Теперь я лучше понимала, что судьба человека может зависеть от произвольных постановлений, вынесенных людьми ради их собственной выгоды. Если бы я жила в Дании, я могла бы свободно выйти замуж за Фредерика. Население там было гораздо многочисленнее, и мы могли бы раствориться в нем, поселились бы на окраине большого города и жили бы как хотели. А здесь я была грешницей. Оказалось, я не замечала страданий других людей, пока мне самой не выпала тяжкая доля. Теперь, видя рабов на рынке, я удивлялась, как они выносят это. Они не имели прав даже на собственную жизнь, на собственную плоть и кровь, собственное дыхание. Было непостижимо, как можно сохранить веру, моля о спасении и не получая его. У меня было чувство, что мой народ и сам Бог отвернулись от меня. В пятницу вечером я ставила свечи, но больше не молилась. Пусть это сделает мой любимый, чья вера не пошатнулась.
Нашему сыну не было и года, когда главный раввин дал официальное согласие на наш брак. Из Дании прислали брачный договор – самый обычный документ, который, однако, имел большое значение, потому что был подписан высшим авторитетом нашей конгрегации. На следующий день, двадцать второго ноября тысяча восемьсот двадцать шестого года, мы внесли плату в газету «Тиденд», чтобы они напечатали объявление о браке, и такое же объявление дали в «Сент-Томас таймс»: «С разрешения Его Милостивого Величества короля Фредерика VI они объявляются мужем и женой согласно еврейскому обычаю». Мы думали, что на этом наши беды кончились и что мы больше не считаемся изгоями, но на следующий день Фредерик принес из магазина свежий выпуск «Тиденд» и сказал, что мне лучше его не читать. Он хотел сжечь газету в плите, но я отняла ее и открыла на странице объявлений. Наша конгрегация осуждала нас и заявляла, что мы заключили брак «без ведома руководства и служащих синагоги, и обряд не был совершен в соответствии с принятыми обычаями».
Люди нашей общины хотели наказать нас за то, что мы действовали через голову раввина. Если евреи начнут делать все, что им заблагорассудится, вопреки установлениям закона, то может случиться все, что угодно, – синагога падет, весь привычный мир будет уничтожен. Они могли настроить против нас датское правительство и начать новую атаку против нас. Глава конгрегации обратился в газету, опорочив нас на весь остров.
Секретарь нашего раввина отослал письма главным раввинам в Лондоне, Амстердаме и Копенгагене. Протестанты, африканцы, католики, люди всех слоев общества читали о нас как о «добропорядочном человеке и его соблазнительнице», о нас судачили в каждой кухне. Некоторые считали, что я состою из черной патоки, достаточно один раз меня укусить, и уже не оторвешься. Другие говорили, что днем я превращаюсь в птицу, летаю по острову, высматривая своих врагов и нападая на них, а если меня разозлить, то я могу поджечь искрами крыши домов. А по ночам я снова становлюсь женщиной и кидаюсь в постель своего любовника, так что он не успевает ни спастись бегством, ни обратиться к Господу за помощью.
Никогда еще ни на кого не нападали публично с такой злобой. Надо было подумать о детях. Старшие уже слышали, что говорят о нас в городе и в нашем магазине, но мы старались оградить младших от этих слухов. Розалия сочувствовала мне.
– Пускай себе болтают, – говорила она. – Он все равно уже ваш муж.
Розалия понимала, что значит желать недостижимого, так как у мистера Энрике осталась жена на соседнем острове, и он не мог жениться на Розалии. Однако я не желала воспринимать это с таким же терпением и снисходительностью, как Розалия. Пробуждающаяся во мне злоба была опасным ростком. Я чувствовала его горький привкус, похожий на вкус мышьяка, которым травят мангуст, выписывая яд с другого конца света.
Через несколько недель стали приходить письма от родных моего бывшего мужа, которые стремились сохранить контроль над семейным бизнесом. Они ведь все-таки владели половиной имущества, доставшейся им от моего отца и Исаака. Им послали изданные на Сент-Томасе газеты, и они испугались, что часть их собственности, находящаяся у нас в руках, пропадет. Фредерик прятал их письма, но я нашла их. Они писали, что он слишком молод и они ошиблись, послав его на остров, так что теперь он обязан предоставить им распоряжаться наследством и отослать все деловые бумаги во Францию. Но Фредерик этого не сделал. Он был молод, но упрям, он верил, что имеет на это моральное право, пусть даже это противоречит местным законам.
Вскоре мы получили записку от руководителей конгрегации, извещающую нас, что они ведут переписку с копенгагенским раввином и просят его расторгнуть наш брачный договор, который якобы противоречит основам иудаизма. Конгрегация объявила нам войну. Фредерика и всех детей охватило какое-то недомогание, из-за которого они не могли есть. Я делала настойки трав, готовила им чай из ягод с имбирем, и они начали поправляться. Но военные действия против нас продолжались.
Под давлением нашей конгрегации королевский суд пересмотрел свое решение и объявил наш брак недействительным, поскольку мы якобы не предоставили полной информации и не сообщили властям, что являемся евреями. Главный раввин проклял меня как грешницу. Женщины плевали в мою сторону, когда встречали меня на улице. Я стала носить с собой яблоко, так как это был наш фамильный фрукт, и я считала его амулетом, способным защитить меня от проклятий в мой адрес. Затем я перестала выходить из дома и снова начала одеваться во все черное.
Розалия как-то обратилась ко мне:
– Не позволяйте им одержать верх над вами.
– Они уже победили.
– Это они так думают. Но они не смогут вас сломать, если вы им не позволите.
Однако я не желала вставать с постели целую неделю, пока однажды Розалия не сказала, что ей надо сменить мое постельное белье. Стоило мне подняться с кровати, как она вылила мне на голову целый кувшин воды. Я завопила и стояла, отплевываясь, мокрая с головы до ног, а мои младшие дети смеялись надо мной.
– Раз вы сами не можете проснуться, приходится вас разбудить, – сказала Розалия.
Я была ошеломлена, но что-то внутри меня действительно пробудилось – очевидно, моя подлинная личность, женщина, знающая, чего она хочет и что ей надо. Я с благодарностью обняла Розалию. Затем я оделась и приготовилась к схватке со всем миром, движимая гневом и желанием. Наверное, именно это всегда побуждает женщин к активным действиям. Я послала сыновей в лес за охапками цветов делоникса, отнесла их на кладбище и завернула во влажную шелковую ткань, придававшую цветам более насыщенный алый цвет. Уже смеркалось. Голубоватый свет окутывал меня, когда я молилась на могиле Эстер Пети. Оставив на ее могиле ее любимые цветы, я стала искать могилу первой жены раввина. Ей я тоже принесла особый дар – яблоко с того дерева, которое отцу прислали когда-то давно из Франции. Оно потеряло почти все листья во время пожара, но продолжало плодоносить. Я просила первую жену раввина заступиться за нас перед ее еще живым мужем. Возможно, он так и не познал любовь ни в одном из браков, но должен же был увидеть ее, когда она была прямо перед ним.
Мы продолжали жить так, словно кроме нас на свете никого не было. Я нашла у себя несколько седых волос, и Жестина вырвала их с корнем. Мы сидели на крыльце ее дома, смотрели на море и ждали, что будет дальше, как делали еще девочками, когда наша жизнь казалась нам историей, которую мы сами сочиняем. Мне по-прежнему снился Париж, только теперь я в панике бегала по саду Тюильри под дождем и искала кого-то. Иногда я начинала при этом задыхаться, и тогда Фредерик будил меня и уверял, что будет со мной всегда, так что нет необходимости искать его. Видимо, я говорила что-то во сне. Я прижималась к нему и целовала его, пока не заглушала все свои дурные мысли.
У нас отняли брачное свидетельство, и тем не менее мы с Фредериком заключили брак, не ставя в известность о наших намерениях ни конгрегацию, ни раввина, который заставил нас мокнуть под дождем. Мы решили все-таки провести свадебный обряд и собрали небольшое общество в гостиной месье Де Леона. Он выступал с речью еще на моей первой свадьбе и не порвал отношений со мной впоследствии, хотя и не всегда одобрял то, что я делала. И сейчас он, из уважения к памяти моего отца, пошел мне навстречу и пригласил к нам на свадьбу свидетелями десять мальчиков бар-мицва, то есть достигших совершеннолетия. Все они были в черном, словно на похоронах. Де Леон был, как и мой отец, всесторонне образованным человеком и прочел молитву вместо раввина. Десять набожных свидетелей чувствовали себя неловко, но тем не менее произнесли в конце молитвы «аминь». Я понимала, что после совершения обряда месье Де Леон не сможет встречаться и разговаривать со мной, чтобы не быть изгнанным из общины.
B эту ночь я была уже замужней женщиной. Фредерик сделал мне подарок к свадьбе – изданную во Франции книгу Редуте[20] «Самые красивые цветы». Никто, кроме него, не знал, что я мечтала об этой книге, она была для меня дороже всех жемчугов и бриллиантов. Лежа в постели, мы вместе разглядывали иллюстрации. Плотная бумага пропахла солью по пути через океан.
– Тебе нравится подарок? – спросил Фредерик.
Я боялась, что Бог накажет меня, если я скажу ему, что чувствовала в этот момент, я слишком любила его. Поэтому я ограничилась кратким «да», и мы не выходили из спальни двенадцать часов. Впоследствии Розалия дразнила меня:
– Женатые люди так себя не ведут.
Три года спустя родился наш второй сын, Мозес Альфред, и секретарь раввина внес его имя в книгу регистрации рождений под записью о его брате, и мне не пришлось пробираться для этого в синагогу тайком. Розалия объясняла это тем, что я назвала второго ребенка, во-первых, в честь своего отца, которого на Сент-Томасе любили, а во-вторых, в честь основателя нашей общины, благодаря которому люди на острове жили свободно. Фредерик же полагал, что конгрегации просто надоело воевать с нами. «Мы победили их терпением, – сказал он, смеясь, поцеловал меня и добавил: – Даже без благословения раввина мы стали почтенной супружеской четой, и с этим