, тем не менее дискуссии о важности санитарного освидетельствования обоих полов оставались на уровне разговоров. Вся ответственность за венерические инфекции ложилась на хрупкие женские плечи, которым приходилось терпеть процедуру медицинского осмотра, не всегда приятную с точки зрения человеческого отношения. В помещении при посещении врача могли оказаться совершенно посторонние люди или представители нижних чинов полиции, чьё присутствие доставляло дискомфорт даже тем девушкам, кто, казалось бы, не раз раздевался перед незнакомцами. Исследователи вопроса проституции отмечали, что проститутки не были лишены чувства стыда. Особенно тяжёлыми для них были первые приёмы у доктора, и лишь впоследствии, уже после долгих повторений, вырабатывалось некое равнодушие, а вино дополнительно заглушало остаток стыдливости. Хуже остальных чувствовали себя женщины, которые к разврату отношения не имели, но, будучи пойманными на улице и арестованными по одному лишь подозрению, осматривались насильственно: «окружённые агентами полиции, они не оказывают сопротивления, но протестуют, плачут, умоляют отпустить их или впадают в истерику»[277].
– Разденьтесь, сударыня.
– О, благодарю вас, доктор!.. Вы первый предложили мне это.
Журнал «Будильник». 1911 год, № 27
Если одни представители полиции могли переусердствовать с привлечением подозреваемых к медицинскому освидетельствованию, то другие, наоборот, пользовались своим служебным положением и за определённое вознаграждение смотрели на укрывательство заражённых сквозь пальцы. Более того, некоторые из них были совладельцами домов терпимости. На весь Кронштадт в своё время прославилось заведение мадам Рачковской, которое среди местных было известно как «головачёвское», потому что на самом деле принадлежало полицмейстеру Головачёву. В нём больные проститутки оставались при исполнении своих обязанностей даже тогда, когда сами обращались за помощью к врачу. Некую Балибину отправили в больницу только при совсем уж явных признаках болезни[278].
То, насколько бережно по отношению к публичной женщине проходил осмотр, зависело в том числе от личности самого доктора:
«Врач со своим нередко единственным зеркалом и бессменным наконечником шпринцовки, а может быть с двумя, тремя зеркалами и немногими наконечниками, осматривает десятки сомнительных женщин, между которыми есть и здоровые. Разве это производится с такой безупречной осторожностью, тщательным омовением и дезинфекцией? Понятие о чистоте не только у простых людей, но даже у врачей весьма различно. <…> сколько шпателей, недостаточно обмытых, вкладываются в здоровые рты после заразных больных! Многие врачи не обмывают вовсе термометров, вынимаемых из подмышечных впадин больных даже прилипчивыми болезнями. Мокрое полотенце, подаваемое фельдшером, и по сие время считается у большинства врачей, вседезинфицирующим. Так что же будем мы говорить о маточных зеркалах, – ими, несомненно, и нередко заражаются здоровые!»[279]
Небрежный подход к своим обязанностям у отдельных врачей давал повод противникам регламентации проституции сделать вывод, что регулярные осмотры не только не полезны, они – вредны, ведь являются одним из источников распространения венерических инфекций. Халатность проистекала в том числе из плохих условий, в которых докторам приходилось работать, и из недостаточного количества медицинского персонала. К примеру, в 1892 году объём поднадзорной проституции в Санкт-Петербурге был настолько велик, что на осмотр каждой проститутки уделялось в среднем по 1–2 минуты, а в особо загруженные дни в смотровую приходило до 300 женщин![280] Врачи с таким потоком пациентов становились ремесленниками. В провинциальных городах, где функции врачебно-полицейского комитета были возложены на местные власти и должным образом не выполнялись, освидетельствование публичных женщин часто ложилось на плечи городового доктора, у которого была масса других обязательств. Патрулирование домов терпимости было лишь его дополнительной работой: он за неё не получал вознаграждения, при этом по циркуляру обязан был её выполнять[281]. Ситуацию усугубляло ещё и отсутствие необходимых инструментов и даже кабинета. В той же Туле 40 лет (в 1858–1898 годах) смотровой пункт для представительниц древнейшей профессии находился в полицейской арестантской камере[282], а в Сызрани в начале XX века – в покойницкой при полицейском участке![283]
«Определённых помещений для осмотров одиночек нет, осмотры производятся где попало: на квартире врача (Иркутск, Одесса), в полицейских управлениях или полицейских частях, при больницах и даже при врачебном отделении (Смоленск); никаких особых средств для этого не ассигнуется нигде, вследствие чего не только не на что приспособить помещение, обставить его как следует и снабдить необходимыми инструментами, но даже на канцелярские расходы городовые врачи ничего не получают; расходы на извозчиков по посещению врачами домов терпимости несут на себе содержательницы этих домов. Какая же регистрация может быть при этих условиях? Ввиду этого составитель отчёта по Медицинскому департаменту за 1890 год говорит, что „без содействия общественных управлений врачебно-полицейский надзор встречает немало затруднений, например, по неимению особо отведённых помещений для производства осмотров проституток“»[284].
Дама-патронесса:
– Вы протестантка или католичка?
Больная:
– Нет, сударыня, я сифилитичка.
Журнал «Будильник». 1911 год, № 26
Конечно, в таких условиях осмотр был посредственным. Ещё более усугубляло положение и то, что не все найденные сифилитики отправлялись в больницу. В Санкт-Петербурге и в Москве врачебные предписания старались чётко выполнять, при обнаружении признаков заражения больных сразу же посылали лечиться. Но вот, к примеру, далёкий от центра Архангельск такой слаженной работой похвастаться уже не мог. Статистика за 1889 год говорила о том, что там среди 104 проституток оказалось 30 с сифилисом. Из них до лечебницы дошли 28 «с травматическими повреждениями половых органов», то есть даже не с конкретным указанием на инфекцию. На следующий год из 79 одиночек осмотрено было 75, из которых сифилиток обнаружено 28, а в больницу не отправлено ни одной! При этом Архангельск – портовый город с высоким спросом на проституцию[285].
Помимо равнодушия со стороны полицейских, врачей-ремесленников и плохих условий осмотра, проституток пугало ещё и отсутствие заработка во время продолжительного (60–80 дней) пребывания в больнице. Обнаружив у себя подозрительные покраснения, сыпь или папулы, они пытались всячески избежать лечения. Чаще всего это удавалось одиночкам – им легче было поменять место жительства. Те же, кто были постоянными обитательницами домов терпимости, уповали на содержательницу. От того, в каких отношениях она была с местными городскими властями или насколько дорожила репутацией своего заведения, зависела их дальнейшая судьба. Девушки с замиранием сердца ждали в своих санитарных книжках штампа «здорова». В противном случае при добросовестной хозяйке (насколько, конечно, владелиц развратных домов вообще можно назвать добросовестными) они отправлялись в лечебницу. По закону их нахождение там оплачивали содержательницы, на практике же лечение публичной женщины становилось её долгом, который в дальнейшем нужно было отработать:
«Проститутки вообще крайне неохотно идут в больницы, так как больничное пребывание для ртутного лечения[286]– обыкновенно продолжительное, а потому для проституток через это возникают весьма затруднительные последствия – задолжание хозяйке за квартиру и нередко потеря своих постоянных посетителей. Отсюда обычное явление то, что проститутки всячески избегают больничного лечения и, предвидя его, будучи больными, не являются на осмотры»[287].
Примечательно, что на рубеже XIX–XX веков часть исследователей заговорила о том, что сифилиток гораздо больше в публичных домах, нежели среди одиночек и даже тайных. Что касается последних, сложно ответить на вопрос, действительно ли это было так, ведь городская полиция банально не знала количества «нелегально» промышлявших развратом и свободно разгуливающих с сифилисом и могла строить статистику лишь на основании числа пойманных. Цифры были примерными и реальную картину не отражали: например, в Москве 1890-х годов зарегистрированной проституции числилось 1200–1500 человек, тогда как в тайной подозревалось до 30 000[288]. Часто нелегалок несколько раз ловили, осматривали и отпускали до следующей случайной поимки:
«Не менее любопытны данные о задержанные по подозрению в тайной проституции. Казалось бы, что если одна и та же женщина попадается два-три раза в одном и том же, то из разряда подозреваемых её можно бы перечислить в разряд поднадзорных. На деле это не везде так. В той же Пензенской губ., например, в 1889 году 8 по подозрению свидетельствуются 139 раз, а в следующем году 7 таковых – уже 260 раз, то есть, значит, каждую из них задерживали и осматривали 37 раз в течение года»[289].
Если всё же у проститутки обнаружили сифилис, то последней точкой позора перед отправкой её в лечебницу было шествие через весь город. В Санкт-Петербурге партия больных одиночек шла пешком в сопровождении полиции до Калинкинской больницы под жестокие насмешки прохожих. С извозчиками отправляли только совсем слабых, тех, кто был не в состоянии передвигаться самостоятельно