austerity[10], красивым и холодным, как лезвие ножа; порыжелые семидесятые, так прочно связанные в моем сознании с рок-музыкой, что казалось, под каждой крышей сидит по хайрастому чуваку в клешах. Может, и Люк был тогда таким же. Вернувшись из музыкальной школы, он задвигал в угол пузатый чемодан с валторной и доставал из шкафа коробку, забитую пластинками в ярких психоделических обложках. Игла входила в бороздку, как в вену, и всё вокруг переставало существовать.
Когда картинка на моем мониторе превращалась в расплывчатое пятно, я садилась в машину и ехала в сторону полуострова Тасмана, где волны лижут подножья долеритовых скал, устремленных в небо, словно готические соборы. Со стороны, должно быть, моя жизнь выглядела образцово-показательной, особенно в те моменты, когда я, сменив штормовку на платье, отправлялась в концертный зал. А я смотрела только на Люка, и жерло скрученной трубы в его руках казалось мне раззявленным бутоном росянки.
Я больше не пыталась заговорить с ним, перехватив его в фойе отеля. Я боялась вновь почувствовать себя виноватой под его взглядом, в котором неодобрение маскировалось аккуратно отмеренной дозой вежливости. Мне хотелось написать ему письмо. Написать и бросить в красный ящик на перекрестке. Так было бы легче всё объяснить. Например, то, что дома в его районе падают не в цене – они просто падают. Скатываются вниз, как всё, что не сопротивляется силе тяжести. С силой тяжести трудно бороться, как и с другими силами, которые мешают нам двигаться, – например с инерцией. Ведь все знают, что ничего не делать – зачастую проще и удобнее. Мы сопротивляемся переменам и даже угрозам перемен, которые могли бы затронуть наши привычки, убеждения и восприятие мира. Это наше эволюционное приспособление, которое когда-то помогало нам выжить. Но у человека, как и у любого животного, есть и другая склонность – доверять более опытному. Тому, кто знает. Может, я кажусь тебе желторотым птенцом, который поучает старших, но я действительно знаю, о чем говорю.
Пожалуйста, поверь мне.
Это письмо, продуманное и отредактированное вплоть до последней запятой, так и осталось ненаписанным. Я представляла, как сестра милосердия, приехавшая на побывку из аутбэка, протягивает ему конверт и, заметив недоумение в его лице, спрашивает: «Что там?» У них нет тайн друг от друга, но сейчас ему отчего-то трудно рассказывать ей эту мутную историю, в которой замешана Мишель, неизвестные вандалы и иностранная студентка, вдруг полюбившая классическую музыку.
Неспособность открыто говорить о неприятных вещах, должно быть, зашита у местных на генетическом уровне. Наша последняя встреча с Люком закончилась мирной беседой о предстоящем концерте, которую он, очевидно, затеял лишь затем, чтобы смягчить впечатление от своих слов. Я, в свою очередь, не стала возвращаться к теме и успокаивать его фальшивыми обещаниями. Но, приехав на съемку в середине апреля, я почувствовала себя так, словно нарушаю уговор. От расчищенного участка, где в прошлый раз стоял экскаватор, доносилось рычание электродрелей и пахло свежими опилками. Я отъехала подальше, чтобы рабочие, облепившие хлипкий деревянный каркас, не начали на меня глазеть. Запарковалась наискосок от дома с трещиной, в тени высокого глухого забора. За ним, судя по звукам, находился не то детский сад, не то большой семейный двор с качелями или батутом. Малышня радостно взвизгивала, чей-то мячик звонко отскакивал от стены. «Смотри!» – воскликнул кто-то постарше, когда мой змей, поймав поток, взлетел над домами. Голос был девчачий, и мне отчего-то представились невозможные тут, в этом времени и месте, штопаные колготки, платьице из байки и газовые ленты в косичках. Девочке за оградой было, наверное, столько же лет, сколько мне, когда я впервые взяла в руки леер. Знала бы я тогда, что можно и вправду уцепиться за него и улететь на другой конец света.
Едва я начала съемку, как мимо с рычанием пронеслась машина и, резко затормозив, встала у обочины. Хрустнул ручной тормоз, дверца распахнулась – кому-то не терпелось выбраться наружу. Я не сразу сообразила, откуда мне знаком этот угрюмый бородач в спортивных очках от солнца. Но когда он раскрыл рот, я вспомнила.
– Я вас предупреждал! Даю вам пять минут и звоню в полицию.
Он подошел почти вплотную и встал подбоченившись – слишком старый для рок-н-ролла, но еще способный попортить мне кровь.
– Звоните. Проект согласован с Министерством ресурсов, так что полиция ничего мне не сможет сделать.
– Вот куда наши налоги уходят, – ядовито отпарировал он, ничуть не смутившись. – Государство тратит деньги на ерунду, а мы должны терпеть.
– Меня финансирует университет. А проект, между прочим, может принести большую пользу жителям района. У вас, например, на стене дома трещина. Не помните, когда она появилась?
– Вас это не касается. – Он ткнул в меня пальцем. – Я на вас жалобу напишу.
Я вынула из кармана мобильник и направила ему в грудь акулий плавник антенны.
– Можете всё высказать моему руководителю. Он профессор в университете.
Старый рокер пробормотал себе в бороду что-то неразборчивое и вернулся к машине. Краем глаза я видела, как он таскает на крыльцо свои тряпичные котомки, в которых что-то звякало. Наконец дверь дома захлопнулась.
Никто больше не тревожил меня до самого конца съемки. День был будний, в школах еще шли уроки. Тем не менее я старалась держаться подальше и от улицы Люка, и от колледжа, где училась Мишель, чтобы ненароком не встретить кого-то из них. Это, конечно, было глупо: не смогу ведь я вечно скрывать, что продолжаю здесь работать. Слухами земля полнится. Что сделает Люк, когда узнает? Я представила, как, сидя на балконе концертного зала, ловлю его лицо в окуляры бинокля и наталкиваюсь на осуждающий взгляд в упор. Так, наверное, он смотрел на Мишель после нашего последнего разговора. Смотрел и молчал.
«Как твоя работа?» – спросила мама во время очередного звонка. Я сказала: продвигается потихоньку. На самом деле мне хотелось бы с ней поделиться, но это было не легче, чем для Люка ответить на вопрос жены: «Что там в письме?» Вся эта история одновременно и связывала нас с ним, и разъединяла. Первое утешало меня, второе доводило почти до отчаяния.
– А у нас тепло наконец-то! – радостно сообщила мама. – Солнышко, травка лезет. И почки уже видела – прямо как по заказу. У нас же послезавтра Вербное. А я хочу в выходные окна помыть.
– Не рановато? Мы же всегда на майские мыли.
Ее энтузиазм меня удивил: мама боялась высоты и сквозняков, поэтому к генеральной уборке всегда относилась как к тяжкой повинности. Неужто любовь и вправду творит чудеса?
– Ну а чего ждать, если тепло? Я тут, знаешь, – она замялась, – книжку одну прочитала, про китайский фэншуй. Там написано, как надо квартиру обустраивать, чтобы было здоровье, успех… Представляешь, мы всё с тобой неправильно делали! Нам надо было комнатами поменяться.
– Из-за гороскопа, что ли?
– Да нет, просто у тебя комната с южной стороны, это зона славы. А где я сплю, там юго-восток, богатство. Если б ты жила в этой комнате, деньги бы сами притягивались: у тебя ведь и растения, и картины с природой, с водопадами. Камешки всякие. А у меня – свечи, символы огня. И радиола сломанная… Какое уж тут богатство.
– А окна-то тут при чем?
– А окна как раз хорошие! Утренний свет – самый лучший по энергетике. Но грязными их нельзя держать, от этого несчастья и болезни. У китайцев даже поговорка такая есть: окна – глаза дома.
Я хотела сказать: вот глупости, но потом подумала: какая, в принципе, разница, чем мы вдохновляемся, делая правильные вещи? Важен результат.
– Ты только осторожней там. Смотри, чтобы голова не закружилась.
Во вторник, вернувшись домой из бассейна, я заметила длинный конверт, торчащий из почтового ящика. В таких обычно присылали счета и уведомления. Все счета в нашем доме оплачивала Дженни, мне же приходили лишь банковские выписки по кредитке. Однако этот конверт был не из банка. «Университетской студентке со змеем», – гласила надпись над адресом. Внутри была половинка листа А4 с лаконичным текстом, напечатанным, как и адрес, на принтере.
«Я хочу сообщить вам, что двадцать девятого января этого года вас видели за фотосъемкой частной территории, которая впоследствии подверглась незаконному вторжению с причинением материального ущерба. Это подтверждает тот факт, что ваша деятельность, которая уже сейчас вызывает жалобы местных жителей, может быть официально признана правонарушением. Я даю вам шанс добровольно прекратить эту деятельность. В противном случае у меня не будет другого выбора, кроме как сообщить полиции о вашей возможной причастности к преступлению».
Пустота, которая следовала затем, казалась такой невероятной, что поначалу затмила даже само содержание этих строк. Стиль письма был слишком официальным для анонимки, и взгляд невольно искал шапку с адресом, обращение и подпись. Я перевернула листок, но и там ничего не было.
Кто мог это написать?
Я поднималась по лестнице, и перед глазами у меня вспыхивали картинки: прибрежный парк с детской площадкой, частные коттеджи, мимо которых мы плыли, пока не свернули в заводь возле острова. Эти пейзажи запомнились мне почти безлюдными, но ведь за нами могли наблюдать из любого дома, из любой машины, стоявшей на берегу.
Почему же свидетель молчал так долго?
Я села за стол и выдернула из блокнота чистую страницу. Мыслей было слишком много, они толкались и лезли вперед, как обезумевшее стадо, а я пыталась городить на листе загоны, чтобы отделить овец от козлищ.
Кому выгодно, чтобы я прекратила съемки? Очевидно, старому рокеру и его соседям по району. Кто из них мог видеть меня в тот день или узнать об этом от знакомых? Да почти никто. Мир тесен, но не до такой же степени. Кто остается? Хозяева французского сада не стали бы церемониться и сразу заявили в полицию. Автор анонимки вряд ли сдержит обещание: ведь если меня начнут допрашивать, я покажу им письмо с угрозами. Правда, это не избавит меня от необходимости признать, что сад я все-таки снимала. Выходит, нам обоим невыгодно, чтобы в дело вмешивалась полиция?