Пока я была поглощена работой, цифры в правом нижнем углу монитора мало занимали меня. Но стоило сделать передышку, как взгляд сам собой упал на часы. Почти три. В школах как раз заканчиваются занятия. Где находится этот католический колледж, чье название Мишель выдала мне, не без заминки, в пыльном парковом туалете у реки? О, да я знаю это место! Одна из моих вешек стоит на углу соседней улицы. Тут и десяти минут езды не будет. А потом – опять в университет и работать до темноты.
Персиковые стены школы едва виднелись сквозь зелень деревьев. У ворот стоял автобус с распахнутыми дверями, пока что пустой: видно, звонок прозвенел совсем недавно. Я прошлась вдоль высокой ограды до спортплощадки с искусственной травой, за которой открывался бетонный двор. В дальнем его конце уже маячили фигурки учеников в синих форменных пиджаках и шляпах. От них веяло какой-то старомодной благопристойностью, и лоснящиеся семейные авто, стоявшие вдоль обочины, усиливали это впечатление. Трудно было представить, что в такой школе могут учиться хулиганы и вандалы. Нормальные подростки: вон один что-то крикнул другому, захохотал и бросился наутек, размахивая мешковатой сумкой; вон стайка девчонок в спортивных костюмах скатилась с крыльца, перебрасывая друг другу мяч. Я прищурилась, пытаясь разглядеть их лица: ведь Мишель сказала, что после уроков у нее тренировка. Сейчас бы пригодился бинокль, хотя кто знает, что подумали бы обо мне родители, терпеливо поджидающие своих чад в салонах машин.
Одно я знаю точно: вишневого «Холдена» среди них нет.
Я так увлеклась физкультурницами, что чуть не пропустила ее. Она шла в компании подружек: три рослые амазонки в платьицах до колен. Почти все австралийские школьницы, которых я встречала, выглядели именно так: самоуверенные, сильные, с легкой поступью призовых кобылиц. Все-таки естественный отбор – великая вещь. Будь их предки хилыми и больными – сгинули бы без следа на этом сыром каторжном острове.
У самых ворот Мишель, должно быть, почувствовала мой взгляд и остановилась прежде, чем я успела окликнуть ее.
– Привет. – Она улыбнулась рефлекторно, но слишком поспешно: взгляд не успел подстроиться и остался настороженным, как в первый миг.
– Привет. Можно тебя на два слова?
Они шагали так расслабленно, так неспешно, пока не заметили меня, что теперь невозможно было сослаться на срочные дела. Воспитание же не позволяло улизнуть без повода, и Мишель обреченно бросила подружкам: «Я сейчас». Мы пересекли узкую улицу, чтобы не мешать другим и заодно избавиться от лишних ушей. С этой стороны, застроенной одноэтажными домами, почти не было припаркованных машин.
– Ты уже видела это? – Я достала из сумки ксерокопию статьи.
Она понуро кивнула: разыгрывать удивление было бы бессмысленно. Только время зря терять.
– Есть идеи, кто это мог сделать?
– Откуда я знаю?
Я ничего не ответила, дожидаясь, пока ее взгляд, скользящий по чугунным завитушкам оградки, встретится с моим. Когда это наконец случилось, она страдальчески поморщилась, будто палец уколола.
– Ты же не хочешь сказать, что это мы?!
– Не хочу. Но мне нужно знать, видел ли кто-нибудь фотографии, которые я тебе дала.
– Я никому их не показывала!
– Даже Джейку?
– Ну, ему показала, конечно. Он же был тогда с нами. Ну, посмеялись…
Да уж, посмеялись на славу.
– А тому лодочнику, что нас возил?
Мишель старательно помотала головой.
– А где сейчас эти фотографии?
– Их нет, – сказала она, помявшись. – Я их уничтожила. Испугалась, когда статью увидела…
Я всегда думала, что дети, попавшие в плохую компанию, выглядят иначе: расширенные зрачки, синяки на венах. Они не лучатся свежестью и здоровьем, как Мишель, которая в этой соломенной шляпке была похожа на водевильную попрыгунью. Как я могла в чем-то ее подозревать? Даже если они обманули меня, выдумали повод, чтобы заглянуть в сад, это необязательно означает злой умысел. Мало ли, какие могут быть причины: любопытство, спор… Я крутила эти мысли снова и снова, пока ехала обратно в университет; вытаскивала на свет догадки, тревожившие меня, и сама их опровергала, будто была одновременно и обвинением, и защитой.
Только вечером, когда сумерки почти стерли горную гряду за моим окном, я сообразила, что надо бы перечитать статью повнимательней. Она была небольшой – сколько фактов наскребешь с ночного хулиганства, у которого не нашлось свидетелей? Ночь была лунная, лодка тихо причалила к берегу с дальнего конца парка: перешеек огораживала низкая сеть на кольях, врытых в дно, и незваные гости, вероятно, опасались сигнализации. Они были отлично экипированы для штурма: лопаты, молотки, лестница – или, скорее, пара лестниц, потому что иначе перебраться через колючую живую изгородь высотой в два с лишним метра было бы затруднительно.
Если только не знать, что по ту сторону изгороди стоит лошадь.
И все-таки для тщательно спланированного набега эта выходка казалась чересчур глупой. Да, в субботнюю ночь хозяев не было дома, хотя неизвестно, велась ли за ними слежка. На крыльце у задней двери – комья земли и окурок, но следов взлома нет. Неужели побоялись? Будь это настоящие воры, статья вышла бы в криминальной хронике центральной газеты, и содержание у нее было бы гораздо драматичней.
А что двигало этими искателями приключений? Желание похвастаться друг перед другом своей безбашенной отвагой? Ненависть ко всему, что выделяется из привычного окружения?
В одном Мишель мне точно соврала: она показывала эти фотографии кому-то еще.
На другом берегу всё ярче разгорались огоньки. Где-то там, чуть левее Кенгуриного утеса, черным пятном заслоняющего город, светятся окна отеля с цистерной на боку; а выше, если взять бинокль, можно разглядеть оранжевые точки фонарей в Западном Хобарте. Их мало, и улицы тонут во мраке, но кому нужен свет, если все дома? Наверное, они смотрят сейчас телевизор, сидя на белом диване в гостиной с эркером. Благополучная интеллигентная семья, для которой проникновение за чужой забор – всего лишь возмутительная новость, не имеющая к ним никакого отношения.
Набирать его номер во второй раз оказалось легче, чем в первый. Я решила, что если ответит Мишель, то просто нажму отбой. Ни к чему ей знать о моих планах.
– Алло, – сказала трубка приветливо, и моя рука замерла на полпути. Этого голоса я еще не слышала.
– Могу я поговорить с Люком?
– Конечно.
Ни единого вопроса. Безграничное доверие.
Её спокойствие, должно быть, передалось и мне: я заговорила так, будто мы с ним старые знакомые, которые видятся лишь немного реже, чем им хотелось бы. Спасибо за диски, мне ужасно неловко, что я так долго их держу. Хотела передать Мишель, но она говорит, что занята. Могу вернуть хоть завтра, после концерта. Я на него иду, а как же. Еле дождалась начала сезона.
– Будет лучше, если вы приедете к часу. У нас с утра репетиция, потом небольшой перерыв перед концертом. Так будет удобней.
– Конечно. Я приду. До завтра!
Я готова была согласиться на любое место и время, которые он назовет. Неважно, что в его интонациях не было заметно особого энтузиазма: я все-таки вырвала этот шанс на встречу. А все переживания лучше отложить на потом.
Переживать, однако же, я начала еще до того, как Люк появился в назначенном месте. В тишине гостиничного атриума, чей стеклянный потолок был усеян каплями дождя, наш грядущий разговор казался особенно неуместным. Набирая накануне номер Люка, я надеялась, что он предложит встретиться в другой день – ведь всякому ясно, что после работы люди спешат домой. А теперь я не знала, смогу ли сказать ему то, что собиралась. Важен ли для музыкантов эмоциональный настрой перед выступлением или они, как балерины, умеют работать, превозмогая любую боль? Я бы спросила его об этом. Поговорила бы о симфониях и квартетах, которые он играл, вместо того чтобы расстраивать человека за час до концерта.
Но ведь у нас больше не будет повода для встречи.
Я заметила его первой: он стоял у стойки гостиничного бара и щурился сквозь очки, обводя взглядом столики. Туристическая футболка из Японии, джинсы, кроссовки – никто из окружающих не догадался бы, что это музыкант. И никто, кроме меня, не мог позвать его сейчас по имени.
– Привет, Люк.
– Привет, – откликнулся он дружелюбно. – Как дела? Может, кофе выпьем?
– Почему бы и нет?
Кого я пыталась обмануть этой показной небрежностью? Ладони стали холодными, как у лягушки. Выложив на круглый столик пачку дисков, я спрятала руки на коленях, будто Люк мог что-то заметить. Пока шумела кофемашина за стойкой, я успела поделиться впечатлениями от концерта – конфузливо и неумело, начисто забыв все термины, вычитанные в буклетах. Да если бы даже не забыла – разве можно выразить, что чувствуешь, когда голоса валторн эхом подхватывают друг у друга протяжный охотничий клич? Вместо этого я стала городить какую-то чушь вроде того, что «Проделки Тиля Уленшпигеля» похожи на саундтрек к диснеевскому мультфильму. Люк, должно быть, посчитал меня неотесанной деревенщиной, но огорчаться этому было некогда: подошла официантка.
Чашки оказались по-тасманийски большими, и это дало мне надежду, что он задержится чуть дольше тех десяти минут, какие обычно тратят на вежливую беседу за кофе с малознакомым человеком. Пока он явно не спешил: надорвал лежавший на блюдце пакетик, высыпал сахар в плотную белую пену и замер в задумчивости, словно не зная, что делать дальше. Опустив глаза, я разглядывала его отражение в полированной гранитной столешнице, черной, как полынья. Здесь принято было смотреть в лицо только во время разговора, а я всё никак не могла собраться с духом.
У меня больше не будет возможности произнести эту фразу.
– Люк, я хочу вам кое-что сказать.
Слова были давно подобраны, выучены наизусть и лились теперь, как песня на непонятном языке: так я когда-то подпевала пластинкам, старательно копируя английский выговор. Сейчас я слышала только свои интонации – доверительные, мягкие, уместные в каком-то другом разговоре, где Люку не пришлось бы недоуменно хмуриться и тереть висок. Прежде я не замечала у него этого жеста.