Несколько парижанок были огорчены, узнав об отъезде Фредерика. Он был высоким стройным брюнетом, настолько красивым, что женщины буквально бегали за ним и, вгоняя его в краску, совали ему на улицах карточки со своими адресами и приглашали на ужин или на чашку чая. Подобные приглашения он всегда отклонял, не любил, когда ему устраивали ловушки. В душе он был одиночкой, его думы и мечты всегда были полны цифр и теорем. В нем был силен математический дух, он старался действовать логично и всегда помнил высказывание Галилея: «Вселенную невозможно прочесть, пока не изучишь язык, на котором она написана, а это язык математики».
Без этого человек бродит в потемках.
Некоторые говорили, что он из ангелов, потому что обычный человек не может быть такой цельной личностью, но его это только смешило. Он был нормальным человеком из плоти и крови, порой терял самообладание, делал ошибки, испытывал страх; ему были не чужды грешные мысли. Иногда его желания были такими сильными, что это тревожило его. Он держал их в узде, но они бурлили где-то прямо под кожей и, казалось, грозили вырваться наружу и затянуть его в пучину чистого наслаждения, однако случалось это нечасто. Как правило, он подавлял эти страстные желания, потому что следовал определенной жизненной программе – он хотел преуспеть в жизни и быть опорой семьи. Этого требовали и его вера, и ответственность перед семьей. Поэтому, когда ему предложили покинуть Францию, он решил, что такова воля Божья. Он не был демонстративно религиозен, но верил во всевозможные чудеса. Морское путешествие явилось для него потрясением и преобразило его. Во время шторма он стоял на палубе, цепляясь за поручни и не обращая внимания на дождь. Когда океан особенно разбушевался и волны стали достигать двадцати футов в высоту, он закрыл глаза, решив, пускай Бог делает с ним что хочет. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему стоит на палубе, в то время как двух других пассажиров смыло за борт прежде, чем кто-либо успел удержать их или кинуть им веревку. Тогда он понял, что его будущее в его собственных руках.
Он покинул Францию наивным и преданным науке молодым человеком. Три месяца на корабле в компании со старшими и бывалыми людьми открыли ему новый мир, опасный и таинственный, но вместе с тем откровенный и захватывающий, стали первой страницей книги, которую он начал читать. Он подумал, что, может быть, и не Бог определяет судьбу человека, а сам человек. Первую неделю он не покидал своей койки, страдая от качки и питьевой воды с металлическим привкусом, хранившейся в бочке за дверью каюты. Но вторую неделю, несмотря на возобновившийся шторм, он провел с моряками и узнал за это время больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал, что можно есть лимоны и крыс, когда в кладовой не остается ничего, кроме заплесневелого хлеба; он открыл, что звезды в Южном полушарии светят гораздо ярче, чем у него дома, и что под водой живут исполинские существа, которые поднимают волны на море, словно властители океана, а также всей вселенной и судьбы. Он поддался этому миру, который оказался гораздо больше и загадочнее, чем он мог представить, и стал меньше контролировать свои эмоции и желания. Знавшие его в Париже были бы поражены, увидев, как часто он смеется и сколько рома пьет, не теряя лица.
В пути он отрастил бороду и длинные волосы, которые падали ему на глаза. Его кожаный саквояж обесцветился от соленой воды, одежда стала такой же грязной, как у матросов. Он не утратил своей красоты, но, несмотря на его молодость, на лице его под действием соли и моря образовались складки, а кожа загорела и задубела, что, как он понял, служило необходимой защитой в тропиках. Он не знал никого ни в Шарлотте-Амалии, ни на Сент-Томасе, ни во всем этом новом мире, который был залит ослепительным светом, заставлявшим его моргать. Этот мир был раскален и сверкал, и темный осадок, оставшийся у него после плавания, испарился. В детстве мать баловала его, он был любимцем семьи, воспитателей и учителей. О трудностях и лишениях он только читал, пока это путешествие не приоткрыло ему завесу над подлинным миром и не показало, каким бескрайним и бездонным является море. Оно было ошеломляющим и великолепным и совершенно не подчинялось его воле, как и вся жизнь. Он был дураком, думая, что может предсказать свое будущее, – он даже представить не мог, что попадет в страну, где склоны гор красные, а с деревьев срываются стаи птиц, похожих на желтые цветы, падающие вверх, к небу.
Когда он сошел на берег, темно-рыжий солнечный свет ослепил его, заставив сощуриться; так он и щурился всю оставшуюся жизнь. Жара была живым существом, тянувшимся к нему и обволакивающим. Сопротивляться ей было бесполезно, и он сдался сразу. Уже море дало ему понять, что нельзя противиться природным стихиям, и на острове он продолжал познавать природу, в том числе и свою собственную. Он не стал надевать пиджак, как сделал бы во Франции, а вместо этого, нырнув в один из мощеных переулков, облачился в единственную чистую белую рубашку, припасенную для этого момента. Ему рассказывали, что некоторые падали на острове без сил от жары, едва сойдя на берег, а другие медленно сходили с ума и спивались из-за погоды или скуки в тавернах и старых датских пивных. Его же охватило чувство свободы. Стоя на пристани, он смотрел на берег, где дома были возведены на таких высоких сваях, что походили на аистов; ставни их были выкрашены в яркие цвета – синий, желтый, зеленый. В детстве Фредерик перенес легочное заболевание, и с тех пор всегда носил зимой две пары шерстяных носков и теплый жилет под курткой. Здешняя жара казалась ему райским блаженством.
Он направился по дороге в город мимо причалов, где кипела жизнь, остановился около бугенвиллеи, чтобы послушать, как жужжат пчелы. Жужжание было оглушающим, ему казалось, что оно пронизывает все его тело и оседает в сердце. У него было такое чувство, что он и все звуки воспринимал неправильно, пока не услышал этих пчел. Фредерик приехал сюда с важным поручением поправить пошатнувшийся семейный бизнес, а попал, ему казалось, в какую-то сказку. Заметив осла, с аппетитом поедавшего сочную траву, он рассмеялся так громко, что осел отпрянул, проревел что-то и убежал. В сумке Фредерика, помимо папки с документами, была Библия. Ежедневно, надев ермолку, он читал утренние и вечерние молитвы. Он был сефардом[15]; дед его, родом из маленького португальского городка Брагансы, был однажды изгнан из своего дома среди ночи, так как его вера была чуждой местным жителям и ненужной им. Переезды, можно сказать, были у Фредерика в крови. Вынув из сумки молитвенник, он остановился посреди дороги, чтобы поблагодарить Бога за этот день и за все, которые наступят в будущем. Время было самое подходящее для молитвы: на голубом небе уже появилась первая звезда. Вечер наступал в этих краях рано, так что с молитвой надо было торопиться. Мимо него прошли двое африканцев, толкая тележку с фруктами и овощами, по большей части незнакомыми Фредерику. Среди них были какие-то коричневые фрукты с лопающейся от переспелости кожурой, такие сладкие, что мухи тучами слетались на них, а также оранжевые плоды, которые, казалось, мог придумать только живописец. Каждый плод был чудом, порождением сна.
– Вы, похоже, заблудились, – сказал старший из африканцев по-испански. На этом языке говорили у Фредерика дома. – Может, перепутали страну?
Фредерик рассмеялся и назвал нужную ему улицу. Торговец указал ему направление. Тут Фредерик заметил в повозке единственный знакомый ему красноватый фрукт. Африканцы объяснили ему, что этот вид, как правило, не растет в их стране, но один старый человек с Сан-Доминго посадил его в своем саду, и дерево выросло таким большим, что часть плодов падает через стену на улицу; некоторые люди посеяли их семена у себя, так что теперь этот фрукт выращивают в нескольких садах. Торговцы дали ему одно яблоко, нагретое солнцем и мягкое; оно таяло у Фредерика во рту. Оно напомнило ему о доме и было самым вкусным из всего, что ему доводилось есть в пути.
– Вам нужна какая-нибудь женщина? – спросил младший из двух темнокожих. – Или просто место, чтобы переночевать?
– Место, чтобы переночевать, – поспешно ответил Фредерик. – Я еще как-то не готов иметь дело с женщиной.
– А кто готов? – отозвался старший. Все трое засмеялись.
Фредерик был молод и красив. Его парижский французский был настолько правильным, что воспринимался чуть ли не как другой язык по сравнению с местным креолизированным наречием. Африканцы, по-видимому, сочли его опытным донжуаном, что было очень далеко от правды. Его двоюродные братья посещали публичные дома и часто чуть ли не силком тащили его с собой. Но если он и ходил с ними, то просиживал все время на диване в общем зале, беседуя с хозяйкой заведения и давая ей советы относительно того, как ей повысить доходы. У него были свои идеи, касающиеся всего на свете.
– Вы предпочитаете мужчин? – спросила она однажды.
– Я предпочитаю любовь, – ответил он.
Хозяйка пожала плечами, дивясь его наивности.
– Вы еще слишком молоды, – сказала она. – Приходите годика через два.
Два года прошло, и он оказался на Сент-Томасе, где не знал никого и был рад одиночеству. Мир вокруг него был так поразителен, что ему было вполне достаточно новых впечатлений без общения с кем-либо из знакомых. Во сне не имеет значения, со знакомыми ты общаешься или нет, важно только то, что ты видишь и делаешь. Спектр красок здесь был совсем иной, чем в Париже, и все они вибрировали. Небо, которое всего час назад, когда он сошел на пристань, было выгоревшим добела, теперь было залито розово-золотым сиянием. «Чудеса… – подумал он. – То ли еще будет».
Фредерик знал, что его родственники передали дядиной вдове сообщение о его приезде, и она не выразила в связи с этим удовольствия. Тогда его попросили написать ей письмо, и он написал, но она не ответила. Возможно, она в данный момент ожидала его, но, перед тем как представиться ей, он должен был привести себя в порядок после долгого пути. Торговцы фруктами довели его до холма, называвшегося холмом Синагоги. Они сказали, что люди его расы в основном живут здесь, и пожелали ему удачи. Они предупредили его также, чтобы он был осторожнее: некоторые говорили, что члены старых датских семейств, у которых есть рабы, могут превращаться в оборотней и поедать на ужин африканцев и евреев. Бегают они быстрее людей, и поэтому подъем на некоторых улицах состоит из девяносто девяти ступенек. Оборотень остановится и будет искать сотую ступеньку, а человек в это время может убежать.