– Тогда Клио – это ты, – пошутил Полибий. – Всматриваясь в твое лицо, я думал, где же я тебя мог ранее видеть. Теперь понял – с тебя Пракситель[33] ваял статую Мельпомены[34].
– Но ведь Мельпомена – не Клио, – отозвалась Корнелия.
– Они сестры, – бросил Полибий. – И если сами музы хотят, чтобы я писал историю, мне ли, смертному, с ними спорить. Попытаюсь сделать все, что в моих силах.
– Нам, римлянам, покровительствует Марс, – возразила Корнелия.
– И Фортуна! – вставил Полибий.
– Может быть, и Фортуна, – продолжала Корнелия с улыбкой. – Но музы редко опускаются на нашу почву, чуждую искусствам. Впервые мы увидели у себя Талию[35].
– Благодаря Плавту?
– Ты читал Плавта? – удивилась Корнелия.
– Я учил по его комедиям язык твоего народа.
– Да, Плавт – достойный ученик Менандра, – продолжала Корнелия. – Но Теренций – поэтичнее и возвышеннее.
– Я ничего о нем не слыхал. Судя по имени, он из знатного римского рода.
– О нет, он пун. Восьми лет был продан сенатору Теренцию и воспитан им как свободный юноша. У Теренция божественная латынь.
– Но я не готов писать историю на латыни, – возразил Полибий. – Она, несмотря на все мои усилия, останется для меня чужим языком.
– Ты меня не понял, – мягко проговорила Корнелия. – Я рассказала о Теренции, чтобы тебя вдохновить. Теренций уже прославился среди ценителей искусства. Я уверена, слава ожидает и тебя, когда-нибудь ваши имена будут стоять рядом.
– Но это обязывает нас познакомиться теперь, – рассмеялся Полибий.
– Я об этом подумала. В ближайшие нундины, если не возражаешь, тебя посетят Публий с Теренцием.
Она ушла. Но в таблине, как воспоминание, остался запах кинамона. Полибий вздохнул и задумался.
– Что же тебе принесла ромейка? – входя, спросил Исомах.
– Как говорят, вести. Насколько я понял, разбор библиотеки закончит другой. А мне поручено писать историю.
– Ты согласился?
– В первый день, лишь только я сошел на берег Италии, мне объяснили, кто я и что должен был оставить дома. Я, бывший на родине вторым человеком в государстве, должен подчиняться воле тех, кто лишил меня родины и выбора. К этому трудно привыкнуть. Но на сей раз их воля совпадает с моим желанием. Мне хочется высказать кое-какие мысли. И хорошо, что героем моего повествования станет Сципион.
– Приемный отец Публия? – спросил Исомах.
– Нет. Отец его приемного отца и отец Корнелии. Ту ромейку, которая нас посетила, зовут Корнелией. Запомни это имя. Ее отец был великим полководцем. Он разбил непобедимого Ганнибала, но не стал разрушать Карфаген, а карфагенян не превратил в рабов. Вот бы у кого поучиться нынешним ромеям, так поступившим с твоим народом.
– Наверное, это был хороший человек?
– Не знаю, – ответил Полибий не сразу. – Но бесспорно умный.
Поиски
Только что прошел дождь, и грунтовая дорога, огибавшая холм, стала скользкой. Мулы шли мелким, неровным шагом. Ноги вязли в размокшей глине, и, чтобы не упасть, Андриск то и дело хватался за повозку.
Местность на южном склоне холма казалась тщательно ухоженной: деревья росли ровными рядами, и по ним вились виноградные лозы, достигая всюду одинаковой высоты. Не было видно обычных нагромождений камней. Все камни, извлеченные при пахоте, были собраны и пошли в дело. Не зря владельца этой виллы Катона считали образцовым хозяином.
Еще больше удивил Андриска высокий кирпичный забор. Он был тщательно выбелен. Из верхних кирпичей высовывались гвозди остриями вверх, словно за ним находились не обычные сельские строения, а тюрьма. Ворота были закрыты, и охранял их не пес, а горбатый раб. При виде незнакомца он встал, потянув за собой железную цепь. Андриск тщетно пытался ему втолковать, что ищет Исомаха, эпирца. Горбун лишь мотал головой и вдруг, широко разинув рот, показал, что у него нет языка.
Юноша отшатнулся. Он уже немало насмотрелся на ромейские порядки. Но вырвать у человека язык и посадить его, как собаку, на цепь мог только отъявленный негодяй!
Видимо, его объяснения с безъязыким кто-то услышал. Перед Андриском появился плотный детина с низким лбом и зверским выражением почти квадратного лица.
– Что тебе? – спросил он грубо. – Посторонним здесь не место.
– Нет ли воловьих шкур на продажу?
– Есть одна…
– За сколько отдашь?
Вилик[36] поскреб затылок.
– Два денария.
Цена была выше, чем на других виллах. Но Андриск не стал торговаться, надеясь, что уступчивость поможет вызвать вилика на разговор.
– Согласен! – проговорил он. – Тащи!
– Сначала задаток… Денарий.
– Какой задаток? – удивленно протянул Андриск. – Деньги за шкуру.
Жестами он показал операцию обмена. Вилик помотал головой.
– Шкуру обработать надо. Ты пока в соседнюю виллу отправляйся. Нечего здесь маячить. Завтра приезжай.
С этими словами он протянул ладонь. Андриск швырнул денарий.
– Послушай! – внезапно спросил он. – Ведь это вилла Порция Катона?
– Ну да…
– А нет ли среди рабов Исомаха, эпирца?
– Такого нет.
– Но я знаю, что он на вилле твоего господина! – с отчаянием воскликнул Андриск.
– А ты думаешь, у Катона одна вилла?
Вилик повернулся и, покачиваясь из стороны в сторону, зашагал к видневшемуся вдали хлеву. На его поясе позвякивали ключи.
Единомышленники
Публий в назначенный день явился вместе с Теренцием и миловидным юношей своих лет Гаем Лелием – сыном самого близкого друга Сципиона Африканского, сопровождавшего его во всех походах. «Сам выбор друга, – подумал Полибий, – свидетельство того, что сын Эмилия Павла желает подражать Сципиону».
Двое в тогах и двое в хитонах. Два римлянина и два чужестранца. Но если кто-нибудь взглянул бы на них со стороны, он мог подумать, что находится не в Риме, а в Афинах. Чистая эллинская речь, да и разговор не о войнах, не о доходах, а об искусстве.
– Философия! – с горечью произнес Публий. – Какие у нас философы! Простонародью и смысл этого слова непонятен. Я слышал, как философом обозвали чужестранца-гадателя, вытянувшего у простаков пару ассов.
– А что сказать о живописи! – подхватил Лелий. – Когда поэту Гнею Невию надо было рассказать об эллинском художнике Феодоте, прибывшем в Рим, он не отыскал в нашем языке слова «кисть».
– Как же он вышел из положения? – спросил Поли-бий.
– А вот так! – воскликнул Лелий и, вскочив, продекламировал:
Грек Феодот в храме римском
Бычьим хвостом малевал
на доске резвящихся
ларвов!
– Вот и хорошо, когда в городе все первое, – сказал Полибий. – Первая библиотека. Первый астроном…
– Его отправили послом в Сирию, – вставил Лелий.
– Первые базилики[37]. Первый портик[38], – продолжал Полибий. – Первый перевод Гомера.
– И очень неуклюжий! – вставил Публий.
– Мне трудно судить, – сказал Полибий. – Но важно, что положено начало. Первые переложения на латынь комедий Менандра Плавтом.
– Великолепным Плавтом! – подхватил Теренций. – Какой живой и сочный язык! Где он подслушал эти слова, эти поговорки, бьющие наповал?!
Публий пожал плечами.
– В гавани, где он, до того как стать драматургом, таскал мешки с зерном. Нет, я не отказываю Плавту в таланте. Но он слишком простонароден. Мне по душе твои комедии, Теренций. Они не только развлекают, но и учат. Сколько прошло веков с тех пор, как смертные взялись впервые за стиль и тростник. Но ведь никто до тебя не сказал: «У книг свои судьбы, и зависят они от читателей».
– Я имел в виду и слушателей, – пояснил Теренций, – они, как я мог убедиться, бегут от моих постановок к ателланам.
– Ателланы не в Риме начались, – успокаивающе произнес Лелий. – К ним, насколько мне известно, привыкали полвека. И гладиаторские игры, от которых наша чернь без ума, появились в Риме лишь сто лет назад[39] и мало кого поначалу привлекали.
– Ты хочешь сказать, что к моим комедиям могут привыкнуть через пятьдесят – сто лет. Но ведь я человек, и мне не чуждо ничто человеческое[40].
В таблине появился Исомах с подносом и стал расставлять блюда.
– За этим столом, – сказал Публий, – когда в доме еще жил отец, не было свободных мест. А теперь их пять.
– Я знаю, как заполнить одно из них, – сказал Лелий. – Пригласим Пакувия.
– Прекрасная мысль! – согласился Публий. – Наш Пакувий – образованный человек и владеет эллинской речью. К тому же он племянник Энния. Перечисляя первых, Полибий с полным правом мог бы назвать и его.
– Да! Да! – согласился Полибий. – Это мое упущение. Энний – первый римский эпический поэт. А племянник унаследовал дар дядюшки?
– Он пишет маленькие пьесы. Мы, римляне, называем их претекстами. Героем одной из них стал мой отец.
– Итак, нас будет пятеро, – сказал Лелий. – Пять пальцев уже кулак. А ведь Энний и Гней Невий действовали в одиночку. Им было тяжелее.
– Еще бы! – воскликнул Публий. – Невия за стихи, высмеивающие Метеллов, бросили в тюрьму, а потом выслали из Рима.
– Разве это возможно? – удивился Теренций. – За стихи в тюрьму?
– Невий был чужестранцем, – пояснил Левий, – так же как Энний и переводчик Гомера Ливии Андроник.
Все те, о ком наш друг Полибий сказал как о первых, не были коренными римлянами.
– Но теперь другое время, – продолжал Публий. – Рим повернулся лицом к Элладе и хочет дополнить свою мощь величием ее наук и искусств. Надо ему помочь. Давайте заключим дружеское соглашение во имя торжества муз.