– Есть что-нибудь, что тебя интересует? – спросил он.
Это был непростой вопрос, но я знал ответ. Меня интересовали свет и цвет, строение костей, дрожание листьев на липах, блестящая рыбья чешуя в гавани. Но я не знал, как это объяснить мистеру Либеру, и потому сказал:
– Да, есть, но этого нет в книгах.
– Ну что ж, – сказал он. – По крайней мере, ты честен.
Он взял бутылку рома, мы пожали друг другу руки, и я отправился к мадам Галеви. Она так и не рассказала мне о дочери Жестины, а мне все больше хотелось узнать эту историю. Это стало у меня просто навязчивой идеей. Я любил Жестину а не мог вынести, что ее что-то мучает. У меня было такое чувство, будто все тайны мира раскроются мне, если я буду знать, что случилось с этой девочкой.
Служанка приготовила пирожные с манго, источавшие сироп и привлекавшие мух.
– А вот и наш маленький гость, – сказала она при виде меня. Я был такого же роста, как и она, и ее слова меня насмешили. Ростом я пошел в отца и был не только самым ленивым, но и самым высоким в классе.
Я сел за обеденный стол красного дерева, покрытый дорожкой из бургундских кружев. На этот раз я обратил внимание на то, что дорожка была изношенной и тонкой, как бумажная салфетка, а серебряные приборы погнутыми и очень старыми, привезенными из Франции полвека назад. В соленом воздухе острова серебро кое-где почернело. Наш климат был неблагоприятен для тонких и изящных вещей, они быстро старились.
Ко мне вышла мадам Галеви.
– Твоя мать просила что-нибудь передать мне?
– Да, еще как просила. – Я никак не мог решить, что ей сказать.
Ей, похоже, нравились слоеные пирожные, состряпанные служанкой, потому что она с ходу вонзила в них зубы. Я из вежливости притворился, что мне они тоже нравятся, но в основном размазывал их по тарелке. Они были бледными, цвета мокрого песка. Я решил сказать то, что советовала Ханна.
– Мама шлет вам свои наилучшие пожелания и просит простить за все ее проступки.
– В самом деле? – задумчиво произнесла мадам Галеви. Глаза ее под белой пленкой ярко блестели. Блестели они проницательно. Само собой, она не поверила мне ни на минуту. – А как дела у твоей сестры Ханны? – спросила она. Хитрости ей было не занимать.
– Замечательно, – ответил я. – Готовится к свадьбе.
Я не был уверен, следовало это говорить или нет, и сосредоточился на своем чае. Белая чашка с позолотой была сделана из очень тонкого французского фарфора. Я взял сахару и добавил, как это было принято на острове, капельку патоки. Получался очень сладкий и вкусный напиток.
– Она хочет выйти замуж по всем правилам, в синагоге? – спросила мадам.
– Да, разумеется.
– Но твои родители угрожают единству нашей общины. Нас очень мало, наш народ столько страдал, что нам никак нельзя устраивать петушиные бои между собой.
Это напомнило мне о том, что рассказывала Жестина.
– Когда мама была девочкой, ей нравилось убивать цыплят к обеду.
– Это меня не удивляет, – угрюмо усмехнулась мадам Галеви. – Ну ладно, на сегодня хватит. Я подумаю, что можно сделать в связи с желанием твоей сестры.
– А как насчет дочери Жестины? – спросил я. Она обещала рассказать мне об этом.
– Передай своей матери, что я принимаю ее извинения и приглашаю ее вместе с твоим отцом к себе на обед в следующую пятницу. Ханна тоже может прийти с ними. Но сначала мы сходим на службу в синагогу. А после этого приходи ко мне, и я расскажу тебе эту историю.
Итак, чтобы услышать эту историю, мне надо было совершить невозможное – уговорить людей, не разговаривавших друг с другом больше десяти лет, сесть вместе за обеденный стол и вести непринужденную беседу. Задача почище Геркулесовых подвигов. Я подумал о том, как отец в одиночестве молится в саду. Иногда по вечерам, проходя мимо синагоги, он останавливался, чтобы помолиться на пороге. Я подумал, что мама, может быть, околдовала его, чтобы он всегда был при ней. Если я когда-нибудь отдам свое сердце женщине, то только доброй и открытой, которая понимает, что можно видеть мир и не так, как предписано правилами.
Перед уходом от мадам Галеви я заглянул на кухню. Служанка готовила обед. Она испекла хлеб из маниоки, который издавал неповторимый запах. Ее звали Хелена Джеймс, как она сообщила мне. Я стал чем-то вроде постоянной принадлежности дома, так что нам надо было познакомиться по всем правилам, и мы обменялись торжественным рукопожатием. Кроме нас двоих и самой мадам, людей в доме не было. Мадам ходила на службы в синагогу и на собрания сестринства, но предпочитала проводить время дома в одиночестве. Однако миссис Джеймс сказала мне, что ее хозяйка ждет моих визитов с нетерпением. Двое ее детей умерли от лихорадки, дочь уехала в Чарльстон и редко давала о себе знать. У нее была своя семья в Америке, и мадам Галеви ни разу не видела никого из них. Я задержался на кухне и зарисовал Хелену Джеймс за нарезанием овощей и фруктов. Из фруктов она больше всего любила манго, потому что он был полезен для здоровья. Она сообщила мне, что можно прожить, питаясь одним манго, и что пираты так и делали. Миссис Джеймс была довольно скверным поваром, но ее хлеб из маниоки был чудом пекарского искусства. Я с удовольствием ел бы его всякий раз, садясь за стол. С ней было приятно общаться, потому что у нее был спокойный нрав и она любила поболтать. В разговоре я случайно упомянул Жестину, вовсе не рассчитывая узнать у служанки что-нибудь интересное. Миссис Джеймс печально покачала головой.
– Я не хочу говорить о несчастной судьбе, лучше забыть об этом.
– Я не верю в судьбу, – заявил я.
– Ты еще слишком мал, чтобы верить или не верить во что-нибудь, – рассмеялась она. Подойдя к двери, она проверила, не подслушивают ли нас, и прошептала: – Отторжение! – Это звучало как название какого-то религиозного обряда, скорее всего африканского. Весь день это слово не шло у меня из головы. Когда в следующий раз я зашел к мистеру Либеру, чтобы сделать вид, что занимаюсь ивритом, он дремал. Воспользовавшись этим, я нашел в его библиотеке маленький словарик в кожаном переплете. В нем было написано: «Отторжение – отделение, отнятие насильственным путем». Это подтверждало то, что сказала мне Жестина. Ее дочь была похищена.
Ханна проинструктировала меня насчет того, как лучше всего восстановить отношения между мамой и ее давним врагом. Я решил поговорить с родителями после обеда. Они сидели в гостиной на кушетке и что-то обсуждали. Рука матери забралась внутрь отцовского рукава и обвивала его руку, как какое-нибудь вьющееся растение. Из-за этого интимного жеста мне стало неловко, хотя я толком не понимал почему. Они выглядели как пара влюбленных, каких я иногда видел в гавани, полностью поглощенных друг другом и забывших об окружающем мире. На лице у мамы была улыбка, удивившая меня. При моем появлении она подняла голову, и улыбка сразу исчезла.
– Ты даже не стучишься? – сказала она. – Подкрадываешься, как какой-нибудь злоумышленник.
– Я должен передать вам приглашение на обед к мадам Галеви в пятницу, – объявил я не очень уверенным тоном, потому что мама хмурилась.
– Что ты сказал? – спросила она.
– Вы оба приглашены после службы в синагоге, а также Ханна.
– Наши визиты в синагогу не приветствуются, – сказала мама. – И с какой стати ты в это вмешиваешься?
– На этот раз ваше появление в синагоге будет встречено доброжелательно, – ответил я, очень гордый тем, что знаю что-то, чего не знает мама.
– Хорошо, – сказал папа. Он вроде бы был доволен. – Мы принимаем приглашение. Придем к ней на обед после службы.
В пятницу сестра тщательно оделась, потратив на сборы целый час. Розалия помогала ей, и я слышал, как они смеются и говорят о шляпах и туфлях. Родители, похоже, нервничали. Весь день они говорили мало, но обменивались взглядами. В какой-то момент папа сказал:
– Ну что еще они могут нам сделать? Я думаю, пришло время сдвинуть это дело с мертвой точки.
– Это время уже приходило и давно ушло, – ответила мама.
Я подумал, что, может быть, она все время такая сердитая из-за того, что произошло когда-то в синагоге. Тени на мозаичном полу вокруг нее выглядели зелеными и удлиннялись по мере того, как дело шло к вечеру и приближался момент, когда она должна была восстановить отношения с конгрегацией. На один миг она предстала передо мной такой, какой, наверное, была в юности – неуверенной в себе и уязвимой. Даже черты ее лица, казалось, расслабились и потеряли свою жесткость. У меня было ощущение, что я смотрю прямо в прошлое. Уже перед сном я разглядывал свое отражение в старом помутневшем зеркале. Хотя мне это не нравилось, я не мог не признать, что похож на маму, – такие же глаза, темные, смотревшие с вызовом.
В этот вечер я впервые пошел в синагогу. До сих пор я только заглядывал внутрь украдкой, а теперь поразился тому, как внутри красиво. Что-то заставило меня притихнуть, словно сам Бог присутствовал в этом месте, слушая возносившиеся ему молитвы. На мне был черный костюм и белая рубашка, позаимствованные у одного из братьев. Они были велики мне, рубашка вылезала из брюк, и папа делал мне знаки, чтобы я ее поправил.
– Надеюсь, теперь ты знаешь иврит достаточно хорошо, – заметил он шутливо.
Я не знал его достаточно хорошо и бормотал что-то невразумительное, когда надо было повторять слова молитвы. Мы с папой были на мужской половине, мама и Ханна на женской. Я заметил мадам Галеви. На ней была кружевная шаль и темно-фиолетовое платье. Она встретилась со мной взглядом, и в глазах ее промелькнуло одобрение по поводу того, что я привел родителей. Мама посмотрела на меня прищурившись, и я быстро отвел взгляд от женщин и устремил его прямо перед собой на алтарь в центре синагоги. Как бы ни смотрела на меня мама, я был доволен, что выполнил просьбу мадам Галеви.
Все глазели на нас, когда мы выходили из синагоги. Некоторые мужчины подходили к отцу и здоровались с ним за руку. Это был знак, что конгрегация признала нас. Мама молча кивала женщинам, которые бойкотировали ее столько лет.