– Нам только кофе! – крикнул ему Камиль.
– Все наши думают, что ты задержался здесь, чтобы управлять магазином, – сказала Рахиль. – Но ты не обольщайся, это не продлится долго.
– Я сейчас объясню, – начал он, но остановился, потому что официант принес кофе и стоял, глядя на него нетерпеливо и раздраженно. Камиль заплатил по счету и вернулся к разговору. Он решил, что лучше честно объясниться раз и навсегда. – Просто я не могу обирать людей.
– Ты считаешь, что мы обираем покупателей?! – Она уставилась на него еще более гневно, чем официант.
– Нет, но для некоторых любая цена непосильна.
Она фыркнула:
– Но ты же должен понимать, что у нас немалые затраты. За импортный товар приходится дорого платить, а любое дело должно приносить какой-то доход, чтобы семья могла существовать.
Он пожал плечами, не убежденный ее доводами.
– Некоторые люди живут в ужасной нищете. Это несправедливо.
Рахиль сразу смягчилась:
– Что поделаешь? Так уж устроен мир.
– Пока, – сказал он.
В этом несправедливом мире приходилось быть практичным, а ее сын был мечтателем – как и многие молодые люди, но у него это приобретало особое значение. Может быть, его вера в светлое будущее была для него и к лучшему. Она не стала высмеивать его взгляды, как он боялся, а согласно кивнула.
– Да, пока. – Она достала конверт, который принесла с собой, и отдала ему. – Надежда всегда есть.
Камиль посмотрел на нее в полном недоумении, затем вскрыл конверт. Внутри был билет на проезд до Франции и деньги, которых должно было хватить по крайней мере на год, если тратить их бережливо. Он не знал, что сказать, хотя был глубоко тронут ее щедростью. Он никогда не отличался красноречием, особенно если надо было выразить благодарность.
– Мама, – процедил он наконец. – Но ты же понимаешь, что если я уеду, то больше уже не вернусь?
– Конечно, понимаю. Но до отъезда ты должен помочь отцу в магазине. Сейчас, после смерти двух твоих братьев, ему тяжело. Когда дела пойдут на лад, можешь уезжать.
В Америке назревала война, и отзвуки конфликта сказывались на всем. Корабли пропадали, их реквизировали, товары, предназначенные для Чарльстона и Нью-Йорка, раскрадывали. Это было, возможно, самое тяжелое время для их бизнеса, и Рахиль радовалась, что по совету Энрике они давным-давно не занимались сами морскими перевозками, а корабли продали. Если бы они продолжали развиваться в направлении, взятом Исааком Пети, то сейчас, возможно, были бы банкротами и жили на подачки членов общины, а не помогали нуждающимся. Вот это Камиль, по-видимому, упускал из виду. Каждое воскресенье Рахиль с радостью отдавала в синагогу все, что могла, для тех, кто попал в беду.
Они допили кофе и пошли по улице вместе. В этот самый жаркий час дня рыночная площадь была пуста, лотки с овощами и фруктами были закрыты от солнца белой тканью.
– Постарайся только не довести магазин до банкротства, перед тем как уехать, – сказала Рахиль.
– Я постараюсь. Обещаю, – ответил Камиль. Уж по крайней мере эту просьбу он обязан был выполнить.
Это ее несколько успокоило, можно было идти домой. Она почувствовала, что зной изматывает ее, хотя жила при такой погоде с рождения. Птицы, разомлевшие от жары, в этот час не пели. Только пеликаны летали, но далеко над морем, поскольку там ощущался бриз. Рахиль представлялось, что дух Адели тоже парит далеко от берега, где море имеет как раз такой оттенок серого цвета, каким его изобразил ее сын на картине, подаренной ей. Подумать о ветре над морем в такую жару было приятно. Облака там должны быть белые и огромные, нависшие наподобие тента. Водяные брызги приносят прохладу, а волны в высоту не ниже крыш торговых лотков, мимо которых они проходили. Камилю же вместо моря представлялась улица с домом его дяди и тети и сумерки, обволакивавшие все вокруг наподобие черной пыли. Он приедет туда в ноябре, когда начнется его любимое время года и деревья будут черными, красными и золотыми, а трава серебряной. Надо было немедленно написать Антону, брату Фрица, и спросить, не возьмет ли он его в качестве ученика, готовящегося к поступлению в какую-нибудь из солидных художественных школ.
Рахиль, остановившись, прислонилась к низкой оштукатуренной стене, обмахиваясь маленьким испанским веером из кости и шелка. Камиль хотел взять ее под руку, чтобы ей легче было идти, но она отмахнулась.
– Может, ты и считаешь меня старухой, но мне помощь не нужна. – Она продолжила путь, шагая уже быстрее. Они начали пониматься по извилистой улочке, ведущей к магазину.
– Мадам Галеви всегда говорила то же самое, – заметил Камиль.
– Эта старая паучиха? – Губы Рахиль презрительно сжались.
Камиль ухмыльнулся. Ухмыляясь, он становился так похож на своего отца, что Рахиль чувствовала, как любовь к нему поднимается в ней волной. В согласии с советом Розалии, она любила его все больше, а не меньше.
Мысль о том, что он скоро будет свободен, наполняла Камиля радостью.
– Теперь я смогу отплатить Жестине за то, что она сшила мне новый пиджак, – весело сказал он. – Я отвезу в Париж платье, которое она сделала для Лидди.
– В этом нет необходимости, – отозвалась его мать.
Совсем скоро она будет в саду Тюильри поражать слушателей, незнакомых людей, рассказывая им о черепахах, вылезающих раз в год на берег, о кроваво-красных цветах, посаженных женами пиратов, и об улочках-лестницах, на которых беглые рабы спасались от преследующих их оборотней. Этим утром она начала упаковывать вещи, предусматривая и место для картин Камиля.
Она покровительственно похлопала сына по руке:
– Мы с Жестиной отвезем платье. Когда ты приедешь в Париж, мы будем уже там.
Глава 11Сезон дождей
Шарлота-Амалия, Сент-Томас/Париж, Франция1855Рахиль Помье Пети Пиццаро
Обстановка в Америке была беспокойной. Воцарилась анархия, которая, вполне возможно, предвещала войну. Дела в магазине шли плохо из-за ненадежности морских перевозок, особенно у берегов Южной Каролины, где с пиратством, похоже, не только мирились, но и поощряли его. Фредерик дал обещание духу моего первого мужа, что сбережет его собственность, и не мог бросить дело, пока существовала опасность, что он это обещание не выполнит, хотя, конечно, разрывался между желанием уехать со мной и чувством долга. Он одобрил мое намерение переселиться во Францию. Там серьезно болела моя дочь Дельфина, туда должен был вскоре переехать наш сын Камиль. У меня не было больше причин оставаться на Сент-Томасе. К тому же Фредерик знал, что я всю жизнь мечтала о Париже. Было решено, что они с Камилем отправятся вслед за мной, когда дела в магазине пойдут на лад. Тогда его можно будет оставить на Энрике. Треть дохода будет принадлежать ему как управляющему, а остальное будет поступать родным Исаака. В принципе, Энрике мог бы довольствоваться и меньшим, но мы были обязаны ему самим своим существованием. Если бы он не донес плетеную корзину с моим отцом до гавани, ни я, ни мои дети никогда не появились бы на свет. Никто не встретил бы Фредерика, прибывшего на Сент-Томас, и никто не заплатил бы травнику за то, чтобы спасти его от лихорадки.
По мере приближения даты моего отъезда мы с мужем все больше нервничали. За тридцать с лишним лет мы ни одной ночи не провели порознь. Он до сих пор был влюблен в меня, а я, глядя на него, чувствовала такой же учащенный пульс на шее, какой появился у меня, когда я выглянула из окна и увидела его в окружении пчел. В свои пятьдесят три года Фредерик был так красив, что женщины на рынке при виде него пихали друг друга локтями. Я догадывалась, что они думали, глядя на нас вместе: «Что он в ней нашел? Как это ей удалось приворожить его на всю жизнь?» Ну что ж, если им хотелось видеть во мне колдунью, я не возражала. Может быть, я действительно была колдуньей, заманила его к себе и подстроила так, что он неизбежно влюбился в меня, увидев в белом дезабилье. Это было единственное утро, когда я не заколола свои темные волосы, и я намеренно стояла там полуодетая, видя желание в его глазах.
В свой последний день на Сент-Томасе я посетила дом, в котором выросла. Когда я вошла во двор, меня охватила печаль. Я ожидала, что меня будут разрывать противоречивые чувства, как всегда случалось, когда я думала о том, какой неблагодарной дочерью была, но теперь из переплетения вьющихся растений на меня смотрели лишь робкие тающие призраки прошлого. Очевидно, новые владельцы дома заметили меня, но не стали прогонять и только закрыли ставни – возможно, из-за слухов обо мне, а может быть, они видели, как я протянула руки, словно призывая, притягивая теплом своей плоти последние остатки живших здесь некогда людей, прежде чем они окончательно рассыплются в прах.
Мне казалось, что я буду горевать, снова пройдясь по дорожкам сада, но вместо этого знакомый ландшафт моего детства вызывал во мне удивительную нежность. Отец вынудил меня вступить в брак по расчету, но он всегда любил меня. Он уважал меня за мой ум и преподал мне основы бизнеса. И из-за этого я всегда была высокого мнения о себе, вопреки тому, что думали другие. Я действительно была самонадеянна, но это, возможно, не самая плохая черта в женщине. Встав на колени, я поискала под живой изгородью ящерицу, любимицу моего кузена, – эти существа, как говорят, живут обычно дольше людей, – но увидела только букашек и аккуратно прополотую землю.
В другом конце сада сын Розалии Карло подстригал кусты олеандра. Увидев меня, он улыбнулся и застенчиво поздоровался. Он был в том злосчастном возрасте, когда мальчику не терпится стать мужчиной. Он учился в моравской школе, а по воскресеньям подрабатывал в нашем магазине. Розалия безбоязненно слишком сильно любила его, а Энрике так просто души в нем не чаял, и ничего плохого из-за этого с мальчиком не случилось. Розалия больше не считала, что любовь может быть проклятием. Это была жестокая шутка женщины, ухаживавшей за ребенком, которая внушила Розалии мысль, что ее молоко погубило ее первенца.