Накормив детей ужином и успокоив их, я вернулась на кладбище, чтобы оставить несколько веток делоникса на могиле Эстер. Они с Исааком лежали теперь рядом – место для него всегда сохранялось, – и на надгробном камне было написано на иврите, что они муж и жена. На ветках, которые я принесла, не было цветов, но все равно они издавали приятный запах. Я побродила среди могил, думая встретить каких-нибудь духов, но всюду был только неподвижный тяжелый воздух. Собравшись уходить, я услышала, как могильщик говорит, что ветки расцвели, словно росли в лесу в период цветения, и, обернувшись, я увидела, что так и есть. Значит, мое подношение принято.
Глупо плакать из-за того, что нельзя изменить, и тем не менее я не могла сдержать слез, когда привязывала веревку на шею Жана-Франсуа, чтобы увести его из сарайчика, построенного для него моим мужем и сыновьями. Ослы, бродившие по острову, были дикими и необузданными, но этот был не такой. Он доверял мне, а я не оправдала его доверия и потому плакала. Я собиралась сказать детям, что он сам убежал и я не смогла его удержать. Однажды, когда он впервые появился у нас, я уже говорила им это, а он взял и вернулся. На этот раз я хотела отвести его далеко в горы, чтобы он не нашел дорогу домой. У нас не было средств, чтобы кормить его, да и держать его в центре города, куда мы переезжали, было негде.
В этот час москиты вылетали на поживу тучами, так что я накрыла голову белым платком. Болезни, которые они разносили – малярия, желтая лихорадка, – были смертельны, мало кто после них выживал. У меня же была веская причина оставаться в живых, даже шесть причин. В такие вечера я всегда проверяла, плотно ли задернут сетчатый полог над их постелями. Завтра, зайдя в сарайчик, где содержался ослик, дети будут плакать – даже старший из них, Давид, который ростом уже догнал отца и совсем скоро станет взрослым мужчиной. Он отвернется, чтобы я не видела его слез, но будет тосковать по Жану-Франсуа не меньше остальных.
После смерти Исаака я собрала испуганных детей и объяснила им, что таким образом Бог избавляет человека от боли. Их отец покинул этот мир, но всегда будет оставаться с ними – любовь соединяет людей навечно. Мы завесили зеркала и окна черной тканью.
Я думала, что поведу ослика в лес одна, но, когда я вышла во двор, меня уже ждала Жестина. Она простила меня, хотя теперь из-за отсутствия Лидди между нами образовалась определенная дистанция. Девочками мы полагали, что у нас одна душа, разделенная на две половинки. Теперь мы не открывали друг другу душу, особенно в печали. Мы никогда не произносили имени ее дочери, оно причиняло слишком сильную боль. Мы вместе повели бедного Жана-Франсуа. Воздух был насыщен запахом лавровых деревьев, с ветвей которых свисали летучие мыши, похожие на почерневшие листья. В юности мы приходили на эти склоны и придумывали, что будем делать, когда вырастем. Тогда женщины нашего возраста представлялись нам старухами, но ночами вроде нынешней я чувствовала себя такой же шестнадцатилетней девушкой.
Жан-Франсуа упирался, не желая уходить далеко от дома.
– Не надо было брать его к себе, – сказала Жестина. – Теперь ты плачешь, будто это твой ребенок.
– Может, ты возьмешь его? – Мы все-таки во многом оставались сестрами и любили поспорить. – Он к тебе привыкнет. Построишь ему сарайчик рядом с домом.
– А чем я буду его кормить? Нет уж, я не могу заводить четвероногих друзей. Надо было оставить его на воле, и он не был бы избалован твоей заботой.
Мы уже отошли от дома так далеко, что луна скрылась за холмами. Обе мы были погружены в свои мысли – о людях, которых мы любили, и о тех, кого не любили. Хотя мы молчали, сердца наши бились в унисон. На темной дороге мы отпустили ослика на волю. Он продолжал недоуменно стоять на месте, затем подошел ко мне и ткнулся в меня носом. Я не пролила ни слезинки на похоронах мужа, хотя он был добрым и достойным человеком, а тут я рыдала, не сдерживаясь, и не могла остановиться. Наконец Жестина шлепнула ослика по уху, чтобы он убежал, но он, пройдя несколько шагов, обернулся. Он не хотел уходить от меня. Кто будет давать ему лакомство вроде хлеба, вымоченного в молоке? Кто почистит его испачканную шкуру? Я чувствовала себя такой же несчастной и покинутой, как бедное осиротевшее животное.
Мне приходили в голову разные способы, какими женщина может проститься с жизнью. Можно зайти в воду и видеть вокруг одну синеву, слышать только шум прибоя. Можно прыгнуть в глубокий овраг, где в листве деревьев прячутся попугаи. Можно забраться на борт какого-нибудь судна в гавани, накрыться парусиной и питаться одними лаймами, пока твой путь не подойдет к концу. Или мы могли бы с Жестиной уехать во Францию. Детей я вызвала бы к себе позже. Наша конгрегация, несомненно, позаботилась бы о них, хотя я почти не участвовала в деяниях нашего сестринства. Я купила бы билеты, упаковала чемоданы и встретилась бы с Жестиной около ее дома. Но в этот момент на ночной дороге я почувствовала внутри толчок, пробуждение жизни. У меня должен был родиться ребенок. Я никому не говорила об этом, даже мужу. Я уже решила назвать его Исааком в честь его отца, которого я так и не сумела полюбить. Он жил во мне уже шесть месяцев, но я скрывала это благодаря просторной одежде и тому, что стала меньше есть.
Бог любит троицу, и я ожидала третьей смерти дорогого мне человека, но не знала, кто это будет. Я боялась, что умрет дитя, которого я вынашивала. Но вышло так, что умер Исаак. В эту ночь на дороге я открыла свой секрет Жестине. Она обняла меня и сказала, что всякий ребенок – дар Божий и, значит, Бог верит, что я справлюсь, хоть и осталась одна. Тут я вспомнила слова Адели о том, что я полюблю мужчину. До сих пор этого не случилось и пока не предвиделось. Это был «красный сезон», и все дороги были устланы красными лепестками, словно какая-то женщина неожиданно расплакалась из-за разбитого сердца и пролила кровавые слезы.
Мы переехали к моей матери. Я носила черное и не поднимала глаз. Это было последнее место, где я хотела бы жить, но я была вдова с шестью детьми и седьмым на подходе. Мне следовало быть рассудительной и бережливой. Бóльшая часть нашего имущества была продана для погашения долгов Исаака. Женщинам в нашем мире не полагалось владеть собственностью, и, согласно завещанию, прочитанному в гостиной моей матери, все отошло какому-то родственнику во Франции. Никто из нас не слышал о нем, никто его не видел, но почти все состояние досталось французской родне Исаака, включая магазин и дом моего отца. Мы должны были получить, с согласия незнакомого нам человека, небольшую часть наследства, которая позволила бы нам выжить. Все это не удивляло меня. Гораздо больше при слушании завещания меня поразило то, что Розалия, оказывается, была не служанкой, а рабыней. Исаак скрыл от меня этот факт. Возможно, он стыдился его, и совершенно справедливо. Он был добрым человеком, но верил в незыблемость существующего порядка. Я не разделяла его взглядов. Мой отец освободил Энрике еще до того, как приехал на остров. Я просила прощения у Розалии, но сделать ничего не могла. Я была женщиной и не имела никаких юридических прав. Я была не в силах изменить закон.
После переезда я стала посещать утреннюю службу по субботам вместе с мамой, ее лучшей подругой мадам Галеви и другими женщинами.
– Давно вас не было видно, – заметила мадам Галеви. От ее цепкого взгляда ничто не ускользало.
– Я носила траур по мужу, – объяснила я.
– Как и я в свое время. Но я никогда не забывала о Боге.
Выдержав ее холодный взгляд, я сказала:
– Уверена, он учтет это после вашей смерти.
– Это произойдет не скоро, – заверила меня мадам.
Я отвернулась от них обеих. Они посвятили свою жизнь вере и делам конгрегации, но я ходила в синагогу только лишь потому, что от меня этого ждали. Когда служба заканчивалась, я не просила у Бога ни каких-либо благ, ни прощения. Жизнь моя стала такой же, какой была в детстве, не считая того, что теперь у меня на руках было шестеро детей. Я была менее свободна, чем когда-либо прежде. В течение всех месяцев, когда мы ждали приезда родственника Исаака за его собственностью, я работала бок о бок с Розалией и в прачечной, и на кухне. Теперь, когда я знала о ее положении, между нами возникла некоторая дистанция. Мы не могли говорить так же свободно, как прежде, когда мы жили в доме моего мужа. Работы по хозяйству было столько, что порой я слишком уставала, чтобы есть. Иногда, сидя вечером в саду, я вспоминала свои давние мечты. Теперь они были еще более несбыточными, чем тогда, когда я сочиняла свои истории. Тетрадь с ними я спрятала подальше. Я уже ни во что не верила. Все книги из библиотеки отца были распроданы, мне удалось сохранить лишь томик Шарля Перро. Но в последнее время я не решалась перечитывать его сказки и представлять себе темные холодные ночи в Париже и лесные дороги, ведущие из города к старым замкам. Моя старшая дочь Ханна часто приходила посидеть со мной, словно чувствовала мое отчаяние. Ей исполнилось всего девять лет, но она была умна не по годам. Она помогала мне ухаживать за младшими братьями и сестрами, которые всегда держались вместе. Она была всего лишь моей приемной дочерью, но хорошо понимала меня и накрывала мою руку своей, когда чувствовала, что мне тяжело. Я гладила ее волосы, радуясь, что она, с ее открытым сердцем, совсем не похожа на меня. Однажды она попросила меня прочитать ей какую-нибудь из моих историй, как я часто делала раньше, но я ответила, что больше не верю в эти сказки.
– Это неправда! – воскликнула она.
Я пошла за своей тетрадкой, хранившейся вместе с поваренными книгами мадам Пети на кухне. С этого дня я перенесла тетрадь в свою спальню и все время держала при себе. Я вновь стала писать по вечерам и по мере возможности ходила на рынок и просила женщин рассказать мне какую-нибудь историю, как делала в детстве. И они садились рядом со мной около клеток с курами или груд рыбы и рассказывали о чудесах, которые бывают на свете.