Бога в этих книгах?
Значит, она все-таки шпионила за мной.
– Я тоже знала свою мать, – ответила я, отодвигаясь от нее. – Что бы я ни делала, все было, по ее мнению, плохо. Если Бог создал меня для того, чтобы доставлять ей удовольствие, значит, моя жизнь не удалась.
– Вы были трудным ребенком, а теперь стали трудным человеком, – посетовала мадам Галеви. – Я помню, вы плакали целыми ночами. Ваша мать просила меня посидеть с вами, чтобы она могла поспать хоть несколько часов. А мужа ее, между прочим, никогда не было рядом.
– Давайте не будем трогать память о моем отце, – сказала я.
– Я знаю вас с рождения, так что позвольте мне сказать вам напрямик, что ваше скандальное поведение затрагивает нас всех. Бывают незаметные грехи, а бывают такие, которые отражаются на всех. Этот вопрос гораздо шире ваших личных потребностей. Люди глядят на евреев с недоверием и ненавистью, и если у нас начинаются разногласия, это дает им основания презирать нас. Мы должны оставаться незапятнанными.
– И поэтому в «Книгу жизни» вносят поправки, подтасовывая факты, чтобы создать желательную картину?
– Вы заметили там поправки? – спросила мадам Галеви, прищурившись.
– Некоторые имена замазаны. Убирают неугодных людей.
– Нам приходится защищать себя, – отрезала она.
– Поговорите об этом с раввином. Уверена, он согласится с вами. А еще лучше, скажите это его первой жене. Она умерла при родах, а он меньше чем через год снова женился на девушке, которая ему нравилась. То же самое сделал, чтобы спасти свой бизнес, и мой первый муж. А я никогда не задавала вопроса, почему это моя жизнь ценится гораздо меньше, чем его.
– Рахиль, – прервала меня мадам Галеви, – вы думаете, то, что вы сейчас делаете, не будет потом преследовать вас?
Я ответила ей, что не боюсь призраков. Они пытались преследовать меня, но я выжила. Поблагодарив мадам Галеви и извинившись, я пошла своей дорогой. Я чувствовала на себе ее взгляд, но он меня не волновал. Возможно, ее намерения были благими, но благие намерения – это еще не все. Один раз я уже приносила в жертву свою собственную судьбу и не собиралась повторять это в угоду мнениям других. Молодой девушкой я поступила так, как требовалось, но я больше не была молодой девушкой.
Адель говорила, что у меня будет второй муж.
На этот раз я сама выберу его.
Когда Фредерик не смог ничего добиться у раввина, я настояла на том, чтобы пойти вместе с ним. Моим оружием были решимость и справедливое негодование. Фредерик был еще молод и верил, что справедливость так или иначе победит, в то время как я знала, что надо драться, чтобы достичь своей цели. Погода была сырая, на море назревал шторм. Это был плохой знак, и он оправдался: жена раввина не пустила нас в дом. Женщины должны оставаться у себя дома, особенно такие грешницы, как я. И хотя в это время полил сильный дождь, она отказывалась впустить нас.
Она стояла, опустив голову и глядя на ползающих по земле красных муравьев, на которых не рекомендуется наступать босиком. При этом она дрожала.
– Уходите, или мы вызовем полицию, – произнесла она, запинаясь и покраснев. Было ясно: она говорила то, что ей велели.
Я была матерью восьми детей, дочерью Мозеса Помье, владелицей крупнейшего магазина на острове, уроженкой Шарлотты-Амалии и полноправным членом конгрегации и должна была стоять на пороге насквозь мокрая, словно нищая попрошайка. Фредерик тронул меня за руку. В отличие от меня, у него было мягкое сердце, он легко прощал и не хотел ни с кем воевать.
– Нет смысла оставаться здесь, – сказал он. – Давай не будем больше унижаться.
Но я не собиралась уходить. Когда мне не хотели идти навстречу, я занимала боевую стойку, у меня появлялись когти и клыки. Я столько воевала с матерью в детстве, что приобрела в этом навык. Я сделала шаг вперед, встав почти вплотную к жене раввина. Я кипела внутри и испускала горячие пары. Женщина попятилась от меня.
– Я имею право поговорить с вашим мужем, – сказала я.
Я знала, что ее зовут Сара, как и мою мать. Она была моложе меня, в то время как раввину было почти пятьдесят. Его первая жена умерла при родах, как и первая мадам Пети, и тоже от родильной горячки. При этом у них умер и ребенок. Казалось бы, между нами могло возникнуть взаимопонимание, но его не было. Я призвала на помощь дух первой жены раввина и дух первой мадам Пети. Я пообещала приносить цветы на их могилы, ставить свечи и молиться за них, если они помогут мне добиться своего.
Жена раввина сказала, что она ничего не может для меня сделать, и захлопнула дверь. Но со мной рядом стояли две женщины с того света, добродетельные и смиренные, до самого конца поступавшие так, как, по мнению других, было дóлжно. Я чувствовала их энергию, жизненную силу, отнятую у них. Наверное, они придавали мне решимости. Я начала стучать в массивную дверь, затем колотить кулаком. Разбила руки чуть не до крови, но это меня не останавливало. Я была готова к схватке. Когда я стала кричать, Фредерик попытался утихомирить меня, боясь, что это вызовет неудовольствие датских властей, но я не слушала его.
Наконец к нам вышел раввин. Мы хотели убедить его, что нас свела любовь и что это Божий дар. Но он покачал головой и сказал, что такая любовь губительна.
Я чувствовала, как во мне нарастают горечь и обида.
– Зачем вы мучаете ее? – упрекнул Фредерик раввина.
– Как я мучаю ее? – Он не испытывал никакого сочувствия ко мне. – Вы приехали сюда почти мальчиком, а она охотилась за вами. Вас я не виню, только ее. – Он смотрел на меня так, как будто я была мерзкая колдунья, и с отвращением разглядывал облепившую меня промокшую одежду. Волосы мои растрепались, туфли были в грязи. Я приподнимала подол платья, чтобы он не намок, но тщетно. Наверное, я действительно выглядела как ведьма, у которой только мерзости на уме.
– Почему вы так относитесь к ней? – возмутился Фредерик. – Люди нашей веры должны быть братьями и сестрами, а не врагами друг другу.
– В том-то и дело, что вы как брат и сестра! – повысил голос раввин. – Как вы не понимаете? Вы не можете вступить в брак, потому что вы родственники. Это аморально и противозаконно. Если вы будете упорствовать, ни к чему хорошему это не приведет.
– Это уже принесло много хорошего, – возразил Фредерик.
Он имел в виду нашу любовь и нашего ребенка. Дверь перед нами опять захлопнули, и мы пошли под дождем, как в наших снах. Я дрожала от холода и боялась, что совершила ужасную ошибку и ввергла любимого человека в пучину беспросветного мрака. Я взглянула на него, и он, словно прочитав мои мысли, сказал:
– Ни о чем я не жалею.
Я тоже ни о чем не жалела.
Придя домой, я все еще дрожала. Розалия разогрела воду, и я приняла горячую ванну. Я вспомнила мерзавку Элизу, которая приехала из Франции и украла ребенка Жестины. Окунувшись с головой, как делала Элиза, я рассматривала из-под воды потолок, затем вынырнула, отфыркиваясь. Как же я ненавидела правила, законы и моральные нормы, которые можно было менять по своему усмотрению! Я не вылезала из ванны, пока вода не остыла, – к тому моменту у меня уже созрел план. Отец говорил, что у меня мужской склад ума, и, возможно, отчасти был прав. Мне не нравилось сидеть за вышиванием, печь пироги, ухаживать за детьми и ждать, пока другие примут за меня решение.
Я села за письменный стол и стала излагать свой план на бумаге, чтобы показать его Фредерику.
Я решила, что мы через голову нашего раввина обратимся к главному раввину в Дании с прошением о вступлении в брак.
Такие вещи были недопустимы, это было оскорблением нашего раввина и всей конгрегации. Мы представляли их перед главным раввином беспомощными и ничего не значащими. Но наш маленький остров и его население действительно выглядели незначительными на карте мира. А у нас не было выбора. Бог должен был это понимать и благословить наши попытки. Я не теряла надежды.
Фредерик составил текст прошения, который мне в целом понравился. Надежда разгорелась во мне с еще большей силой. Я молча молилась в саду. Может быть, Бог не покинул нас, и если мы обратимся к нему прямо, он услышит нас. Мы обдумывали текст прошения целую неделю, взвешивая каждое слово, пока не были удовлетворены. Фредерик отнес письмо на почту, а я ждала его на улице, закрыв голову капюшоном, хотя погода была теплая. Это письмо было бомбой, которая могла взорваться в любой момент где угодно.
Фредерик спустился ко мне по ступенькам почтового отделения. Дело было сделано, мосты сожжены. Он был так молод. Когда я смотрела на него, мое сердце разрывалось. В эту ночь мы не разговаривали в постели, а просто крепко обнимали друг друга, как в тот первый раз, когда я боялась, что он умрет от лихорадки. Возможно, мы оба были в лихорадке, когда решились на такую крутую меру, оскорбляющую всех членов общины. Письмо, которое должно было изменить нашу судьбу, было на пути в Данию, мы пока были в безопасности в своей постели. Я не могла думать ни о чем другом, кроме бледного конверта, совершавшего путешествие через океан, невинного клочка бумаги – невинного до тех пор, пока конверт не вскроют и письмо не прочтут. Тогда наша жизнь в корне переменится. Нас будут считать изменниками, предавшими свой народ. Единственный, кто не осудит меня, – это Жестина. Она знала, что такое любовь. «То, что разрушает тебя, то и спасает», – говорила она. Теперь я понимала это. Моя любовь к Фредерику погубит меня, но я не хотела ничего другого.
Я стала замечать то, на что раньше не обращала внимания. Может быть, я была наивна, а может быть, просто закрывала глаза на жестокости, творившиеся на каждой улице Шарлотты-Амалии и в загородных поместьях. Дания издала закон о том, что рабства больше не будет, но люди, бывшие до этого рабами, так ими и оставались. Воскресенье было у них выходным днем, как у свободных людей, и они могли съездить на соседний остров к своей семье, но, вернувшись в понедельник, снова попадали в рабство. Больше половины африканского населения на нашем острове были свободны – в основном те, чьи отцы были европейцами, остальные же были просто чьей-то собственностью.