Мы приготовили на обед фонджи из кукурузной муки и оставили порцию Иакову, которого не стали будить. Эта каша была любимым блюдом Лидди, когда она еще вела жизнь, предназначенную ей. Мы не поставили тарелку каши для нее в качестве магического средства, помогающего вернуть ее домой, потому что это могло потревожить ее дух и помешать счастливому исходу помолвки. После еды мы сожгли письмо и заметили, что дым был синим – признак того, что человек, написавший его, скоро умрет. Очевидно, жена Аарона решила написать его после столь долгого молчания в попытке замолить свой грех. Однако в ее послании не было ни сожаления, ни извинений, ни благодарности. Будь я на месте Жестины, прокляла бы Элизу, но моя подруга просто залила пепел водой, чтобы не оставалось опасных искр. Остатки мы выбросили в море.
Тут проснулся мой сын, выбежал к нам и кинулся обнимать Жестину, а не меня.
Глава 7Строптивый художник
Шарлотта-Амалия, Сент-Томас1841Иаков Камиль Пиццаро
С самого рождения я рвался на свободу: не хотел ходить в школу, предпочитал гулять по улицам, пойти в гавань, на берег и разглядывать волны, песок, птиц, свет. Все окружающее, раскаленное добела и сверкающее или погруженное во тьму под звездным небом, было моей школой. Мне нравилось бывать среди простых людей, наблюдать, как они работают, особенно в порту с его буйством красок и всеобщим оживлением, когда в гавань заходили корабли. Они доставляли нам новости из далекого мира и новых людей, взбадривали нас. Жизнь на острове была очень ограниченной. Все держались группами, люди нашей веры также составляли очень узкий круг. Мои старшие братья и сестры посещали европейские школы; некоторые из старших, женившись или выйдя замуж, покидали остров. Младшие же не ходили ни в школу при синагоге, восстановленной после пожара, ни в школы для европейцев других национальностей: нас туда не принимали, мы были изгоями. Что касается меня, то я был этому рад – считал, что нам повезло.
Но наша мать настаивала на том, чтобы все учились читать и писать, и отдала нас в моравскую школу, организованную миссионерами из Дании. Моравские братья появились на Сент-Томасе за сто лет до этого, их направила сюда датская королева Шарлотта-Амалия, супруга Кристиана V, которая родилась в тысяча шестьсот пятидесятом году. Наша столица была названа в ее честь. Мы с братьями были единственными европейцами в этой школе, и поначалу другие ученики глазели на нас, как на диковину, и насмехались над нами, но это быстро прекратилось. Нас заставляли усердно учиться, и времени на развлечения не оставалось. Преподавали нам на английском, датском и немецком языках. Поскольку дома мы говорили по-французски, я не понимал ни слова и сидел на уроках, как в трансе. Наверное, так же чувствовал себя наш пес Сурис (что по-французски означает «мышь»), когда мои сестры с ним болтали. Сурис был потомком собак, привезенных пиратами с Мадагаскара, каких было много на острове. Собаки этой породы были белыми и пушистыми, но превращались в свирепых хищников при виде крыс или ящериц. Мои сестры, и особенно Дельфина, любили надевать на Суриса детский чепчик, сажать его на стул и поить чаем. Отец был покладистым человеком и не запрещал этого. Ему хотелось, чтобы всюду царили мир и согласие, а интересовали его больше всего цифры и бухгалтерские книги. Он не повышал на нас голоса, а сердце у него было доброе. Когда мама не видела, он давал моим сестрам печенье, которым они делились с Сурисом, и смеялся вместе с ними над собачьим именем. Дельфина была его любимицей. Она была такая хорошенькая, что отказать ей в чем-либо было трудно. Отказать мне было, очевидно, гораздо легче: когда я упрашивал папу разрешить мне пропустить бесполезные школьные уроки, он отвечал, что мужчина должен быть образован. Я понимал, что он не хочет, чтобы у них с мамой возникали разногласия, на это он ни за что не пошел бы.
Мне повезло, что в новой школе меня посадили рядом с девочкой, которую звали Марианна Кинг. Она засмеялась, увидев, что я в полной растерянности, и прошептала мне по-французски:
– Делай вид, что понимаешь, что они говорят, и в конце концов действительно поймешь.
Так и случилось, хотя прошло несколько месяцев, прежде чем произошло это чудо и я стал понимать учителей. К этому времени все пришли к убеждению, что я идиот и поэтому учусь вместе с цветными, а не в школе при синагоге, как остальные мальчики нашей веры.
Но учился я там не потому, что был дурачком. Задолго до моего рождения произошло что-то такое, из-за чего еврейская община была настроена против нас. Люди не хотели, чтобы мы молились вместе с ними в синагоге. Раз или два я поднимался тайком по мраморным ступеням через ворота, ведущие во двор синагоги, и заглядывал внутрь. Я видел шкаф красного дерева, в котором хранились тома Торы и свитки с нашими законами, а также огромные доски, на которых Моисей начертал свои заповеди. Синагога была увенчана куполом, и по вечерам, когда зажигали свечи, потолок светился, как небесный свод. «Благословен грядущий во имя Господня!»[22] Но я-то приходил потому, что мне было непонятно и любопытно, а не потому, что верил. Нашу семью не приглашали на праздничные обеды, свадьбы, похороны и прочие сборища. Я знал, что мои родители оскорбили раввина и был скандал. Мама мне об этом не рассказывала, но слухи об этом ходили, а мои старшие братья говорили, что родились еще тогда, когда родители не были мужем и женой. Я не мог этому поверить.
Возможно, такое положение возникло потому, что людям не нравилась наша мама. Только наша служанка Розалия оправдывала все ее своевольные поступки. Но у Розалии была причина защищать ее: именно по настоянию мамы отец нанял адвоката, чтобы тот разыскал жену папиного помощника, жившую на другом острове. Оказалось, что эта жена умерла за десять лет до этого, и мистер Энрике мог жениться на Розалии. И только по этой причине Розалия была предана маме, а мама поддерживала Розалию, хотя они и принадлежали к разным слоям общества. У них не было секретов друг от друга.
Мама устроила свадебное пиршество в саду того дома, где она выросла, рядом с домиком мистера Энрике, куда теперь вселялась Розалия. Она сняла сад на один вечер у новых хозяев дома, не предупредив их о том, что свадьба будет не еврейской, а африканской. Заперев двери и ставни, хозяева ушли на весь вечер и потому не видели, каким волшебным стал их сад, освещенный свечами. Звучала прекрасная музыка, которую играли на флейтах и барабанах. Из гостей мы были единственными европейцами. Танцы продолжались допоздна, и моим братьям нравилось наблюдать за женщинами в их лучших нарядах. Но мне было интереснее в глубине сада, где на оштукатуренных стенах гроздьями росли розовые цветы бугенвиллеи. Около изгороди сидела древняя ящерица, лениво пошевелившаяся при моем приближении. Рядом росло столетнее растение с огромными серо-зелеными листьями. Я попытался зарисовать его палкой в пыли двора. Мистер Энрике работал вместе с моим отцом. В этот вечер он был одет в выходной костюм и жилет, который мама выписала из Парижа и подарила ему. Я удивился, когда он тоже отошел в дальний угол сада, где был я. Наверное, ему захотелось обдумать в тишине свой новый статус женатого мужчины. Он был на двадцать с лишним лет старше своей невесты и пользовался уважением моей семьи и всей африканской диаспоры.
– Свадьба – такое хлопотливое дело, – посетовал он, но вид у него при этом был довольный.
Мама говорила, что если бы мистер Энрике не спас моего дедушку, то и меня не было бы на свете, так что я относился к нему с некоторым трепетом.
– Клочок бумаги ничего не значит, – сказал он мне. – Твоя мать это знает.
С юных лет я усвоил, что установленные правила не всегда бывают справедливыми. Мама с гордым видом проходила по улице мимо других женщин нашей веры, которые не желали здороваться с ней. Они приходили за покупками в наш магазин, хотя и тогда не вступали с ней в разговор. Но я видел, как сильно любят друг друга мои родители, в отличие от прочих супружеских пар, которые, прожив вместе десятки лет, почтительно называли друг друга «мадам» и «месье». Мои папа с мамой не могли сдержать своих чувств. Иногда по ночам из их комнаты доносились тихий разговор и смех; они часто держали друг друга за руки, когда думали, что их не видят. Их любовь была для меня какой-то тайной, она составляла особую часть нашей жизни, закрытую для всех, кроме них двоих. У мамы был горячий нрав, и если бы кто-нибудь плохо отозвался об отце в ее присутствии, ему наверняка не поздоровилось бы. В юности я думал, что ее, может быть, укусил один из оборотней, о которых она рассказывала мне. Иногда она задумчиво смотрела на луну, точь-в-точь как делают оборотни, словно видела там что-то, недоступное глазу обыкновенных людей.
В пятницу вечером мама зажигала свечи, но не молилась. Отец же, в отличие от нее, был очень набожным человеком. В синагоге на него смотрели косо, и он ежедневно молился в нашем дворе по утрам и в сумерках. Иногда я видел, как он кланяется Богу, а речь его лилась, как синяя река с золотыми блестками.
– Как ты думаешь, Бог слышит его? – спросила меня мама однажды. Мне было всего десять лет, но она часто обращалась ко мне, как к взрослому.
– Думаю, он слышит Бога, – ответил я.
Мама пристально посмотрела на меня, думая, не шучу ли я. Но я был серьезен, так как искренне считал, что, возможно, важнее услышать что-то, чем быть услышанным. Когда наступала ночь, я прислушивался к мотылькам за окном, лягушкам в пруду и ветру, доносившемуся из-за океана.
Разногласия между моей семьей и руководством синагоги было причиной того, что мы посещали школу для цветных. Это было так необычно, что школьники разинули рты, когда мама с Жестиной привели нас. Жестина была для меня как тетя, тем более что других родственников, помимо родителей, у нас на Сент-Томасе не было. Я почти не общался с людьми нашей веры и не мог понять, почему ребята так поражены нашим появлением здесь. Моих братьев стесняло наше отличие от других, и они держались неприветливо, мне же оно нравилось. Жестина сказала, что это лучшая школа на острове, и выразила уверенность, что здесь я пойму, что мне по душе. Наши учителя были глубоко верующими людьми, посвятившими себя задаче распространения образования в новом мире, их терпимость в вопросах расы и религии поражала и восхищала ме