ежье Антарктики. А еще он со своей экспедицией поднялся к кратеру огромного вулкана – там же, за полярным кругом.
– Вулкан, надо же, – простодушно изумился Берни. – И что же он, не замерзает?
Я не успела ответить: двери вискокурни распахнулись прямо перед носом, выпуская галдящую компанию азиатских туристов. Мы вошли внутрь. Народу было многовато для буднего дня. В ожидании, пока рассосется очередь у стойки, мы уселись в другом конце зала, под грубо отесанными потолочными балками. Дубовые бочки, сложенные штабелями вдоль стен, вполне правдоподобно дорисовывали картину старого портового бара; вот только столики были слишком хлипкими для китобойских кулаков.
Дегустировать виски мой друг отказался. Взял пива и, вернувшись за стол, с любопытством принялся наблюдать, как я принюхиваюсь. Запах у стаканчиков, расставленных на скобленой доске, был одинаково резким, сивушным. А вот с виду все они были разными: в одном плескалась лимонадная желтизна, другой был цвета слабого чая. А третий напомнил мне об английской гостиной, где у камина дремлет рыжий сеттер и постукивает в тишине маятник часов, обрамленных красным деревом.
Я подняла глаза и, отгоняя мысли о Люке, бодрым голосом предложила:
– Давай выпьем за Моусона. У него сегодня день рождения.
– Как, у него тоже?
Эта фраза будто бы вырвалась у Берни нечаянно: он тут же захлопнул рот и забавно выпятил челюсть, как обычно делал в замешательстве или смущении.
– Что значит «тоже»?
– Ну… У тебя ведь тоже день рождения, верно?
– Откуда ты знаешь?
– На правах прочитал, – сознался Берни, потупившись. – А запомнить было легко: пятый день, пятый месяц.
Ай да дислексик! Значит, он не зря назначил встречу именно сегодня? И в этот бар пошел без звука, словно обрадовался поводу посидеть наконец-то по-приятельски. Может, и не было никакой новости? Все мои волнения напрасны?
Я хотела похвалить его за наблюдательность, но не смогла подобрать английского слова. А Берни, воспользовавшись паузой, добавил:
– Я тут недавно на остров Марии ездил. Вот привез.
Он порылся в своем видавшем виды рюкзаке и положил на стол желтовато-серый булыжник.
– Это тебе.
Я взяла камень в руки. Это был отколотый кусок; на внешней, крупнозернистой его стороне веером проступали ребристые окаменелости, похожие на раковины морских гребешков.
– Тут ископаемые на рынке продают, – снова заговорил Берни, – но я всегда думал: вдруг подделки? Уж больно красивые. А эти настоящие, я сам их отколупал. Представляешь, стоит скала, и вся в этих ракушках. Это не долерит, мы там читали с ребятами.
– Правильно, это известняк. Он образуется везде, где когда-то были моря. Песок, обломки раковин – всё спрессовывается в камень. Очень распространенная на Земле порода. Но такие окаменелости мне еще не попадались.
Лицо Берни просияло. Я улыбнулась в ответ и, добавив неловкое «спасибо», тюкнула краешком стакана в бок его пинты. Он сделал глоток, я выпила залпом. Стало тепло. Говорить не хотелось; хотелось просто сидеть, глазеть в окно на прохожих и чувствовать, как размякает тело. После второй порции виски мне стало мерещиться, что я медуза. В голове шумело море, лицо напротив, чуть затуманенное, казалось маской аквалангиста, подплывшего слишком близко. Интересно, почему считается, что алкоголь развязывает язык? Одна лишь мысль о том, чтобы обнажить перед кем-то душу в припадке пьяной откровенности, вызывала во мне такой жгучий стыд, будто я нечаянно ужалила сама себя.
На том конце стола осторожно кашлянули.
– Слушай, я подумал… Сейчас, наверное, не лучшее время, чтобы об этом говорить. Но, возможно, тебе захочется знать.
Я посмотрела на третий стакан, еще не тронутый, и подумала: нет уж. Хватит с меня на сегодня.
– Валяй.
– Я тут в одном доме работал. Стою на кухне, краны меняю, а хозяйка болтает с подружкой. Планировка открытая, всё слышно. Обсуждают новости из телевизора, а потом хозяйка и говорит: а вот некоторые вешают фотоаппараты на воздушных змеев и снимают что хотят. Мол, закон не запрещает. Вот усадьбу одну тут ограбили – думаете, как? А им чокнутая русская помогла.
Я по-прежнему студенисто колыхалась в соленых волнах, и мне было все равно, о чем там сплетничают на кухнях. Мой вид, должно быть, ободрил Берни, потому что он продолжил уверенней:
– А подруга ей отвечает: так я на днях читала в газете про это ограбление. Там ни слова нет про змея. И среди имен задержанных ни одного русского не было.
– Каких имен? Их разве нашли?
– Не знаю. Я ведь вообще не в курсе всей этой истории.
Во взгляде его читался упрек: что, все-таки ввязалась? Я пожала плечами.
– А что это был за дом, где ты работал? В каком районе?
– На Сэнди-Бэй. Богатый такой дом, с видом на бухту. В гостиной даже рояль стоял, только маленький.
Сэнди-Бэй? Это не так близко к Западному Хобарту, а уж до северных районов и того дальше. Как же туда могли дойти сплетни обо мне? Если только старый рокер… стоп-стоп-стоп. При чем он тут вообще?
– Рояль?..
– Ну да. Хозяйка вроде сама музыкантша: я там и ноты видал, и футляр большой, типа от контрабаса.
Вот, значит, о чем болтают перед репетициями эти джентльмены во фраках и дамы в черных платьях до пят. Но ведь контрабасы сидят справа, далеко от валторн. Неужели он рассказал всему оркестру? Собрал их в кружок за кулисами, чтобы скоротать время до начала концерта. А потом, выйдя на сцену, переключился в режим «возвыш.» и воспарил в заоблачные дали. А я осталась подыхать, как медуза, выброшенная на берег.
Найти газету, о которой говорил Берни, оказалось непросто. В библиотеке хранили только свежие номера. Когда же, проявив чудеса изобретательности, я добралась до подшивки, там тоже ничего не обнаружилось. В конце концов новость отыскалась в городском ежедневнике, где была колонка «Весы правосудия». Имена были в самом низу коротенькой заметки. Все три – мужские. Ни одного из них я не слышала прежде.
Был ли среди этих троих немногословный лодочник в красной кепке? Я живо представила, как он, сплюнув за борт, говорит Джейку: «Не дрейфь. Если поймают – не заложу, гадом буду». Джейк молчит; ладони у него потеют от волнения. Он должен сделать выбор – и за себя, и за Мишель.
Майские праздники прошли непривычно тихо: не было ни парадов, ни флажков, ни даже просто выходного. Где-то на другом краю земли дачники грузили в автобусы неподъемные сумки с рассадой, мамины письма заросли, как травой, восклицательными знаками: «Одуванчики! Птички! Жара!» А мой маленький остров дрейфовал на юг, будто айсберг, и дыхание полюса становилось всё сильнее день ото дня. Когда комнатный градусник в мансарде стал по утрам показывать плюс десять, я не выдержала: села в машину и через час воровато втащила в дом картонную коробку с тепловентилятором. Сразу стало уютней. Втиснутый в угол у стола, обогреватель урчал, как кошка, и рукам моим было тепло стучать по клавишам, и потихоньку оттаивало сердце, радуясь тому, как складно ложатся строчки. К концу месяца первая глава была готова, и Прасад, посмотрев ее, дал добро. Он больше не выражал недоверия к моим методам и даже, похлопотав, добился у властей разрешения на скважину в Западном Хобарте. Я и не думала, что мне выпадет случай побывать там до плановой съемки, назначенной на июль. По правде говоря, я изо всех сил старалась не замечать подмигивания фонарей на другом берегу реки. Выделенное для скважины место было далеко от дома Люка, но я знала, что сорвусь, как завязавший алкоголик на свадьбе.
Я хотела всего лишь проехать мимо. Просто сбавить скорость и кинуть взгляд за беленую ограду. Нога нажала на тормоз сама собой – еще до того, как я прочла надпись на щите. Он заслонял половину фасада: глянцевый, яркий, с фотографиями какой-то белоснежной спальни и мощенного плиткой дворика. А внизу – крупная надпись «Продается».
Заглушив мотор, я какое-то время сидела в машине, будто надеясь, что щит исчезнет, как мираж. Может, в объявлении говорится про соседний дом? Эта мысль выгнала меня из машины и заставила перечитать прыгающие, как в старом телевизоре, строчки. «Очарование минувшей эпохи! Оригинальный викторианский коттедж удачно сочетает в себе современный комфорт и атмосферу далекого прошлого». Три спальни, гараж, патио. И телефон агента для желающих осмотреть дом.
Я набрала его номер не сразу. От волнения сердце стучало где-то в голове, и мысли путались: почему? куда? Потом включился автопилот и оттарабанил свой вопрос в трубку так уверенно, будто покупать недвижимость было мне не впервой. Представительный баритон, пахнущий шипром и кожей, назначил инспекцию на завтрашний вечер. Словом «инспекция», которое я успела подзабыть со времен поиска квартиры, он будто нацепил мне на грудь шерифский значок. Я действительно смогу зайти в дом Люка без стеснения. Прошагать в ботинках по коридору, заглянуть, морща нос, в каждый угол. Ведь хозяев наверняка не будет, и никто не ответит мне на вопрос – что случилось? Может, они устали жить за тысячи километров друг от друга. А может, история с лошадью все-таки бросила тень на Мишель, и ей придется теперь менять школу и начинать с чистого листа.
Агент оказался розовощеким коротышкой, которому строгий костюм с галстуком подходил не больше, чем голос. Это чувство раздвоенности, несбывшихся ожиданий не покинуло меня и после, когда он вышел на крыльцо, оставив меня в доме одну. Я думала, что буду с трепетом смотреть на эти комнаты, эту мебель, книги и безделушки на полках. Но в воздухе уже висел тяжелый, как благовония, дух покинутости. Ничто, казалось бы, не напоминало о скором переезде – не было ни коробок, ни сумок. Только как следует приглядевшись, я поняла: здесь никогда и не было уюта. Всё выглядело недоделанным, временным: голая лампочка в одной из комнат с наглухо забитым окном, проволочные ручки шкафа. Спальня, которую широкоугольный объектив превратил в царские покои, оказалась крошечной, а от белого застиранного покрывала веяло какой-то больничной тоской. Лишь в комнате Мишель с ее картинками на стенах теплилась жизнь, а еще – в уголке гостиной, где у камина стоял черный пюпитр на тонкой ножке.