Ему удалось умерить пыл нумидийского царя Масиниссы, стремившегося уничтожить поверженный Карфаген. Вряд ли Сципион питал к карфагенянам симпатии, скорее, он боялся усиления Нумидии, уравновешивая с помощью Карфагена ее возросшую мощь.
Письма позволили Полибию понять истинную причину неприязни к Сципиону сената. Сципион не раскрывал средств, с помощью которых добивался успеха, принимал решения самолично, не ставя сенаторов в известность. Победив Ганнибала, он сохранил Карфаген вопреки тем, кто зарился на его богатства.
Условия мира с Сирией также продиктованы им, и они были сравнительно мягкими: Сципион опасался, что ослабленная Сирия станет легкой добычей своего давнего соперника Египта и тот слишком усилится.
К некоторым письмам были приложены счета и расписки в получении крупных сумм. Оказывается, Сципион подкреплял свою дипломатию золотом, оплачивая симпатии царских придворных к Риму. И это были, судя по распискам, его личные, а не государственные деньги!
Особенно обрадовал Полибия дневник Сципиона, сорок склеенных листов папируса, исписанных ровным почерком на языке эллинов. Дневник заполнялся шестьдесят лет, всю войну с Ганнибалом, с того дня, когда юный Сципион вынес с поля боя своего раненого отца, консула, и до битвы при Заме, когда с помощью конницы Масиниссы был разгромлен непобедимый Ганнибал.
Вчитываясь в строки дневника, Полибий вслед за юным Сципионом проходил по залитым кровью полям Италии, Испании и Ливии, которая тогда еще не называлась Африкой, вместе с ним грустил и радовался, вместе с ним мужал. Он восхищался вместе со Сципионом стойкостью Квинта Фабия, сумевшего если не победить, то избежать поражения, и негодовал, когда тот же Фабий, уже после Канн, всячески препятствовал планам и действиям Сципиона.
Но, странным образом, главным героем дневника был не Фабий, не отец Сципиона, не сам Сципион, а Ганнибал. Казалось бы, Сципион заботился, чтобы потомки не забыли великого противника Рима. Все операции Ганнибала были разобраны – одни бегло, другие детально. Более всего Полибия удивил вложенный в дневник листок, исписанный детскими каракулями. Он был приклеен к той странице, где говорилось о взятии Нового Карфагена и посещении уцелевшего дворца Гасдрубала. Полибий понял, что Сципион отыскал каморку Ганнибала и нашел его детские записи.
Сразу после описания дворца Гасдрубала следовала непонятная запись: «Килону – 100 000 сестерциев». Килон упоминался в дневнике несколько раз и всегда как получатель каких-то сумм. В одном случае он был назван «добрым гением Рима». Последняя запись с именем Килона была вовсе непонятна: «Сто амфор вина капрейцам за Килона». Она следовала за описанием сожжения лагеря нумидийского царя Сифакса. Вообще имя Килона появлялось в дневнике после какой-нибудь крупной удачи Сципиона, при этом суммы вознаграждения «доброго гения» возрастали с каждым годом.
Казалось странным, что Сципион заносил в дневник собственные сны: «За день до того, как меня избрали курульным эдилом[58], мне снился сон, что я в белой тоге» – или: «В ночь перед взятием Нового Карфагена мне снилось, что Нептун награждает меня венком за взятие городов».
Очевидно, Сципион не доверял папирусу всех помыслов. Кое-что выпячивал, а кое-что оставлял в тени. Дневник был головоломкой. Сципион, которого Полибий считал просто талантливым полководцем, оказался сложной, загадочной натурой. Мотивы его решений было так же трудно раскрыть, как намерения Ганнибала.
Война, о которой Полибий хотел рассказать, оказалась схваткой двух равных противников, потому она и длилась столько лет. Полибий стал понимать, что, прежде чем браться за каламос, надо узнать как можно больше о каждом из полководцев, понять их характер, вникнуть в их планы.
И также тщательно необходимо изучить свойства вступивших в войну народов. Ромеи смертельно опасны после понесенных ими поражений, и чем сильнее поражение, тем они опасней. Персей мог усвоить этот урок, изучив историю ганнибаловой войны. Но он им пренебрег и жестоко поплатился за это.
Дочь и отец
В усадьбу нагрянули гости. Сад и дом заполнились беготней и звонкими голосами тринадцатилетней Семпронии и годовалого Тиберия. Корнелия водила их по усадьбе, рассказывая девочке о деде, и Полибий, сопровождая дочь Сципиона, узнавал великого римлянина с новой, подчас неожиданной стороны.
Уложив детей, Корнелия встретилась с Полибием в таблине отца. Полибий смотрел на молодую женщину так, словно видел ее впервые.
Поймав слишком внимательный взгляд, Корнелия густо покраснела, и Полибий, не желая показаться дерзким, смущенно пробормотал:
– Прости меня! Готовясь к написанию истории, я хочу представить себе ее героев – иначе мой труд превратится в сборище безжизненных чучел, как у Тимея. А ты, все говорят, так похожа на отца!
– Ты хочешь увидеть отца! – начала Корнелия глухо. – Мне трудно о нем говорить, как и представить, что его нет. Но тебе я попытаюсь рассказать.
Она встала и, сделав несколько шагов, снова опустилась в кресло.
– Каждое утро, всегда облаченный в тогу, отец обходил виллу с внутренней стороны стены. Его длинные волосы были тронуты сединой, держался он прямо, не горбясь. Все на вилле привыкли к этому утреннему ритуалу. Еще с вечера дорожки были подметены, а осенью листья собраны в кучки. Ничто не мешало отцу совершать свой неизменный обход владений. Ведь все по эту сторону стен было его Капитолием, его Форумом. О Риме, спасенном им от Ганнибала, в доме не вспоминали. Такова была воля отца, не желавшего слышать о завистливом сенате и неблагодарном народе, оскорбившем его подозрениями. Обойдя виллу до завтрака, отец уединялся в таблине и что-то писал. Никто из нас не знал, о чем, ибо таблин был преторием, куда нам не было доступа.
Корнелия замолкла и положила ладони на стол. Блеснул золотой перстень. Приглядевшись, Полибий увидел гемму с изображением Сципиона.
– Благодарю тебя! – проговорил он взволнованно. – Теперь я могу приниматься за историю. Я увидел Сципиона живым.
– Живым? – повторила Корнелия, пожимая плечами. – Но ведь я еще не кончила. Я расскажу тебе один случай. Ты можешь вставить его в свою историю.
– Заранее тебе это обещаю! – воскликнул Полибий. – Как-то утром, когда отец уже совершил свой обход и занимался в таблине, в тишину ворвался шум голосов. Я выглянула в окно и увидела приближающуюся к стенам толпу вооруженных людей. Мне стало ясно, что это разбойники. О том, что они бродят по окрестностям, говорили давно, и наши соседи вызвали из Рима претора, который безуспешно пытался напасть на их след. Защитить себя сами мы не могли, а появление на вилле людей из Рима лишило бы отца спокойствия. Я бросилась во двор. Молодые рабы, вооружившись кольями, бежали к воротам, которые уже трещали от ударов, и, кажется, не ног, а бревен.
И тут показался отец. Он шел, слегка прихрамывая. С ним не было его неизменной палки. Мать поспешила за ним, но он отстранил ее решительным жестом.
– Открыть ворота! – распорядился отец.
Рабы застыли, не в силах понять, чего от них хотят. Должна тебе сказать, что отец никогда ни на кого не повышал голоса. Он был со всеми ровен и приветлив. Но в тот раз он закричал:
– Открывайте же, трусы!
Заскрипели засовы, и обитые медью ворота, блеснув на солнце, распахнулись. Отец вышел навстречу притихшим разбойникам и властно произнес:
– Я Сципион. Что вам надо?
Молчание длилось несколько мгновений. Но мне оно показалось вечностью. Наконец, бревно с грохотом выпало из рук разбойников. И один из них, наверное главарь, – с криком: «Видеть тебя!» – бросился отцу в ноги.
Остальные последовали его примеру. Какое это было зрелище! Обросшие волосами, свирепые, вооруженные до зубов головорезы стояли на коленях! Отец был неподвижен и величествен, словно от имени Рима принимал капитуляцию захваченного города и оказывал милость побежденным.
Проговорив: «Посмотрели и хватит!» – отец резко повернулся и двинулся по дорожке к дому. Никто из нас не видел, как закрылись ворота. Мы только услышали лязг засовов, заглушаемый ревом из-за стены. Проходя мимо меня, отец грустно произнес: «Вот мой последний триумф, дочка». Глаза Корнелии наполнились слезами. «Как ты прекрасна, дочь Сципиона! – подумал Полибий. – Почему я не родился римлянином и сенатором. Тогда бы я, а не Гракх, пришел к Сципиону просить твоей руки».
– Прости меня, Корнелия, – прошептал Полибий. – Моя покровительница Клио эгоистична, как все, кроме тебя, женщины в мире. Это она внушила мне дерзкую мысль расспросить тебя об отце, и я, глупец, последовал ее совету. Вся моя история не стоит одной твоей слезы.
Корнелия вскинула голову.
– О чем ты, Полибий! Это я сама пришла к тебе рассказать об отце. Я хочу, чтобы он остался в истории.
В таверне
В небе ни облачка. Под пристальным оком Гелиоса млела завороженная земля. По дороге, ломаясь на плитах, скользила тень коня и всадника. Лахтун мотал мордой, отгоняя назойливых мух. Полибий облизывал растрескавшиеся губы. Жажда сжигала гортань.
Повернув в поисках ручья или, наконец, пруда, Полибий заметил прикрепленную на кольях деревянную доску с намалеванной амфорой и надписью корявыми буквами: «Остановись, путник! Вакх обещает тебе вино, а хозяин закуску и отдых по сходной цене».
«Таверна появилась вовремя», – подумал Полибий, сворачивая на пыльную тропинку.
И вот он уже у приземистого каменного дома, с примыкающим к нему деревянным сараем. В его тени виднелся стог сена и рядом с ним – пара мулов. Распряженная повозка стояла в нескольких шагах. В стену вбито несколько железных колец, и от одного из них тянулась длинная веревка, конец которой уходил к каменной ограде и исчезал в колодце.
Спешившись, Полибий отвел Лахтуна к стогу, стряхнул с себя пыль и двинулся к полуоткрытой двери.
Потребовалось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку. Во всю длину помещения тянулся стол, за который могло усесться человек двадцать. Но сейчас на грубосколоченной скамье сидел один гость, судя по позе, уже успевший отдать должное винной кладовой. Локти незнакомца, при ближайшем рассмотрении оказавшегося юношей лет двадцати, уместились между амфорой, фиалом и грудой обглоданных костей.