«…при проходе через Пассаж он был остановлен молодым человеком (Процеком), просившим помощи для умирающей от злой чахотки матери. Они вышли на Итальянскую, и здесь судья дал просителю три рубля.
– Что это? – спросил тот нахально и вызывающе меняя тон. – Разве мне три рубля следует? Ах ты, старый пёс! Такие гадости предлагаешь, да тремя рублями думаешь отделаться! Пятьдесят! И сию же минуту!
– Что? Да вы с ума сошли!
– А! ты так… эй!
И с противоположного тротуара явился другой молодой человек.
– Ты слышал, что этот старый чёрт предлагал?
– Да! конечно…»[242]
Это было сделано с единственной целью чтобы попавший в неловкую ситуацию господин, не желающий портить свою репутацию, заплатил, лишь бы юноша замолчал. История для мошенников закончилась неудачно. Они для пущей убедительности позвали городового, который попросил судью проследовать в участок. По дороге сообщники продолжали вымогать деньги, обещая отозвать свою жалобу, но их жертва на уловки не поддалась, и им пришлось скрыться.
Если все обо всём знали, как же тогда исполнялся закон, ведь за гомосексуализм должна была следовать ссылка в Сибирь? Известный советский и российский социолог и сексолог Игорь Кон в своей работе «Сексуальная культура в России» отметил, что хоть полиция и устраивала облавы, знатные люди в них попадали редко. Он приводит в качестве примера статистику за 1874–1904 годы: «в содомии были обвинены 1066 мужчин и женщин, из которых 440 были осуждены. Чаще всего это были лица свободных профессий, слуги и ремесленники. Представители высших классов составляли только 5 % этого числа. Особенно редко попадались под суд государственные чиновники»[243].
Шум с обличением в педерастии кого-то из знатных господ затевался с единственной целью – отомстить и выставить человека в неприглядном свете. В других случаях однополые связи и потакание мужской проституции среди высшего общества игнорировались. Игорь Кон приводит пример князя Владимира Мещерского, видного деятеля рубежа XIX–XX веков, издателя газеты «Гражданин», который открыто раздавал высокие посты своим фаворитам. В 1887 году его застали с молоденьким трубачом, и сам обер-прокурор Священного синода Константин Петрович Победоносцев хлопотал о наказании для Мещерского. Но благодаря дружбе с Александром III дело князя замяли. Да и при Николае II подобные доносы на него не имели суровых последствий[244].
Глаза закрывались и на однополые «вечеринки», приобретавшие подчас масштаб целых балов. Мода на многолюдные гомосексуальные приёмы пришла в Россию из Германии. В Берлине в 1880–1890-х годах устройство бальных вечеров уранитов[245]стало доходным бизнесом, ведь гости платили хорошие деньги за возможность посещения. Забавно, но почти всегда там присутствовали агенты тайной полиции. Они следили за порядком на подобных мероприятиях, но арестов за педерастию и мужскую проституцию не производили, хотя на бумаге немецкий закон в этом отношении был всё так же строг. Зачастую балы провозглашались костюмированными маскарадами, и часть мужчин приходили в женских туалетах и при макияже, что позволяло разбиваться публике на пары и вальсировать будто с женщинами. В одном из таких балов, случившемся после Рождества, число участников достигло 800 человек[246]. В России масштабы были скромнее, но имели всё те же атрибуты: роскошный ужин с угощениями и вином, танцы в женских и мужских костюмах, а в финале оргия или уединение с выбранным партнёром.
Игры с переодеванием в дамские наряды не всегда подразумевали сексуальный подтекст. Они подчас носили и просто эпатажный характер, став развлечением золотой молодёжи дореволюционной России. Скандально известный князь Феликс Юсупов в своих воспоминаниях много говорил о проделках юности, как он перевоплощался в женщину и в таком виде посещал публичные места. Яркий случай произошёл в Париже, где он вместе со своим братом пришёл в театр, изображая пару: Феликс – в женском платье, а Николай – в домино. В антракте оказалось, что «даму» заприметил король Эдуард VII, пославший узнать, как зовут прелестную спутницу Николая. Как потом признавался князь Юсупов: «Честно говоря, мне это было приятно. Такая победа льстила самолюбию»[247].
Внимание мужчин, когда князь находился в дамском образе, ему нравилось, но это не доказывало гомосексуальных наклонностей. Его ориентация – до сих пор предмет обсуждений и слухов, а сам он писал:
«Часто говорили, что я не люблю женщин. Неправда. Люблю, когда есть за что. Иные значили для меня очень много, не говоря уж о подруге, составившей моё счастье. Но должен признаться, знакомые дамы редко соответствовали моему идеалу. Чаще очаровывали – и разочаровывали. По-моему, мужчины честней и бескорыстней женщин.
Меня всегда возмущала несправедливость человеческая к тем, кто любит иначе. Можно порицать однополую любовь, но не самих любящих. Нормальные отношения противны природе их. Виноваты ли они в том, что созданы так?»[248]
Вечера мужских встреч в начале XX века постепенно стали носить интеллектуальный характер, когда господа собирались не ради утех, а с целью послушать музыку или стихи, воспевавшие однополую любовь. Среди поэтов Серебряного века ярким представителем гомосексуального сообщества был Михаил Кузмин. Его гомоэротическая повесть «Крылья» – одно из самых известных произведений русской литературы на данную тему. Вплоть до 1928 года, когда состоялось его последнее публичное выступление в Ленинграде, он собирал залы неравнодушных к своему творчеству людей, и большинство из них были мужчины нетрадиционной ориентации. Они несли цветы и влюблёнными глазами смотрели на того, кто знает об их душевных терзаниях не понаслышке.
Внутри литературного сообщества, как и в целом в стране, мнения относительно педерастии делились на диаметрально противоположные. Если одни романтизировали однополую любовь, то другие отзывались о ней негативно. В рецензиях всё на ту же повесть Кузмина «Крылья» звучали очень резкие высказывания, которые отражали не столько критику самого произведения, сколько общественную неприязнь к мужеложству как к явлению: «Конечно, публике нет дела до того, любит ли г. Кузмин мальчиков из бани или нет, но автор так сладострастно смакует содомское действие, что „смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно“ <…> и роль критики сводится к этому: проповедников половых извращений вспрыскивать холодной водой сарказма» (поэт и театральный критик Лев Маркович Василевский, 1907 год).
Общественное мнение в дореволюционной России относительно гомосексуализма действительно без полумер делилось на два противоборствующих лагеря. Осуждение однополой любви среди людей традиционной ориентации сильно перевешивало толерантное к ней отношение. Влечение к представителям собственного пола рассматривалось в рамках судебной медицины и психиатрии как «противоестественное» человеку явление.
На излечении от сифилиса
На Руси о сифилисе впервые заговорили в конце XV века. В 1499 году Иван III поручил боярину Ивану Мамонову разведать, «не приезжал ли кто из Смоленска с болезнью, в которой тело покрывается болячками и которую называют „французскою“»[249]. С тех пор случаи заражения начали фиксировать, изучать симптомы и возможные методы лечения. И вот уже шёл конец XIX века, а в Российской Империи сифилис всё ещё продолжали по привычке называть «французской заразой», хотя жестокая статистика с показателями заболеваемости говорила о том, что наша страна догнала и перегнала «вырождавшуюся» Францию. В 1897 году в Европейской части России на 1000 жителей приходился 21 сифилитик и 10 венериков, при этом существовали уезды, где на каждые 12 человек был 1, заражённый сифилисом. Чтобы оценить масштаб бедствия, стоит указать общие цифры: из ~120 миллионов российского населения за врачебной помощью в связи с венерическими инфекциями ежегодно обращались ~4,3 миллиона человек. В Германии на тот момент уже давно самую тяжёлую степень сифилиса прозвали «русской»[250]. И в этих удручающих цифрах всё чаще винили систему регламентации проституции. Казалось бы, в чём подвох? Есть контролирующий орган, есть поднадзорные проститутки и действующие в относительно легальном поле публичные дома, есть понимание кому и с какой регулярностью проводить врачебные осмотры. Разве это не лучше, чем тайный разврат без проверок и лечения? Ожидания, к сожалению, с реальностью не совпали. Дома терпимости создавали лишь иллюзию безопасности в плане здоровья, на деле же именно в них скапливался главный очаг сифилиса:
«…публичные дома сосредотачивают в себе до 70 % заразы. <…>
Но ведь пора же было бы убедиться, что идеально благоустроенные публичные дома из чистых женщин в сожительстве с сифилизованными проститутками – это мечта гигиенического золотого века. <…>
Есть вещи совершенно неисправимые и такие помойные ямы, которые невозможно дезинфицировать, так как нельзя закрыть притоки, снабжающие их. Всё содержимое их надо выгрести, удалить или сжечь и самые ямы засыпать. Публичные развратные дома должны быть закрыты, как никуда не годные, – даже и в гигиеническом отношении; русский народ, по справедливости, прозвал их „непотребными“. Сознание этой истины никогда не умирало между людьми»[251].
Само существование системы регламентации проституции считывалось простыми обывателями как негласное разрешение от государства на «пользование проституткой». В обществе начали открыто говорить, что обращение к ней закрывает естественные физиологические потребности мужчины. Женщина в данном контексте воспринималась не как человек, а как способ сексуального удовлетворения. Молодых людей уже не столько прельщали девушки из прислуги в родительском доме, сколько выезд с компанией приятелей в дом терпимости – его посещение считалось неким негласным аттестатом зрелости. Чем больше денег было у парня в кармане, тем статуснее выбиралось заведение с надеждой, что именно там предоставят самый добротный, здоровый «товар». Тем временем, по данным доктора Попова, на момент 1897 года 50 % русской интеллигенции страдали от сифилиса