– Прекрасно сказано! – воскликнул Теренций. – Ведь союзы заключают ради войны, и еще не было союза для распространения знаний и искусства.
На вилле
Возница еще не успел остановить коней, как из ворот выскочил вилик. Глаза его испуганно бегали.
«Видно, я тебя поймал, вор», – подумал Катон.
Вилик подскочил к коляске и, отворив дверцу, хотел помочь господину сойти. Но тот, брезгливо оттолкнув руку, спустился сам и первым вошел в ворота. По дорожке, мощенной кирпичной крошкой, он направился прямиком к приземистому зданию.
Наверное, это последний деревянный дом во всей округе, соседи понастроили себе каменных домов с колоннами, как у греков. Но Катон не любил пустых трат. «Дорог не дом, а то, что в нем», – твердил он.
Наклонив голову, дабы не задеть низкую притолоку, Катон вступил в полутемный атрий. Пахнуло чесноком и перцем, словно это не жилое помещение, а овощной рынок.
Усевшись на катедру[41], Катон приложил ладонь к уху. Вилик, как всегда, докладывал долго, стараясь ничего не упустить. Хлеба скошены, солома уложена в скирды, зерно в закромах. Виноград в этом году не уродился, всего двадцать долиев[42] молодого вина. Масла тоже двадцать долиев. Еще ни один не продан – цена не велика. Скот не болеет. Племенной бык забодал соседского раба, когда тот подбирал колоски на нашем поле. Поэтому в возмещении отказано. Пеструшка отелилась двойней. Уксуса для рабов запасено сполна. Сейчас колодники прокапывают канавы, а другие рабы чистят скотный двор и вывозят навоз на поля.
– Весь приплод каков? – перебил Катон вилика.
– Десять бычков, семь овечек, сорок поросят.
– А двуногие?
– Весной произведено девять девочек, шесть мальчиков, двое мальчиков, заболев животами, померли. Всего малолеток на вилле сорок.
– Болеют ли рабы?
– А что им хворать? – отозвался вилик. – Работа посильная. Пища добрая.
– Если тебя послушать, то можно было бы мне в Риме сидеть, а не трястись двое суток на дорогах?
Вилик отрицательно помотал головой.
– Никак нет! Вилла без хозяйского глаза – сирота. Разве кто хозяина заменит…
– Это верно. Давай пройдемся.
– Куда сперва? – спросил вилик подобострастно.
Катон задумался. В прошлый свой приезд он начал осмотр со скотного двора, потом проверял винные подвалы и кладовые для зерна. Сегодня надо избрать другой путь.
– Начнем с двуногого молодняка.
У старого дуба ползали малыши, голые и грязные. Старуха рабыня, услышав шаги, проснулась и стала торопливо собирать свое расползшееся стадо.
За дубом, на утоптанной площадке, играли мальчики лет семи-восьми. Катон недовольно поморщился.
– Прыгают без дела, – проворчал он сквозь зубы.
– А какая для них сейчас работа? – оправдывался вилик. – На поле колоски уже собраны. Весной, как корм для скота кончится, они листья будут рвать и овец пасти. А пока растут и сил набираются.
– Теперь в эргастул[43], – бросил Катон, не дослушав оправданий вилика.
Посещений эргастула Катон избегал, ибо не выносил дурных запахов. Но на сей раз он запасся ароматической мазью. Вынув из пришивного кармана деревянную коробочку, он набрал пальцем ароматического состава и тщательно втер его в щетину над верхней губой.
Издали эргастул был едва виден. Стены возвышались над землей всего на два локтя, а крыша была плоской. Вилик, как ему было приказано, сушил на ней брюкву и капусту, которыми кормил колодников.
– Сюда, господин! – крикнул вилик, догоняя Катона.
Они свернули налево. Катон остановился перед спускающимися в темноту ступенями. Несмотря на ароматическую мазь, в нос ударило гнилью и мочой.
Катон зажал пальцами ноздри и храбро шагнул вниз.
Свет из зарешеченных окошек у самого потолка еле освещал унылые длинные нары в два этажа. Нижние, как и полагалось, были пусты. С верхних нар доносились стоны. Сколько ни вглядывался Катон, он не смог разглядеть лицо раба, накрытого каким-то тряпьем.
– Кто это? – строго спросил Катон.
– Пекарь, гречишка, – ответил вилик дрожащим голосом.
– Почему здесь, когда его к мельнице присудили?
– Пришиб я его маленько…
– Выйдем! – приказал хозяин.
Катон взбежал по ступеням вверх и только там вдохнул воздух всей грудью.
– Пришиб! – повторил он, глядя на волосатые кулаки вилика. – Я же тебе наказывал: «Кулаки в ход не пускай, если надо – высеки».
– Виноват! Не удержался…
– Что ты все, как попугай, твердишь: «Виноват! Виноват!» Вот я вычту с тебя стоимость этого раба.
Вилик упал на колени и захныкал:
– Не разори, господин! У жены моей здоровье слабое, детишки.
– Вставай! Я придумал. Пекарь, вижу, уже не работник. Ты его приставь к малолеткам. Пусть он их греческому учит – языку и грамоте.
Вилик разинул рот от удивления.
– Да зачем им греческая грамота?
– Дурак. Ученый раб ныне в цене. Вдвое большего он стоит, если знает греческий. Весной приеду и проверю, как грек учит.
– Теперь куда? – спросил вилик, успокоившись.
– На скотный двор!
В это время послышалось дребезжанье колес. К воротам усадьбы подъехала повозка и остановилась рядом с коляской Катона.
– А это что за гость?
Вилик молчал, лицо его стало бледнее мела.
– Отвечай! Кто это? Hy!
Вилик задрожал.
– Язык проглотил, скотина? Что ж, я и сам узнаю.
Выйдя за ворота, Катон столкнулся лицом к лицу с миловидным юношей в фартуке поверх туники.
– Чей ты? – спросил Катон, сверля незнакомца взглядом.
– Я от Филоника. Он мастерскую в Кумах держит.
– А здесь ты что потерял?
– Вилик мне шкуру быка продал. Я ему же задаток дал. Он ее рабам скоблить отдал.
– Сколько?
– Денарий…
Катон порылся в кошельке и достал оттуда монету.
– Получи. И больше не имей дело с ворами, а то прогоришь.
Юноша попрощался с Катоном, сел в повозку, на кожи, залихватски свистнул, и мулы понеслись.
Катон знаком подозвал вилика. Тот, подойдя, упал ничком и стал покрывать поцелуями сандалии Катона.
Брезгливо отстранившись, Катон повернулся к вознице:
– Возьми у него ключи, а самого отведи на мельницу, к колесу. Там одно место пустует.
– Пощади! – истошно вопил вилик. – У жены здоровье слабое. Близнецы…
– А почему тебя жена беспокоит? – жестко спросил Катон. – Теперь она жена вилика, которого я пришлю.
– В Рим поеду сам, – сказал он вознице. – Пока побудешь за вилика.
Садясь на место кучера, он крикнул:
– А близнецов его отнесешь к молодняку.
Лахтун
В то утро Публий нетерпеливо прохаживался у ворот своего дома.
Увидев Полибия, спускающегося по улочке, он бросился к нему навстречу.
– Как я рад, что ты пришел вовремя.
– У меня нет привычки опаздывать. Ведь я знал, что ты меня ждешь, тем более – тебе нужна моя помощь.
– Я выразился неточно, скорее совет. Мне известно, что ты командовал ахейской конницей и, по твоим словам, знаешь лошадей лучше, чем книги. Не можешь ли ты высказать свое мнение о коне. Он стоит в конюшне.
– С великим удовольствием, – отозвался Полибий. – Мне и теперь часто снится, что я куда-то скачу. И, хотя по нашим поверьям увидеть во сне коня – к смерти, мне кажется, что Гипнос посылает мне в утешение то, чего я лишен наяву. Как у вас говорят: «Мечтает бык ходить под ярмом, а ленивый конь пахать».
– Не конь, – поправил Публий, – а кляча. Ибо в латинской поговорке, которую ты перевел, употреблено слово «кабаллус», а не «эквус». Вот мы и пришли.
С этими словами он приоткрыл ворота конюшни и скрылся. Пахнуло сеном и конским навозом. Полибий вдруг вспомнил, как он осматривал коней, решая их судьбу. За ним толпились конюхи и наездники, а кони гордо вскидывали свои прекрасные головы.
– Вот и я! – раздался голос Публия.
Он вел высокого стройного коня, белого в яблоках, с густой темной гривой и широкой мускулистой грудью. Сквозь лоснящуюся кожу просвечивали вены. Чепрак на спине был из тонкой кожи, шитой узорами и вплетенными буквами, какими – Полибий не разглядел.
– Ну и как? – спросил Публий.
– Чистокровный нумидиец! Могу тебя поздравить.
– Мне известна родословная коня, – перебил Публий. – Его дед – знаменитый Мерг, конь Масиниссы, отец – Лах – конь Гулассы, сына Масиниссы, а мать – породистая кобылица Тун. Отсюда имя коня – Лахтун. Но ты можешь дать ему и другое имя, Полибий, сын Ликорты.
С этими словами Публий разгладил чепрак, и Полибий увидел две буквы – «П» и «Л».
– Так это мой конь? – удивился Полибий. – Ты даришь его мне?
– Это дар моего приемного отца, – радостно заговорил Публий. – Я счастлив его вручить. И сразу же хочу тебя обрадовать: сенат разрешил тебе выезд из Рима в пределах Италии. Ты сможешь посмотреть своими глазами места сражений.
– Конечно же это Корнелия! – воскликнул Полибий.
– И не только она, – проговорил Публий. – Ее супруг Тиберий Семпроний Гракх, мой отец, мой дядюшка Сципион Назика, – все, кто заинтересован в твоей истории. Кстати, мой отец подарил тебе также и Исомаха.
– И я смогу отпустить его на свободу? – спросил Полибий.
– Разумеется! Теперь ты его хозяин. И кроме того, Корнелия просила передать, что ты можешь поселиться на вилле ее отца. Все его документы в твоем распоряжении. Она уже написала вилику.
– О боги! – воскликнул Полибий. – Этот день настолько лучше всех, прожитых мною здесь, насколько Лахтун прекраснее всех коней, каких мне приходилось видеть. Я проеду дорогами Ганнибала, Сципиона и твоего деда Эмилия Павла. История развернется передо мною не как исписанный свиток – полями, пересеченными оврагами, где могли поджидать засады, реками, вздувшимися от дождей, ущельями, где дуют ветры и ревут боевые слоны…
Полибий подошел к Лахтуну. Конь забил копытами и пронзительно заржал. Взяв у Публия узду, Полибий левой рукой погладил животное по лбу и вскочил в седло. Почувствовав тяжесть седока, Лахтун взвился на дыбы, но тут же, осажденный сильной рукой, опустился и помчался, выбрасывая передние ноги.