На нем был синий полуспортивный костюм, в руках – кофр, повторяющий очертания валторны. На лице блуждала тень улыбки, будто он только что перекинулся шуткой с кем-то из коллег. Перед лестницей он рассеянно скользнул взглядом вокруг и, заметив меня, остановился. Я кивнула, сказала «Хэлло» – одними губами, моментально осипнув.
– Понравился концерт? – спросил он весело.
Помнит ли он меня? Я ведь сказала ему, что никогда не слышала про валторну, а теперь стою тут, разодетая, как на бал. Догадается ли он, зачем я пришла? Мне почудилось, что покровы, отделяющие мои мысли от посторонних глаз, так же тонки, как ткань платья; и от этого стало еще холодней.
– Да, очень понравился. Я так рада, что решила сходить. Раньше никогда не слушала классическую музыку. Так странно, что именно здесь, на краю света…
Я несла полную чушь и уже не могла остановиться, потому что знала: стоит мне умолкнуть – и он тут же исчезнет.
– А вы откуда?
Мой ответ, казалось, удивил его, как удивлял всех, с кем я знакомилась: то ли это была форма вежливости, то ли на острове в самом деле редко встречали русских.
– Да, забавно получилось.
Он, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут со стороны гавани донесся молодецкий свист и вслед за этим – хохот нескольких глоток. Должно быть, это гуляли моряки с корабля американских ВМС. Я уже встречала их: одетые в штатское, с бритыми головами, они слонялись по городу в поисках развлечений, мало отличаясь в этом от китобоев девятнадцатого века.
– У вас где машина запаркована? – спросил Люк.
– У меня нет машины. Такси возьму.
– А где живете?
Этот вопрос отправил меня одним ударом, словно мяч, в ледяное солнечное утро, когда я смотрела квартиру в Западном Хобарте. Поселись я там, мы могли бы сейчас поехать вместе. Он ведь не просто так спросил. Здесь все так естественно дружелюбны, так охотно предлагают помощь; он всего лишь один из них.
– Далеко. В Хауре.
Тут уж возразить было нечего. «Я живу на одном, ну а ты на другом».
– Знаете, где стоянка такси?
– Знаю.
Мой ответ потонул в очередном павианьем вопле моряков. Нахмурившись, Люк посмотрел в сторону смутно белеющих яхт на другой стороне улицы и сказал что-то неловкой скороговоркой. Я не поняла ни слова, будто он вдруг перешел на китайский, и глупо переспросила.
– Я вас провожу, – повторил он коротко.
Ветер продолжал накатывать волнами, раздувая мою юбку, словно колокол, но я больше не мерзла. Мы шли вдоль набережной, я смотрела вперед, на подсвеченные фасады старых зданий, потому что невозможно ведь было пялиться на Люка, шагавшего рядом. Теперь он молчал, и мне было ужасно неловко, будто я сама его попросила, будто нарочно стояла у выхода в надежде, что кто-нибудь защитит меня от пьяных моряков. Вот бы он узнал, что я не такая. Я сама хотела бы защитить его – от оползня, от этой неуверенности, которая сквозит в каждом его жесте. Не надо было принимать его помощь, пусть бы ехал домой.
– А чем вы занимаетесь в Хобарте? – спросил он, когда мы миновали второй перекресток.
– Учусь в университете.
– Что-то связанное со строительством?
– Не совсем. А почему вы так решили?
– Я вас как-то видел на нашей улице. У вас была такая штука, какой пользуются строители. – Он поднес руки к лицу, сложив пальцы на манер окуляров.
– Это тахеометр, им много где пользуются.
– Да, точно. Так вы не строитель?
– Я геодезист. Делаю исследование в области наук о Земле.
– Это хорошо.
Непонятно было, что именно он одобрил – мою учебу или тот факт, что я не строитель. Голос его снова повеселел и зазвучал свободней. Со стороны, наверное, казалось, что мы старые приятели, и мне на миг захотелось стать этим сторонним, чуть завидующим наблюдателем, который не знает правды. Я безотчетно считала шаги, пройденные нами вместе; любовалась золотистой подсветкой фонтана, бьющего в черное небо, а потом, опустив глаза, украдкой смотрела, как подол моего платья скользит по валторновому футляру, будто поглаживая его. Всё это вызывало в душе такое смятение, что мигнувший впереди огонек свободного такси показался мне спасательным кругом. Только там, в полумраке салона, я смогла отпустить наружу чувства, которых не испытывала уже много лет.
16
Помутневшие кухонные часы показывали уже без десяти восемь, а Вити до сих пор не было. Сколько может длиться это их собрание? Какой он все-таки мягкий, нерешительный, подумала Зоя, закрыв книжку и свесив со стула затекшие ноги; вечно на него взваливают общественную нагрузку, а он и отказаться не может.
В комнате, откуда доносились тарахтенье и писк игровой приставки, вдруг стало тихо. Кухонная дверь скрипнула, и в щель просунулась кудлатая голова.
– А есть еще не готово?
– Ну видишь, Максим, – Зоя виновато улыбнулась: мальчик заглядывал уже не в первый раз, – папы всё нет. А как без него садиться?
В самом деле, как? А с другой стороны, кто знает, сколько еще ждать; и детям вредно наедаться на ночь.
Она взгромоздила на плиту чугунную сковородку с остывшими котлетами и прильнула к зеркально-черному провалу окна, сложив ладони ковшиками у висков. Поперек двора стояла, поджидая кого-то, машина; отблеск поворотника в луже мерно пульсировал, растекаясь алым пятном. Сквозь силуэты облетевших деревьев тропинка, освещенная фонарем, просматривалась почти до самой остановки, и эта тропинка была по-прежнему пуста.
– Лен, пойдем ужинать? Папу ждать не будем, он совсем заработался у нас.
Девочка, сидевшая на кровати, даже не подняла головы. Вокруг были разложены пестрые девчачьи сокровища – фантики, бусинки, – и она перекладывала их из одной коробки в другую. Зоя, помедлив, повторила вопрос чуть громче. Слушая в ответ тишину, нарушаемую лишь сопением приплюснутого носика, она думала, что никогда не станет для этих детей своей. Все ее попытки сблизиться с ними разбивались об их молчание и недоверчивые взгляды.
Витя вернулся, когда она, накормив Максима, мыла посуду. В большой комнате снова раздавались выстрелы и взрывы, и она была рада, что можно поговорить наедине, не дожидаясь случая.
– А Лена опять сегодня не ужинала, – обронила она якобы между прочим, наливая чай в две кружки с сердечками, купленные на годовщину знакомства.
– Не переживай. – Звякнула вилка, брошенная в раковину, и теплое дыхание коснулось макушки. – Всё очень вкусно было. Просто она плохо ест, ты же знаешь…
Зоя взглянула через его плечо на застекленную кухонную дверь и приложила палец к губам. Он, словно не заметив, обхватил ладонями ее талию, и она сердито ойкнула: чай плеснул из кружки ей на руку.
– А в школе у нее как?
Витя вздохнул и снова сел за стол.
– Да как… Привыкает потихоньку. Она ведь не очень общительная у нас, а там все ребята новые, учителя…
– Скажи, – нерешительно продолжила Зоя после паузы, – а раньше она какая была? До того, как… Ну, радовалась она, смеялась когда-нибудь?
– Конечно. – Казалось, вопрос его удивил. – Она хорошая, ласковая девочка. Просто ей сейчас трудно, понимаешь?
На сердце потеплело. Да, со временем всё должно наладиться. Ребенок почувствует любовь, заботу и снова будет улыбаться и разговаривать. Прошлое забудется. Они станут настоящей семьей.
Убрав со стола, Зоя включила сосланный на кухню маленький телевизор, чтобы посмотреть погоду. Новости еще не закончились; «…выставка работ всемирно известного Сальвадора Дали», – прохрипело в динамике, и на экране появилась длинная очередь, затекающая в чугунные ворота музея.
– Вить, а давай детей сводим куда-нибудь? Мы в Москве уже сто лет не были, а сейчас как раз каникулы.
– На Дали? – Он кивнул в сторону экрана, улыбаясь одними глазами.
– Ну почему сразу на Дали? Много же других выставок. И Леночке полезно, впечатления новые.
Она вдруг остро ощутила, как соскучилась по тем временам, когда они с Ясей бродили по московским бульварам, шурша опавшей листвой, и покупали возле ГУМа вкуснейший пломбир в вафельных стаканчиках. Сейчас такого, наверное, уже не продают. Но музеи – они ведь остались такими же, какими она их любила: пряничный терем Исторического, где Ясю было не оттащить от старинного глобуса, в полтора ее роста высотой; Третьяковка, набитая, как шкатулка, русскими сказками; и, конечно, Пушкинский, куда Зоя бегала на свидания с итальянцами в годы своего короткого, но счастливого студенчества. Боттичелли, Больтраффио, Санти – как давно она их не навещала! Пожалуй, с этого и надо начать.
После ноябрьских праздников выпал снег – чистый, торжественный, не успевший еще надоесть за долгую зиму. Он валил с самого утра, и, когда они добрались наконец до музея, вековые ели у крыльца стояли белые, как на новогодней открытке. С афиши, растянутой между колоннами, смотрел нарумяненный галантный господин в пепельных локонах и шейном платке, намотанном туго, будто бинт. Под портретом кудрявилось название выставки: «Европейская живопись эпохи Просвещения».
– Рановато им еще, – шепнула Зоя в Витино ухо, зардевшись при мысли о чувственных красавицах Фрагонара и Буше. – Пойдем лучше на постоянную экспозицию.
Стоя в очереди к кассе, она все-таки взглянула из любопытства на стойку с каталогами выставки. Картина, помещенная на обложку, была ей незнакома. Сквозь темный лес гуськом пробирались путники – мужчины в длиннополых камзолах и женщины в дорожных плащах. Впереди шел юноша с факелом в высоко поднятой руке. На голове его лихо сидела треуголка, тонкая кисть в белоснежной манжете балетным жестом указывала вперед, и в глазах остальных светилась надежда. Лишь двое детей, замыкавших группу, не смотрели на предводителя. Увлеченные не то игрой, не то ссорой, они отстали от матери – всего на несколько шагов, хотя черная тень, резко отделявшая их от процессии, намекала на то, что опасность близка. Корявые сучья за их спинами сплетались, напоминая то чей-то бородавчатый нос с оттопыренной нижней губой, то когтистую лапу. А может, Зое всё это померещилось – она не успела рассмотреть: очередь уже подошла.