Мать, зовет через дверь:Ганс, дорогой. Пошутил – и хватит. Не то мы тут простудимся, и будешь бегать вокруг нас с платками и горячим чаем, хи-хи.
Голос Ганса-Петера теперь звучит приглушенно, рука прижата ко рту – он повторяет то, что слышал тогда, сто лет назад, через дверь: все эти приглушенные мольбы, доносившиеся из морозильной камеры всю ночь.
«Пум-пум-пум», – продолжает он, подражая подрагивающему шлангу, протянутому от выхлопной трубы машины, другой конец которого Ганс-Петер примотал изолентой к вентиляционной решетке морозилки.
Когда через четверо суток он распахнул дверь камеры, родители неподвижно сидели там – и отнюдь не друг у друга в объятиях. Смотрели прямо на него, таращились своими замерзшими глазными яблоками, тускло поблескивающими в полумраке. Когда он взмахнул топором, от них полетели осколки.
Осколки раскатились по морозильной камере и замерли на полу; обе фигуры были все так же неподвижны – как на фресках на потолке над его теплой постелью в Майами.
Он перевернулся на бок и умиротворенно заснул, словно облопавшийся кот, живущий при скотобойне.
Проснулся Ганс-Петер в полнейшей темноте, поскольку сильно проголодался.
Не зажигая света, прошлепал к холодильнику, открыл дверь, внезапно проявившись во тьме в потоке света из-за дверцы, бледный и голый.
Почки Карлы лежали в самом низу, в обложенном льдом контейнере – розовенькие, безупречные, – залитые физиологическим раствором и готовые к передаче торговцу органами. Сговорились на двадцати тысячах долларов. Можно было бы предложить Карле отправить ее домой в Украину и изъять почки там – в этом случае и все двести тысяч можно было бы срубить, – если б только не этот чертов дом Эскобара. Сидишь в нем, как приклеенный…
Ганс-Петер терпеть не мог завтраки, обеды и ужины, равно как и всякий застольный этикет. Но голод не тетка. Намочив конец кухонного полотенца, он повесил его на ручку холодильника. Другое полотенце расстелил на полу. Обеими руками вытащил с полки целую жареную курицу и произнес единственное благословение, которое знал наизусть и за которое не раз был нещадно бит, когда произносил его за семейным столом:
«Ипать все это сраное говно».
Стоя возле открытого холодильника, он вгрызся в курицу, как в яблоко. Отрывал зубами здоровенные куски мякоти и, вздергивая голову, заглатывал их практически не жуя. Прервался только для того, чтобы изобразить голос попугая Кари: «Какого хера, Кармен?» А потом опять взялся рвать зубами курицу. Все кусал и глотал. Вынул коробку молока из холодильника, немного отпил, а остальное выплеснул назад через голову. Молоко потекло у него по ногам, заструилось по полу к стоку.
Он вытер лицо и голову полотенцем и направился под душ, распевая:
– Kraut und Rüben haben mich vertrieben; hätt mein’ Mutter Fleisch gekocht, so wär’ich länger blieben!
Песенка ему так нравилась, что он спел ее разок, на сей раз по-английски:
– Капуста со свеклой прочь меня прогнали; если б дали мяса мне – подольше б задержали!
Продолжая напевать, Ганс-Петер положил в стерилизатор свои обсидиановые скальпели, столь популярные среди косметических хирургов Майами. С тонюсенькими лезвиями из вулканического стекла он обращался очень бережно. В десять раз острее самой острой бритвы – живую клетку можно аккуратненько напополам разрезать, не раздавив ее и не разлохматив, режущая кромка всего в тридцать ангстрем[93]! Можете таким скальпелем случайно порезаться и ничего не почувствовать – пока вдруг не заметите кровь.
Из уст Ганса-Петера теперь звучал голос Кари:
– В «Пабликсе» продают неплохие чулеты. В «Пабликсе» продают неплохие чулеты. В «Пабликсе» продают неплохие чулеты.
Он вытер пальцы мокрым кухонным полотенцем.
– Еду тут развозят, – произнес он голосом Кари. – Лично мне больше по вкусу «Комидас Дистингидас».
И опять попугай:
– Какого хера, Кармен?
Подхватив свой жутковатый свисток, он все дул и дул в него в окружении кафельных стен и покато сбегающего к сливному отверстию пола. Кремационная машина размеренно почавкивала в углу, словно какой-то неспешный метроном.
Глава 28
Мистер Имран прибыл к обиталищу Ганса-Петера вскоре после одиннадцати вечера. Ехал он на третьем ряду сидений микроавтобуса. На месте снятого среднего ряда кресел на полу возвышалась какая-то выпуклость, накрытая одеялом. Когда микроавтобус затормозил, выпуклость слегка пошевелилась.
Мистер Имран ездил за покупками для своего чрезвычайно богатого работодателя, мистера Гниса из Мавритании, которого Ганс-Петер никогда и в глаза не видел.
Водитель выбрался из-за руля и открыл боковую сдвижную дверь, из-за которой показался мистер Имран. Водила оказался здоровенным бесстрастным типом со сплющенными ушами. Ганс-Петер заметил, что под обоими рукавами у него поддеты длинные защитные напульсники, какими пользуются стрелки из лука. Подходить к микроавтобусу Шнайдер не стал. И от мистера Имрана старался держаться на расстоянии – знал, что тот просто обожает кусаться и не всегда способен удержать себя в руках.
Перед тем как принять гостя, Ганс-Петер на всякий случай сунул в карман «Тейзер»[94].
Оба устроились на табуретах в душевой.
– Не возражаете, если я закурю электронную сигарету? – спросил мистер Имран.
– Нет, валяйте.
По душевой поплыл парфюмерный аромат.
Машина для жидкой кремации жила своей жизнью, тихонько покачивалась, побулькивая и омывая тело Карлы щелочным раствором.
Ганс-Петер нацепил ее серьги и медальон с фотографией ее отца. Представлял себе, будто это его собственный отец и что медальон заполнен угарным газом.
Некоторое время мистер Имран с Гансом-Петером молча таращились в стекло кремационной машины, словно это был телевизор, по которому передавали футбол. Ганс-Петер добавил в раствор немного флуоресцентного красителя, и когда в смотровом окне появлялось тело Карлы, ее череп и то, что осталось от лица, ярко сияли из-за стекла.
– Замечательно, просто настоящий призрак, – заметил мистер Имран.
Они встретились взглядами, и обоим пришло в голову одно и то же: до чего же было бы классно сейчас растворить таким вот образом собеседника, причем живьем.
– Вы ее живую туда засунули? – поинтересовался мистер Имран доверительным тоном.
– Увы! Она получила несовместимое с жизнью ранение, когда попыталась удрать отсюда посреди ночи. Но они даже мертвые просто обворожительно двигаются, когда подаешь горячий раствор.
– Сможете ли вы установить подобный аппарат в кабинете мистера Гниса и продемонстрировать его работу в действии – на объекте, находящемся в полном сознании, как думаете?
– Смогу.
– Вы вроде собирались мне сегодня что-то показать?
Ганс-Петер вручил мистеру Имрану большую папку в кожаном переплете, с цветочным узором на обложке. В папке лежали фотографии Кари, снятые при помощи телеобъектива – когда она работала возле дома Эскобара и в саду, – к которым прилагались сделанные Гансом-Петером карандашные наброски.
– Гм! – с чувством произнес мистер Имран. – Да, у мистера Гниса все это наверняка вызовет неподдельный интерес. Весьма… Весьма. А как она получила эти шрамы?
– Не в курсе. Впрочем, наверняка она и сама вам обо всем расскажет, когда мы продолжим работу с заказом – я полагаю, заказ все-таки будет?
– О да, – отозвался мистер Имран. – И очень надеюсь, что мне будет оказана честь при этом присутствовать – такие беседы вообще наилучшая часть всего процесса.
Он улыбнулся. Передние зубы у мистера Имрана торчали назад, как у крысы, хотя своим ржаво-оранжевым оттенком больше напоминали зубы бобра с их высокой концентрацией железа в дентине. Уголки рта у него усеивали темные пятнышки.
– Основная работа должна быть проделана на другой стороне, мистер Имран, поскольку после этого она станет практически нетранспортабельной. Не слишком-то просто изымать почки прямо в аэропорту.
– Да, мистера Гниса вряд ли устроит роль стороннего наблюдателя, – отозвался мистер Имран. – Он хочет активно участвовать во всех предусмотренных фазах. Не стоит ли ему немного подтянуть свой испанский?
– Это не повредит. Вообще-то она свободно говорит на двух языках, но в экстремальной обстановке наверняка перейдет на родной испанский – они часто так делают.
– И еще мистер Гнис хочет привлечь к работе известную вам Карен Киф, чтобы та в свойственной ей профессиональной манере вытатуировала портреты его матери, Матушки Гнис. Ему хотелось бы, чтобы они были нанесены на объект еще до начала основной работы – дабы все было закончено и зажило.
– Увы, Карен в настоящий момент отбывает тюремный срок и выйдет на волю не ранее чем через год.
– В намеченные планы это вполне вписывается, время терпит. День рождения Матушки Гнис по-любому каждый год празднуется. А Карен сможет выехать за границу сразу после освобождения?
– Да; судимость не означает, что у вас отбирают загранпаспорт. Главное, чтобы не было неуплаченных штрафов.
– Мистер Гнис специально подчеркивает, что портрет должен быть выполнен с растушевкой и в полутонах.
– Карен – это нечто, – заверил его Ганс-Петер.
– Как думаете, есть смысл пока что передать ей портретные фото Матушки Гнис, чтобы она как следует изучила их в ходе оставшегося тюремного срока?
– Я у нее спрошу.
– Так когда вы можете осуществить поставку этой мисс…
– Мора, – подсказал Ганс-Петер, – Кари Мора. Если мистер Гнис сможет прислать сюда свою яхту, мы всё скоординируем. И есть еще кое-что, что я хотел бы отправить вместе с ней. Не очень большое, но тяжелое.
– Ее наверняка придется кормить принудительно, – сказал мистер Имран. – Можно будет начать прямо на яхте.
Он сделал несколько пометок в своем ежедневнике с переплетом из кожи угря.