Менилл пожал плечами.
– Наверное, какой-нибудь приказ страже маяка. Но подбежавший человек остановился перед Полибием.
– Только что из Коринфа прибыл корабль, – проговорил он, протягивая запечатанный свиток.
– Тебя, видимо, избрали стратегом Ахейского союза! – обрадовался Менилл.
Полибий вскрыл печать, разорвал свиток и погрузился в чтение.
– Ну как? – спросил Менилл. – Я прав?
Вместо ответа Полибий протянул другу свиток.
– Да-а! – протянул Менилл, опуская папирус. – Попал пальцем в небо, как говорят твои ромеи. И что им надо? За семнадцать лет так к тебе привыкли, что и года не могут без тебя обойтись! Погоди! – вдруг воскликнул он, поднося свиток к глазам. – Да ведь тебя вызывает консул Манилий!
– Ну и что?
– А то, что Манилий – консул прошлого года!
– Выходит, письмо искало меня больше года…
– Да, да! – подхватил Менилл. – А раз консул сменился, можешь оставаться!
Полибий забрал свиток и внимательно посмотрел на подпись.
– Нет! – произнес он. – Манилий – консул прошлого года, но письмо подписано стратегом этого года Диэем, и он настоятельно просит меня отправиться в Лилибей в соответствии с приглашением консула Манилия.
– И ты поедешь?
Полибий пожал плечами.
– А что мне остается делать?
Свиток из посоха
Ранним утром в той гавани Коринфа, которую называют восточной, причалило небольшое суденышко. Тут же набежали рыботорговцы, торопясь скупить ночной улов. Но высокий костистый старик в одежде рыбака отмахивался от них, как от надоевших мух.
– Нет у меня ничего. Морская лиса порвала сеть. Убедившись, что старик ничего не привез, перекупщики разбежались. Он же поправил на голове петас[104] и зашагал, постукивая по камням массивным посохом. Иногда он останавливался, осматривая наиболее красивые здания, из чего можно было заключить, что в Коринфе он впервые.
У одного из уличных колодцев старик подошел к девушке, набиравшей воду, и попросил напиться. Прежде чем взять кувшин, он зажал свой посох между коленями. Отдавая кувшин, он достал из пришивного кармана чистую тряпочку, вытер губы и поблагодарил изысканным поклоном.
«Странный старик, – подумала девушка, глядя ему вслед. – Одет, как рыбак, а кланяется, как знатный».
На агоре старик подошел к рыночному служителю и спросил, как отыскать стратега Критолая.
– Пойдешь по той улице и на правой стороне увидишь дом с высокой черепичной кровлей, – объяснил тот. – Там всегда много народу толкается.
Пройдя менее стадия[105], старик остановился у одноэтажного дома, выделявшегося среди соседних своей кровлей. У его дверей толпились люди – судя по одежде, ремесленники.
Долговязый юноша с нездоровым цветом лица и впалыми щеками объяснял своему соседу:
– Да откуда мне денег взять? Богачи разбежались. Мои статуэтки никто не берет. А он мне расписку сует – «Отдавай!»
– Вот бы собрать все эти расписки и сжечь! – отозвался сосед. – А то ведь закон есть, а они не унимаются.
Из дальнейшей беседы старик понял, что Критолай, избранный первым стратегом, провел через синод закон об отсрочке платежей, и эти люди пришли жаловаться на ростовщиков, не желающих считаться с законом.
Внезапно открылась дверь, и на пороге показался человек лет тридцати, с красивым энергичным лицом.
– Друзья! – обратился он к собравшимся. – Простите, что заставил вас ждать. Вчера мы обсуждали государственные дела до петухов…
И тут старик протиснулся вперед.
– Стратег! – проговорил он. – Я прибыл издалека. И у меня к тебе дело чрезвычайной важности.
Стратег пропустил старика и закрыл за ним дверь.
Старик поднял свой посох на высоту груди и дернул его за оба конца. В его руках остались две короткие палки, а на пол, шелестя, упал свиток.
И вот они сидят рядом – стратег Ахайи и посол Филиппа.
– Удивительно, как тебе удалось к нам пробраться, – начал Критолай первым. – Ромейские волки рыщут везде.
– Волки не ходят по морю! – отозвался Николай.
– Твой корабль в гавани? – спросил Критолай.
– У нас нет кораблей, – ответил посол. – Военные суда уничтожены ромеями еще при отце нашего государя, Персее. А владельцы торговых кораблей увели их, как только народ призвал Филиппа на царство. В гавани стоит моя лодочка.
– С тех пор, как меня избрали стратегом, наша гавань почти пуста, – грустно проговорил Критолай.
– Верно ли, – продолжал македонец, – что Ахейский союз объявил войну Спарте?
– Да, – ответил Критолай. – И поэтому ромеи объявили нам войну. Но пока у нас нет настоящего войска. Богачи, служившие в пехоте и коннице, разбежались. Мы заменили их ремесленниками. Их надо еще обучить.
– Нам известно, – проговорил Николай, понизив голос, – что на корабли посажено два легиона под командой Метелла. Ромеи двинут их против нас, а потом против вас. Сумеете ли вы ударить ромеям в спину, когда мы встретим их грудью?
Эхо
Еще вчера дворец на острове жил, подчиняясь вековому церемониалу. Каждый из царских родственников, главных друзей, стражников, поваров, цирюльников, актеров, палачей, слуг, евнухов гарема и его обитательниц был занят своим делом или узаконенным бездельем. Все были на своих местах, стояли, ходили, бегали, ожидали, прислушивались, передавали распоряжения, открывали и закрывали двери, накрывали столы, смотрели в бронзовые зеркала, визжали под ударами бичей, падали на колени, ползли по ковру к трону. Сегодня же, сразу после известия об исходе битвы близ Апамеи, дворец обезлюдел.
Деметрий бежал по бесконечным коридорам, метался по залам, отражаемый бесконечными зеркалами, распахивал бесконечные двери. Никого.
– Есть ли кто-нибудь? – кричал он.
– …нибудь… – отзывалось эхо, особенно гулкое в пустых залах.
Все эти люди и людишки, так гордившиеся его расположением, добивавшиеся его дружбы, унижавшиеся, чтобы попасть во дворец или пристроить туда сына, дочь, племянника, разбежались, как крысы с тонущего корабля. Никто из них, узнавших о неудачном исходе сражения под Апамеей, не подумал о нем, не предложил ему помощи. А ведь они могли бы помочь ему бежать. В закрытой коляске его никто бы не узнал. Можно было бы скрыть лицо под маской. Во всем виноват Филарх! Это он отверг план бегства в Индию.
– Филарх! Фила-а-арх! – вопил Деметрий.
– А-а-ах! – отзывалось эхо.
Внезапно он вспомнил о Лаодике, и его охватила ярость. «Это все из-за тебя!» – подумал он, кинувшись на ее половину дворца.
Специально заключенным договором Деметрию запрещалось появляться в покоях царицы, но сейчас он об этом забыл. «Да! Да! Это ты признала лже-Филиппа, и ромеи признали самозванца. Сейчас я тебе покажу!»
Половина Лаодики была тоже пуста, как и весь дворец. «Ага! – злорадно думал Деметрий. – Вот тебе и любимица Антиохии! Тебя бросили! Бросили! Ага!»
Внезапно он остановился. «А не бежала ли ты со всеми? Ты, называвшая меня трусом, бежала первая и увела за собой всех!»
Он распахнул двери в спальню Лаодики и едва не наткнулся на нее. Она лежала на полу, прижав к груди резную деревянную доску. Из-под доски вытекала струйка крови. В руке ее был зажат кинжал.
– А-а-а! – кричал Деметрий, выбегая из спальни, не помня себя от ужаса.
– Не хочу умирать! – вопил он.
– …рать…
Он остановился, вспомнив о вражеском войске. Оно теперь подходит к Антиохии. И все те, кто бежал из дворца, сейчас встречают и приветствуют самозванца, как двенадцать лет назад встречали и приветствовали его, законного царя Сирии.
Не прошло и часа, как воины Баласа, вступив в пустой дворец, отыскали царя, забившегося под кровать, и сразу его прикончили. Тело Деметрия, сына Селевка, было брошено в Оронт.
Лаодике, дочери Селевка и вдове Персея, были отданы царские почести. За гробом шла вся Антиохия.
В Эгах
Андриск сидел на камне в нескольких шагах от дороги. По другую сторону, прямо против него, виднелась полуоткрытая дверь выдолбленной в скале гробницы.
Она была копией расположенной слева гробницы Филиппа, отца Персея. Левее тянулись другие гробницы царского некрополя, мимо которых только что прошел Андриск. В Андрометии, готовясь к своей коронной роли, он тщательно изучал историю Македонии и запоминал имена сменявших друг друга царей. Здесь они были все, кроме Александра, завоевателя Востока, останки которого покоились в Египте, и Персея, погубленного ромеями вдали от царственных предков.
Сразу же после разгрома ромейского легиона Андриск принял решение о сооружении кенотафа[106] Персея, и вот эта гробница воздвигнута, и сегодня же в полдень к ней соберутся все, кого он пригласил для участия в траурной церемонии.
Яркое осенее солнце нагрело землю, но камень, на который присел Андриск, был холоден. Пахло кипарисами и дорожной пылью. В воздухе кружились большие желтые стрекозы. Одна из них бесстрашно села на колено Андриска, и тот, затаив дыхание, смотрел на насекомое, наслаждающееся теплом и последними днями жизни, и только когда стрекоза улетела, перевел взгляд на дверь гробницы.
И вновь мысли Андриска перенеслись к тому, чьим сыном он себя называл. «Я видел тебя лишь пленником, сломленным бедами, когда тебя вели по Риму. Но каким ты был на троне и в палатке полководца, царь Персей, сын Филиппа? Ты получил в наследство Македонию, сломленную условиями позорного мира, и возродил ее славу. Даже враждебный тебе Полибий, тот самый, от которого я впервые узнал о своем сходстве с твоими детьми, вынужден был в своей истории сквозь зубы признать, что македоняне мужественно и отважно сражались за царское достоинство этого негодяя. Что он понимает в истории, этот римский прихвостень! Македоняне сражались за Македонию и за самих себя, стремясь сбросить позорное иго рабства. И разве теперь нет таких, которые догадываются и даже уверены, что я не сын Филиппа. Но приняв имя царя, я стал воплощением идеи».