Рахиль села на матрас, который ее сын набил свежей соломой. Травник спал на нем семьдесят лет. Если бы ей довелось спать здесь, события в ее снах разворачивались бы в мире картин Камиля. Она сидела бы в написанном им парке одетая в серое шелковое платье, и краски вокруг менялись бы в зависимости от освещения. Она подумала об ослике, которого бросила на дороге, о маленькой девочке, чья мама так ее любила, что не хотела умирать, пока ей не дадут имя, о другой девочке, которой сказали, что мама придет за ней, но вместо этого увезли в море, о мужчине, для которого она была готова на все и которого спасла от лихорадки, и о мальчике, который отказывался спать, потому что видел то, чего не видел весь остальной мир.
Глава 10Бегство
Шарлотта-Амалия, Сент-Томас1855Камиль Пиццаро
Возвращаясь на Сент-Томас из Венесуэлы, Камиль Пиццаро не спал несколько ночей. Сначала он срочно перебирался из приморского городка Ла-Гуайра в портовый Каракас, а там ждал судна, которое доставило бы его домой. Пришлось переплатить за эти переезды, но он не расстраивался из-за того, что остался без денег. Он привык к бедности, волновало его другое. Новость о смерти его брата Иосифа Феликса пронзила его, как лезвие ножа. Камиль был охвачен горем и чувством вины. Его не было дома два года, но ему казалось, что прошло лет десять. Его самый младший брат Аарон Густав умер в возрасте двадцати одного года тоже во время его отсутствия, и он узнал об этом два месяца спустя из письма. А теперь за ним последовал и Феликс, которому было двадцать восемь лет. Двое сыновей в их семье умерли от лихорадки, как когда-то сыновья мадам Галеви.
Камиль опять чувствовал себя чужим на родине – даже острее, чем при возвращении из Парижа. Тогда у него была надежда на освобождение, теперь она стала слабее. Он казался сам себе обанкротившимся и опустившимся, похожим на одного из потрепанных американцев, приезжавших на остров без гроша в кармане и надеявшихся на изменение жизни к лучшему. Он был уже не мальчиком, мечтавшим о Париже, а мужчиной двадцати пяти лет, повидавшим мир. У него была с собой небольшая сумка с личными вещами и чемодан, набитый его работами, который он сдал на хранение в порту до тех пор, пока не прояснится домашняя обстановка. Он не был близок с братом и теперь сожалел об этом. Самые старшие братья и сестры, как и их дети, то есть его племянники и племянницы, некоторые из них почти его ровесники, были для него еще более чужими. Феликс же был старшим общим сыном родителей, и его неожиданная смерть пробудила в Камиле горькие чувства. Кому он нужен в этом мире? И кто ему нужен? В спешке он не успел как следует помыться, кожа была в прыщах от укусов вшей, в изобилии водившихся в матрасах, на которых он спал. Но он был красив – разве что слишком худ. Большинство встречных на улицах не узнавали его, когда он спешил домой. Знакомые помнили его как мальчика из семьи Пиццаро, неспособного к коммерции, посещавшего моравскую школу и бродившего в одиночестве с альбомом для рисования под мышкой.
Уже бегом он добрался до кладбища к концу заупокойной службы. Затягивать церемонию похорон, чтобы дождаться кого-то, было невозможно, особенно в такую жару, когда покойников приходилось обкладывать льдом, пока их не закопают. Камиль опустил сумку на землю, чтобы бросить вслед за другими лопату земли на гроб, отдавая умершему последние почести. Помогая хоронить брата, он плакал. Он отрастил длинные волосы и бороду, был слишком худ и возбудим, у него случались приступы меланхолии, вызванные мыслью о том, что он не сумел сделать. Целый ворох листьев засыпал его голову и плечи. Ему показалось, что окружающие отворачиваются, не желая встречаться с ним взглядом.
У него не было ни шляпы, ни молитвенного покрывала. Наверное, с длинными нечесаными волосами и в истрепанной одежде он был похож на демона. Около могилы собралось больше сотни человек – родные, друзья, соседи, постоянные клиенты магазина, мужчины из Коммерческой ассоциации. Его родители были теперь почитаемыми членами конгрегации, особенно в этот день, когда они хоронили своего первенца. Камиль подошел к отцу, обнял его и остался стоять рядом до конца церемонии. Мать постарела и казалась меньше ростом, чем прежде, напомнив ему черного дрозда на ветке дерева. Она кивнула Камилю, внимательно посмотрев ему в глаза. Он обратил внимание на то, что она не плачет. Она никогда не демонстрировала своих чувств перед публикой, считая это признаком слабости.
Мельби остался в Венесуэле и собирался через некоторое время вернуться в Париж, а затем отправиться в Нью-Йорк, самое подходящее место для художника, по его мнению. Он приглашал Камиля поехать с ним, но тот не мог бы этого сделать, даже если бы его не вызвали домой. У него не осталось денег, а Нью-Йорк, как известно, город миллионеров. К концу своего пребывания в Венесуэле он вел полунищенское существование, набрасывая портреты мелом за небольшую плату. Фрица поддерживал отец, и Мельби оплачивал бóльшую часть их общих расходов, но был не в состоянии оплатить Камилю дорогу в Париж и Нью-Йорк, а по прибытии туда снять студию, достаточно большую для двоих. Когда пришло известие о болезни брата Камиля, Мельби сказал:
– Возможно, тебе в самом деле пора вернуться домой и принять решение относительно своего будущего. Может быть, тебе лучше двигаться дальше самостоятельно, а я только лишний балласт для тебя.
– Вот уж вряд ли, – ответил Камиль. – Это я был для тебя балластом.
После похорон состоялись поминки со слишком большим количеством еды на столе и соседей за столом. Неужели их квартира всегда была такой маленькой? Камиль, с его длинными руками и ногами, был выше всех присутствующих, ему приходилось пригибаться, проходя в дверь. Вечер порождал у него двойственное чувство – это были похороны брата и вместе с тем его возвращение домой. Он решил забыть о возвращении и отдаться скорби. Он смущался, когда на него обращали внимание, и просил забыть о его присутствии, но это было невозможно. Весь стол был заставлен яствами, приготовленными сестрами Камиля. Уха с тамариндом, свежевыпеченный хлеб с патокой и кардамоном, яблочный пирог из плодов старой яблони, растущей во дворе. Яблоки были такие кислые, что пришлось добавить две чашки подсахаренной воды и патоку. Ханна, чьи дети были уже почти взрослыми, заказала Хелене Джеймс гигантский кокосовый торт. Отсутствовала только миловидная бледнолицая сестра Камиля Дельфина. Оказалось, что ее послали во Францию к родственникам в сопровождении ее племянницы и сверстницы Алисы, у которой уже были маленькие дети. Узнав об этом, Камиль позавидовал ей. Дельфина, конечно, была болезненной, и родители надеялись, что, живя у дяди с тетей под Парижем, она получит более адекватный медицинский уход, но Камиль пожалел, что не он был сопровождающим. Он говорил Фрицу, что, сбежав в Венесуэлу, он вырвался из тенет буржуазной среды, увидел реальную жизнь реальных людей. А кончил он тем, что опять оказался в гуще семьи. Не успев приехать, он уже чувствовал себя пленником.
Однако все радостно приветствовали его возвращение, кроме матери, которая после прочтения молитвы перекинулась с ним парой слов и пошла прилечь в свою комнату. Вместо нее Камиля тепло обняла Жестина, объяснившая, что Рахиль плохо почувствовала себя из-за жары, но позже присоединится к остальным.
– Как поживает твоя дочь? – спросил он. Он часто вспоминал, как следил за Лидией, рисовал ее портреты и хорошо изучил черты ее лица еще до того, как она узнала о его существовании.
– Пишет мне дважды в неделю, а то и чаще, и спрашивает о тебе. Я написала ей, что ты сбежал посмотреть мир.
– Ну, я видел лишь небольшую его часть, – сказал он уныло.
– Я и этого не видела.
Когда Рахиль наконец вышла к ужину, Камиль подошел к ней и трижды поцеловал, но она восприняла это холодно. В присутствии матери он приосанился, хотя и испытывал смущение из-за своей клочковатой бороды и поношенной одежды, а особенно из-за старых дешевых туфель – тех самых, в которых он покинул Сент-Томас два года назад. Их кожа с тех пор потрескалась и потерлась, подошвы износились почти до дыр. Камиль ожидал выволочки за свой вид, но мать просто обратилась к нему по-французски. После того, как Камиль два года говорил по-испански, вернуться к своему первому языку было приятно. «Je ne savais pas si vous reviendriez un jour»[26], – сказала Рахиль. По-французски это звучало как обвинение, потому что она построила фразу в официальном стиле, словно они только что познакомились. Ему показалось, что голос у нее при этом дрогнул. Но он приписал это тому, что день для нее был, безусловно, очень тяжелым. Однако выражение у его матери было странным, чуть ли не обиженным.
– Я действительно не хотел приезжать, – признался он.
Рахиль внутренне напряглась. Она чувствовала, что он имеет в виду не только остров, но и ее.
– Жестине придется сшить тебе новый пиджак, – заметила она. – Этот никуда не годится.
Камиль с облегчением улыбнулся. Это была его прежняя мама, неспособная удержаться от порицания. Она сохранила боевой дух, и тот факт, что ничто не изменилось, был в некотором роде утешением.
– Мне очень жаль, что я не был здесь, когда Феликс заболел, – сказал он.
– Да ну? – отозвалась она. – А мне казалось, что тебе очень хорошо в Венесуэле. Ты даже почти совсем не писал нам. Всего одно письмо после смерти Гуса. – Она быстро отошла встретить прибывших соседей.
По тону матери, по тому, как она его встретила, Камиль не мог понять, рада она его возвращению или нет. Эту ночь он провел в своей старой детской, где раньше жил вместе с братьями. Тогда он тайком разрисовывал стены, но за время его отсутствия эту нелегальную живопись стерли. Он слушал, как мотыльки бьются о ставни, и думал о Марианне, девушке, в которую когда-то был влюблен, как он считал. В следующий раз он будет действовать решительнее, и наплевать, если кто-то этого не одобрит. Он тосковал по любви, и в своей детской постели, из которой давно вырос, он был более одинок, чем в переулках Каракаса. Вернувшись домой, он почувствовал себя более потерянным, чем когда-либо прежде, внутренне потерян