Посол сената Сульпиций Гал, закрывшись ладонью от солнца, вглядывался с борта триремы в приближающийся берег.
– Смотри! – показал он своему коллеге Октавию. – Как мягко переходит изумруд виноградника в темную зелень кедрового леса. Нет, обрати внимание, сколь прелестен этот причудливый узор речек, впадающих в Оронт.
Октавий угрюмо разглядывал палубу у себя под ногами.
– Право же, нет побережья прекраснее, – продолжал Сульпиций. – С ним может сравниться лишь наша Кампания.
– Пропади оно пропадом вместе со своей красотой, – отозвался Октавий.
– Зачем так мрачно? Лучше, что ли, в курии сидеть, света не видя… Что тебя пугает?
– Опять сон. И снова эти слоны. И если бы они тихо стояли. Но ведь они гнались за мной и почти настигли. Слушай, зачем убивать слонов? Ведь можно продать, наконец, отпустить?
– Странный ты человек! Ведь в решении сената ясно сказано «перерезать жилы». Ну, допустим, мы разрешим сирийцам продать слонов. Кто осмелится их купить? Ведь для того чтобы владеть боевыми слонами, опять-таки разрешение сената требуется. Ты говоришь, отпустить. Но обученный слон привыкает к человеку, как собака. Попробовал бы ты своего Молоса отпустить…
– Мой Молос!
Лицо Октавия помолодело. Морщины разгладились.
– Знал бы ты, что это за собака! Он моим детям как нянька, а на охоте – зверь! От него не уйдешь! А глаза человеческие, все понимает.
Беспорядочный плеск, скрип уключин. Звон ножных цепей. Свист канатов. Хлопанье паруса. Привычные звуки, предвещающие высадку.
Сульпиций поправил тогу и двинулся к сходням. Октавий, несколько помедлив, последовал за ним.
Обычно, высаживаясь на берег, послы направлялись к зданию, где находились городские власти и сообщали о цели своей миссии. Но на этот раз они должны были просить, чтобы их сопровождали в Антиохию, столицу державы Селевкидов.
Решительная походка, необычная одежда привлекали внимание прохожих, которые смотрели на послов, о чем-то переговариваясь.
Благодушное настроение не покидало Сульпиция:
– Вот мы и в Сирии, – сказал он, не замедляя шага. – Селевк Никатор, основав этот город, дал ему имя своей матери Лаодики. Столицу же нарек именем своего отца Антиоха. Третьему городу присвоил имя жены Апамы, а свое имя оставил городу, называвшемуся ранее Гидатос Потомой. Четыре дочери Сирии: Антиохия славится роскошью и многолюдием, Селевкия – неприступностью, Апамея – воинственностью, Лаодикея – изобилием. Нет вина лучше лаодикейского.
– Смотри, кто там стоит на ступенях дома и машет нам рукой?
– Да ведь это царедворец Лисий! – воскликнул Октавий. – Как он тут оказался? Нам теперь и в Антиохию не надо.
Лицо Лисия сияло, как только что отлитый денарий.
– Боги мои! – выговорил он. – Какая неожиданность! Случайно заехал в Лаодикею, и вдруг вижу своих благодетелей. Вот обрадуется юный царь, когда узнает, каких гостей я привез.
– Мы можем здесь все дела решить, – сказал Сульпиций. – У нас есть поручение, вернее приказ.
– Любой приказ будет принят к сердцу и выполнен! – ответил сириец, склонив голову.
– Речь идет об уничтожении кораблей и боевых слонов.
Сириец побледнел. Лоб его покрылся испариной.
– Но без решения царя… Как я могу, – пробормотал он.
– Царю девять лет, – сказал Сульпиций. – Если ты за него правишь, то и решай за него.
– У нас враги, – лепетал Лисий. – Опять восстал Иерусалим. Без слонов и кораблей нам не справиться…
– Все это ваши дела! – оборвал Сульпиций. – Нам же приказано добиться точного выполнения условий мира с Антиохом Великим. Разрешено держать десять трирем, ты же построил корабли с пятью палубами… Боевых слонов иметь не положено. Мы должны убедиться в уничтожении пятипалубников и боевых слонов.
– Но слоны в Апамее, – сказал Лисий.
– Знаю! – бросил Сульпиций, – Мы начнем с кораблей, и кончим, с твоего разрешения, слонами.
– Я схожу за воинами, – проговорил Лисий, опуская голову, – видят боги, я сделал все, чтобы защитить царскую честь.
– Как ты его прижал! – восхищенно воскликнул Октавий, когда сириец удалился. – Мне казалось, он будет дольше сопротивляться.
– Да! Он из тех, о ком говорят: медлителен на ноги, скор на язык. Но запомнил урок, который дали мы его Антиоху.
– О каком Антиохе ты говоришь?
– Об отце мальчика, который ныне правит. Он осадил Александрию египетскую, и сенат принял решение, чтобы царь вернулся в Сирию.
– Да, да! – перебил Октавий. – Я сам за решение голосовал. И, помнится, Антиох выполнил волю сената.
– Выполнил, – согласился Сульпиций. – Но как? Я тогда был младшим послом при Попилии Ленате. Пришли мы в царский лагерь. Жарища. Слепни над головой вьются. Я сорвал прутик, чтобы их отгонять. Антиох выходит из царского шатра и с нами стоит. Попилии Ленат изложил решение сената. Антиох сказал: «Надо подумать!» – и направился к шатру. Тут-то Ленат выхватил у меня прутик и обвел вокруг царя круг. «Думай, – приказал он, – не выходя за черту!»
– Ну и Ленат! – расхохотался Октавий.
Показался Лисий в сопровождении воинов. Октавий насчитал пятнадцать человек.
– Боевые суда в восточной гавани, – сказал Лисий, не поднимая глаз. – Мы готовы.
– Знаю! – бросил Сульпиций. – Но два пятипалубника ты спрятал в бухточке, что в трех милях от города. Прикажи их привести. Сегодня мы покончим с кораблями, а завтра – со слонами.
Над восточной гаванью Лаодикеи полыхало гигантское зарево. По палубам прыгали языки пламени, обнимая деревянные украшения на носах обреченных кораблей. Как пираты в красных туниках, они ползли вверх. И вот уже они скользят по парусам, распространяя удушливый чад. Словно стрелы, с треском вылетают искры и гаснут в розовой воде.
Октавий оглянулся. Толпа безучастно наблюдала за исполнением сенатского приговора. Горели корабли, построенные на деньги лаодикийцев и их руками, а они безмолвствовали. «А если бы по приказу чужеземного царя уничтожались римские суда? – подумал он. – Молчала бы римская чернь? Нет, едва ли. Но тут – Азия, веками приученная к повиновению. Страна льстивых улыбок и низких поклонов».
Сур Младший
Улочка вела вниз, петляя по склону холма, так что площадка с загонами для слонов, огороженная каменной стеной, занимала место сцены, а часть города над нею казалась амфитеатром.
Сходство это было тем более разительным, что склоны холма заполнились толпой. Снизу уже не было видно улочки, а только тысячи голов и тел, от загонов до верха, откуда начинался спуск в низину.
Октавий поправил на себе черный гиматий. Его пришлось одеть поверх туники (ведь, как ему объяснили, к боевым слонам нельзя приближаться в белом, как к быкам в красном) и перевел взгляд на начальника стражи.
Смуглый лоб сирийца был покрыт крупными каплями пота, хотя было ветрено и нежарко.
– Выводи, – распорядился Октавий.
– Может быть, отложить, – проговорил сириец дрожащим голосом. – Смотри, сколько людей… Вся Апамея…
Обернувшись, Октавий еще раз оглядел молчаливую толпу. «В Лаодикее зевак было больше! – успокаивал он себя. – Они мирно наблюдали и молча разошлись».
– Выполняй положенное! – отчеканил посол.
Воины вывели из загона серую громадину. Слон шел, миролюбиво размахивая хоботом. Ему ничего не стоило броситься на кучку людей. Но, кажется, и он, как Октавий, не ощущал смертельной опасности и спокойно дал привязать себя к четырем косо врытым в землю столбам. Так много раз люди уже испытывали его послушание!
В толпе между тем нарастало волнение, из гула голосов выделялись возгласы: «Сур! Сур!»
Даже не знавший арамейского[51], Октавий смутно почувствовал значение этого слова, звучавшего, как призыв, все настойчивей и настойчивей.
– Слона зовут Суром? – спросил он.
– Суром, или Сирийцем, – глухо проговорил начальник стражи.
Октавий вспомнил, что то же имя носил последний слон Ганнибала, на которого он перебрался, когда под ним пал конь. «Значит, – подумал Октавий, – тот слон был тоже из Сирии».
– Приступай! – приказал Октавий.
К слону приставили лесенку. Один из воинов обнажил меч, но не успел он влезть на первую ступеньку, как кто-то со стены прыгнул Октавию на спину, опрокинул его и стал душить. Это послужило сигналом. Толпа ринулась вниз, и будь здесь тысяча воинов, а не пятнадцать, ее не смогли бы остановить.
Пока одни плясали на теле Октавия, другие развязывали слона и выводили его за ворота. Это зрелище запечатлелось в памяти апамейцев на долгие годы. Сур Младший поднимался вверх по улочке в окружении ликующей толпы, и все, кто встречался на пути, падали на колени и, обливаясь слезами, восхваляли богов, сохранивших жизнь любимцу и гордости Сирии.
Приученный пробиваться сквозь тучи стрел и дротиков, слон был напуган дождем цветов, сыпавшихся на него сверху. Возбужденный, он поднял хобот и протрубил громко и призывно.
Альба Фуцинская
Это был первый город Италии, который Полибий посетил в самом начале своего путешествия. Холм, опоясанный кирпичной стеной. Улицы, заросшие травой. Бродячие собаки. Запах запустения и одиночества.
Дом изгнанника показал за асс босоногий мальчишка. Со скрипом открылась дверь, и вот уже Полибий в объятьях друга.
– Я ждал письма. Но мог ли я думать, что увижу тебя живого, – проговорил Телекл и закашлялся.
С первого взгляда Полибию стало ясно, что Телекл тяжело болен. Померкли глаза. На щеках – лихорадочный румянец.
– Все произошло так неожиданно, – сказал Полибий, опуская взгляд. – Мне разрешили передвигаться в пределах Италии, и я первым делом к тебе. Видишь ли, некоторым влиятельным сенаторам вздумалось поручить мне написание истории. Я боюсь…
– Не сомневайся! – перебил Телекл. – Ведь ты прирожденный стратег.
– Но не историк, – возразил Полибий.
– Это одно и то же, – продолжал Телекл. – Историю должен писать тот, кто в состоянии сам оценить планы воюющих сторон и обстановку. Меня всегда восхищал твой удивительный дар. Но скажи, нет ли вестей из нашей Ахайи?