Пока мы поднимались, в мутном небе начали проступать дымчатые облака. Туман редел, открывая взгляду купола далеких гор. Здесь, на плато, уже не было деревьев, лишь стелился по земле ершистый кустарник. Скрипучая дощатая тропа, будто пирс, уходила в бурое море, и темневший слева хребет был как застывшая волна с белыми барашками оголившихся камней. Я вгляделась в них, запрокинув голову. На вид эти камни имели мало общего с грубо обтесанными колоннами, тесным рядом подпиравшими вершину горы Веллингтон; и все-таки они были одной породы.
– Это долерит, – сказала я Берни, который обернулся, не услышав моих шагов. – Помнишь, мы читали на той стоянке?
Он кивнул. По его лицу было видно, что слово упало куда-то в бесплодную труху на дне его сознания, как падает ненужный обломок утерянного пазла.
– Здесь когда-то был гигантский континент, Гондвана. – Я не собиралась сдаваться так легко. – Можно было пешком пройти из Австралии в Африку и даже не заметить этого. А потом Гондвана стала раскалываться на части и образовывать нынешние материки. Австралия и Антарктида держались дольше всех, но тоже не выдержали. И вот, когда они отрывались друг от друга, из-под земли стали выходить камни. Это были особенные камни: застывшая магма. Они так бы и лежали там, внутри, если бы не случился разлом. А теперь – посмотри, как высоко они забрались.
Кто-то словно нажал на кнопку, запустив кинопроектор, и перед глазами у меня развернулся панорамный экран. В едких сумерках темнел лес с торчащими силуэтами елей, а дальше, за их острыми верхушками, горело зарево над жерлом вулкана. Слышно было, как ревут, продираясь сквозь заросли, неповоротливые ящеры и как трескаются стволы, погружаясь в лавовый поток. Земля дрожала и вставала на дыбы, обнажая, будто зубы, долеритовые булыжники. Внезапно всё стихло, картинка помутнела и, мигнув пару раз, сменилась другой. Глаза резанула тугая крахмальная белизна ледяной корки. Она тянулась до самого горизонта и обрывалась стеклянистым утесом в море, бушующее там, где когда-то лежала бескрайняя Гондвана. Еще миг – и, как в ускоренной съемке, льды стали темнеть и съеживаться, и ручьи хлынули, будто пряди из распущенной прически. Вновь явились на свет валуны, продремавшие тысячи лет под снегом. Всё вокруг них изменилось: ледник изрезал землю морщинами и впадинами, и она как-то враз постарела. Лишь бледные лица камней оставались гладкими: им, рожденным в огненном чреве, время было нипочем.
– А почему он начал распадаться на куски? – спросил Берни. – Ну, этот континент.
Я хотела было ответить, но запнулась на полуслове. Меня прошило, как автоматной очередью, ощущением того, что я и правда тут, на острове, чье название с детства звучало так же таинственно, как Патагония. Об этом легко забывалось в городе. Яркие, как глянцевый журнал, магазинные полки, тиканье светофора на углу – уютный, одомашненный мирок, которому вполне подходило фамильярное прозвище Таззи. А сейчас передо мной простиралась настоящая Тасмания – осколок удивительной эпохи в истории Земли. Здесь в щербатых каменных чашах плескались остатки древних ледников. Здесь по-прежнему росли реликтовые влажные леса, и в них скрывались потомки первых млекопитающих. Я еще не встречалась ни с теми, ни с другими, но у меня было знание. То самое знание, что возносит нас на головокружительную, свистящую в ушах высоту, с которой видно и крушение суперконтинента, и его рождение, и самое начало начал.
– Я расскажу тебе, когда поедем домой. Всё расскажу.
Дни становились длиннее, солнце теперь закатывалось в мое окно к вечернему чаю и маслянисто плавало в блюдце. Но эти долгие дни промелькивали быстрее прежних, как спицы в велосипедном колесе. Эвкалипты сбросили пятнистый камуфляж, в который облачились, кажется, вчера, и теперь белели обнаженными, складчатыми в подмышках стволами; а мелколиственные кроны чайного дерева, похожие на головки цветной капусты, подернулись, будто плесенью, цветением. Закончился концертный сезон в зале-цистерне, и бинокль лежал, забытый, в ящике стола. Теперь я видела Люка только во сне.
– Что будешь делать на праздники? – спросил Берни перед уроком, и я сообразила, что сегодня уже двадцатое.
– Еще не решила. Буду, наверное, сидеть в лаборатории, у меня там компьютер.
– А разве универ не закрывается на каникулы?
Об этом я, к стыду своему, не подумала. Хотя рождественские елки выросли на улицах и в витринах еще месяц назад, мой внутренний календарь по-прежнему запаздывал, обещая еще целых десять дней работы.
– Что ж, придется бездельничать.
Должно быть, Берни почувствовал разочарование в моем голосе, потому что тем же вечером вдруг позвонил мне: «Друг продает лэптоп, недорого. Хочешь? Ты бы смогла и дома работать!» Он так это произнес, будто от моей диссертации зависело его собственное будущее. А меня колола совесть, как репейник, прилипший к рукаву. Я ведь так и не сказала ему, о чем пишу на самом деле. Он жил где-то в Северном Хобарте, за границей оползневой зоны, и легко было убедить себя, что ему незачем знать об опасности. Особенно теперь, когда он уехал со своей подружкой кататься на доске в теплых волнах тропического Квинсленда. Все мои знакомые потянулись на север, поближе к экватору – в едином порыве, как перелетные птицы. Прасад отправился в Сидней, Лин – домой, к родным: ей до ее Гонконга было всего девять часов лету. Вокруг не осталось ни души. Даже бабушку забрала на праздники Джейн, и теперь внизу было тихо, лишь пощелкивали, нагреваясь в разгар дня, рассохшиеся деревянные подоконники. Дни стояли ясные, и дикторы на радио, раздававшие погоду, как фишки в лото, щедро бросали Хобарту то двадцать пять, то двадцать восемь. Но стоило выйти из дому, как антарктический ветер сдувал с кожи солнечные лучи. Первый месяц лета на исходе, а жары нет и в помине; вот вам и широты Италии! Я приманивала его как могла, это пугливое тасманийское лето: вынула из чемодана все свои футболки, все платья и, нацепив курортные очки в пол-лица, бродила босиком по пляжу, окаймлявшему маленькую бухту рядом с домом. В послеполуденном мареве, размывающем холмистый берег напротив, скользили острые, как крылья чаек, паруса спортивных яхт; а однажды мне почудился темный плавник над рябой водой – не то кит, не то дельфин.
Здесь, на пляже, я встретила самый странный Новый год в своей жизни – без снега, без курантов, в толпе незнакомцев, чинных и сдержанных, будто в театре. За рекой грохотали фейерверки, пуская по ее черной глади дрожащие цветные дорожки, а здесь, на нашей стороне, узкий полумесяц берега мерцал от вспышек фотоаппаратов, тщетно бьющих в сумрачную даль.
В Москве еще резали салаты, и отцовский голос в трубке казался далеким-далеким. Я уснула, так и не дождавшись, пока у них наступит Новый год; а утром открыла глаза с мыслью, что надо куда-то поехать, прямо сейчас. Пока закипал чайник, я вышла в сад, и меня подхватил крепкий и соленый, как корабельный канат, зюйд-зюйд-ост. Облака, клубившиеся ночью над рекой, теперь сбились к горизонту, будто кто-то размел весь мусор с середины комнаты по углам. Лучших условий для змея и придумать нельзя.
Я ухватилась за этот повод, как за спасение, хотя до плановой съемки оставалось недели две. Быстро, как пожарный, оделась, деревянными от волнения пальцами вскрыла пачку свежих аккумуляторов, припрятанную на черный день. Сначала я сама не могла понять, почему так нервничаю и спешу, и лишь в автобусе ощутила остатки страха, задушенного этой лихорадочной активностью. Я боялась найти вешки смещенными, а дом Люка – опустевшим на праздники. Но мне нужно было быть там.
Западный Хобарт встретил меня оживлением и вкусным запахом дыма, текущим от общественных жаровен: видно, народ здесь не привык засиживаться допоздна в новогоднюю ночь и теперь спешил насладиться солнечным выходным. На лужайке стадиона подростки гоняли звонко шлепавшую о ладони кожаную дыню. В новых недостроенных кварталах, выше по склону холма, было не так людно, разве что в палисаднике дома с трещиной копался длиннобородый дедок, похожий на перезрелого рокера. Я сняла рюкзак и взялась за работу, отметив попутно, что ближайшая вешка на вид прямая, как спина военного. Может, зря я так переживаю? Вон желтеет за сетчатой оградой бок дремлющего экскаватора. Район расширяется, кладут коммуникации, на месте щитовых развалюх строят каменные виллы с видами на город – неудивительно, что склон немного поехал. Деревьев тут много, чтобы почву держать. Стояли дома сто лет и еще простоят. Я улыбнулась широкогрудой, волчьего окраса лайке, тянувшей на поводке худенького азиата. Глаза у собаки были разные – один карий, другой голубой, – и эти странные глаза неотрывно следили, как оживает, сделав вдох, могучее тело змея.
– Эй, – произнес кто-то, и я не сразу сообразила, что окликают меня. – Вы бы играли лучше в парке. Здесь жилая зона.
В голосе старого рокера не было угрозы, хотя зажатые в кулаке садовые ножницы придавали ему воинственности. Вблизи он оказался не таким уж старым: жидкие волосы, собранные в хвостик, были темными, лишь в толстовской бороде блестели седые пряди.
– Я не играю, а работаю. Я сейчас уйду, не волнуйтесь.
Ветер сегодня был отменный: змей поднялся со второго рывка. Проверив настройки фотоаппарата, я закрепила его на рамке и пристегнула карабин к туго натянутому лееру.
– Эй, – повторил рокер уже настойчивей. – Вы что делаете?
Вопреки ожиданиям, моя стандартная отговорка про университет не произвела на него никакого впечатления.
– Вы не можете тут снимать, – он ткнул пальцем в камеру. – Это нарушение частной жизни.
– Да никто не увидит ваши дома, это же аэрофотосъемка, с большой высоты.
– А мне плевать. – Он повысил голос. – У вас есть разрешение? Нет? Тогда убирайтесь.
Он пьяный, сказала я себе, или обдолбанный. Мало ли, кто как встречает Новый год. Нечего с ним разговаривать, надо работать. Я размотала катушку, отпустив в небо нетерпеливо рвущегося змея, собрала рюкзак и тут заметила краем глаза, что мы на улице не одни. Только зевак мне не хватало.