетворение.
— Как ваше здоровье? — начал Дызма. — Я слышал, вы долго хворали?
— Благодарю. Не беспокойтесь, коллега.
— Я беспокоюсь не как коллега, — выпалил одним духом Дызма, — а как шурин.
— Что-о-о-о?..
— Как ваш шурин, — повысив для храбрости голос, повторил Дызма.
— Что это значит? — гаркнул граф.
— А то и значит, что мы с вами свояки: я женился на вашей сестре.
Понимирский скинул одеяло, в своей розовой шелковой пижаме встал во весь рост на кровати, наклонился к Никодиму:
— Врешь! Нагло врешь, болван!
Дызму охватило бешенство. Ему, великому Дызме, ему, которому толпы желали долголетия, ему, который запанибрата с высшими сановниками, кто-то посмел бросить подобное оскорбление! Он вскочил, схватил Жоржа за руку повыше локтя и швырнул на постель.
Понимирский застонал от боли. Собака яростно залаяла.
— У-у-у-у… дьявол! — вырвалось у Дызмы.
В дверях появились сиделка и лакей.
Вам стало хуже, ваше сиятельство? Может быть, помощь нужна? — спросила сиделка.
— К черту! Вон! — рявкнул Дызма, и те исчезли.
Он закурил, предложил закурить и Понимирскому. Тот после колебания взял папиросу.
— Вот видите, граф, со мной шутки плохи. Говорю вам, я женился на вашей сестре. Позавчера была свадьба. Что вы на это скажете?
— Позор!
— Почему позор?
— Как могла графиня Понимирская выйти за такого хама, за такого плебея, как вы! Пан… пан… ну, как ваша фамилия?
— Дызма, — подсказал Никодим.
— Смешная фамилия, — пожал плечами Понимирский.
— Значит, вы предпочитаете, чтоб ваша сестра осталась женой преступника Куника? А?
— Нет… Во всяком случае… Мне думается, что вы, хоть человек вы в высшей степени отвратительный, не окажетесь большим прохвостом, чем Куник. Для этого, впрочем, вы слишком глупы, потому что…
— Советую, ваше сиятельство, выбирать выражения, — грозно насупился Дызма.
Понимирский умолк.
— Вы бы вместо того, чтобы оскорблять меня, благодарили бога.
— Ну да?!
— Да, благодарили бога. Я не стану издеваться над вами, как ваш прежний зять. Вы переселитесь в дом и будете пользоваться полной свободой. Жить будем вместе, втроем, будем вместе пить-есть, ездить в гости и принимать гостей…
Понимирский оживился.
— Это вы серьезно? \
— Вполне серьезно.
— И мне дадут верховых лошадей?
— Все, что угодно. Вы будете свободны. Получите деньги на карманные расходы. Долги ваши я уже заплатил. Но у меня свои условия.
— Какие? — обеспокоился Понимирский.
— Прежде всего — держать язык за зубами. Вы недолжны рассказывать, что Оксфорд и Курляндия — это ваши выдумки.
Жорж рассмеялся.
— Стало быть, люди верят в эту чушь?
— Почему б им не верить?
— Но ведь достаточно взглянуть на вас!
Дызма нахмурился.
— Не ваше дело. Не забывайте, вы должны молчать. А во-вторых, втихомолку, так, чтобы об этом никто не знал, вы должны учить меня английскому языку.
— Я? — возмутился Понимирский. — Я — учить хамов? Какая наглость!..
— Молчи, обезьяна! — зарычал Дызма. — Выбирай, одно из двух: или то, что я тебе предложил, или в два счета спроважу в Творки.
Понимирский закусил губу и расплакался.
— Брут, Брут, — рыдал он, гладя собаку, — слышишь? Твоего господина опять хотят запереть в сумасшедший дом… Брут!
По бледному круглому личику текли крупные слезы. Дызма даже удивился.
— Ну, — спросил он, — что выбираешь?
— Не говорите мне ты, — тотчас запротестовал Понимирский и сразу успокоился.
— А почему бы нет? Раз мы свояки… Мы должны быть на ты. Что скажут люди? Коллеги и свояки — и вдруг говорят друг другу «пан»?
— Смешно! — не без ехидства улыбнулся Понимирский. — Неужели вы не сознаете, какая между нами дистанция?
— Что значит «дистанция»? Разве только одно: я нормальный, а ты — псих! Словом, выбирай, что хочешь. Повторяю: помни, со мной шутки плохи! В морду въеду так, что зубы посыплются!
И он поднес к его носу кулак. Вопреки всем ожиданиям, Понимирский обрадовался.
— Правда? Это интересно. Я слышал, бывают такие удары, но видеть мне не приходилось. Знаете что? Я позвоню Антонию, а вы продемонстрируете на нем такой удар. Хорошо?
Он уже протянул было руку к звонку, но Дызма его остановил:
— Чего прикидываешься идиотом? Я не Антонию дам в морду, а тебе. Попробуй только. Ну что? Согласен?
Понимирский заломил руки, тяжело вздохнул.
— Какое унижение, какой позор! И я должен с этим олухом, с этим мужланом быть на ты и в довершение всего вбивать английский язык в эту тупую башку! Что за череп, ведь это ломброзовский череп!
Дызма встал и сказал, посмотрев на часы:
— Ну, будь здоров!
— Вы уходите?.. Посидите еще, а то мне скучно одному.
— Больше не будешь один. Сегодня же отправлю тебя в Творки.
Понимирский вскочил с кровати, дрожа всем телом, подбежал к Никодиму.
— Нет, нет! Я согласен на все.
— Согласен? — Да.
— Будешь держать язык за зубами?
— Да.
— Будешь учить меня?
— Буду.
— Ну, шикарно. А теперь назови меня по имени.
— Я не помню этого имени!.. Это какое-то идиотское имя.
— Никодим.
— Ну хорошо… Никодим.
— Значит, мы теперь свои ребята?
— Что? Что?
— Значит, мы заодно?
— Заодно.
— Давай, Жорж, лапу. Пока!
Они обменялись рукопожатием, и Дызма ушел. Понимирский сел на ковер, смеялся долго, сам не зная чему.
Наконец принялся кричать:
— Антоний! Антоний! Антоний!
Когда лакей открыл дверь, Понимирский бросился на него с кулаками.
— Зачем скрыл от меня?!
— Что скрыл, панич?
— Что сестра выходит замуж! Старый осел!.. Ну, скорей укладывай вещи.
— Укладывать? Зачем, панич?
— Мы переезжаем.
— Куда?
— В дом.
ГЛАВА 22
Через два дня после приезда молодоженов возвратился в Коборово и Кшепицкий — он задержался в Варшаве из-за каких-то дел своего патрона.
Кшепицкий горячо принялся за прерванную деятельность: начиналась поставка шпал, да и весенние работы в поле требовали неустанного надзора. Поэтому Никодиму и его жене он не мог посвятить много времени, о чем те, впрочем, не горевали. Дни, недели проходили у них в развлечениях: они катались на лодке, в автомобиле, ездили верхом, играли на бильярде.