Вот и гавань. Вход в нее охраняют две крепости. С каменных стен смотрят в море десятки древних пушек. Одни из них торчат между каменных зубцов, другие упрятали свои толстые тела в гранитных ложах, выставив наружу лишь черные жерла.
— Принять лоцманский катер! — говорит капитан матросам на палубе.
Лоцман кубинец. Какой-то он? Наверное, черный, смуглый, энергичный парень, заросший густой бородой. Я трогаю рукой свою: здесь, среди кубинцев, я буду тоже как кубинец. Никто не будет на меня обращать внимания, и это позволит присмотреться к людям, о которых я столько читал и слышал…
Ну вот и катер. Я спускаюсь с мостика и спешу навстречу лоцману. Надо что-то такое сказать. Пожалуй, вот так: «Буенос диас, барбудо!» («Доброе утро, бородач!») Пожалуй, так будет хорошо. Так и скажу. С лоцманом мы сталкиваемся в коридорчике у капитанской каюты.
— Буенос диас… — начинаю я и замолкаю: лоцман совершенно рыжий и без какой-либо растительности на веснушчатом лице. Только из ушей торчат несколько рыжих волосин.
— Доброе утро, — говорит он и добавляет: — Бородач.
— Вы кубинец? — спросил я с сомнением, посмотрев на огненную голову лоцмана.
— Конечно, — засмеялся тот, — мой прадед был ирландцем. А я кубинец. Я был в горах Сьерра-Маэстра, — добавил он, пригладив ладонью свою непослушную жесткую шевелюру, и перекинул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
Прошли мимо гаванского маяка. На его флагштоке взметнулись два флага — Республики Куба и красный, с серпом и молотом.
В Парамарибо один из сотрудников порта, узнав, что мы идем в Гавану, поморщился:
— Зачем вы туда идете? Туда же никто не ходит. Порт-пустыня. Там ничего нет. Ни топлива, ни воды, ни продуктов. Время напрасно потратите.
— Вы были в Гаване? — спросил я его.
— О да! Совсем недавно, — ответил голландец, — простояли неделю и ушли. Нет, не рекомендую. Лучше в Венесуэлу, в Ла-Гуайра.
Голландец лгал. Гаванский порт забит кораблями. Громадные красавцы теплоходы стоят у его многочисленных причалов. «Архангельск», «Альбатрос», «Корсаков», «Металлург Амосов», — читаем мы названия советских судов. А вот братишка «Олекмы» — СРТР-9007 — и такие же, как и наше, рыболовные суда «Олюторка», «Орион», «Онега». Но в порту не только советские суда — на угольном причале разгружается гигантский пароход из Мексики; видны югославские, болгарские, английские теплоходы; длиннющий, низко сидящий в воде пароход из Генуи.
На «Олекме» появляется пожилой, с ежиком седины агент. Затем совершенно юный розовощекий полицейский чиновник с тяжеленным кольтом на боку и с поясом-патронташем, из которого торчат желтыми капсюлями вверх револьверные патроны; плечистый, с бронзовой пролысиной шипшандлер.
Шипшандлер широким добродушным лицом и приятельской улыбкой больше похож на воронежца, чем на кубинца. Тщательно обдумывая каждое слово, он рассказывает, что учится в двухгодичной школе русского языка имени Лафарга. По-русски он говорит еще неважно: «Очень трудно запомнить окончаний… окончаню… окончания! Да, русский язык сейчас очень популяр… популярни… — ох, уже эти окончаний! — популярный на Кубе». Почему у него шелушится нос? О, это от солнца! Два месяца работал на уборке тростника в провинции Матаисас. Там очень жарко. Когда день помахаешь мачете, то сахарный тростник даже ночью раскачивается, мелькает перед глазами. Было очень тяжело: замучили пожары. Контрреволюционеры… Это они спалили сельскохозяйственную станцию, расположенную под Гаваной; они губят огнем посадки молодых лесов — сосны, эвкалипта; пылали плантации тростника в провинциях Матансас, Лас-Вильяс. Да, трудно было — рубили тростник, тушили пожары, вместе с милисианос вылавливали гусанос… Гусанос? Это по-испански — черви. Так на Кубе называют контриков, мерзких червей, подонков всех мастей, которых еще забрасывают на Кубу американцы. Буквально на днях группу гусанос захватили в 13 километрах от Гаваны — в Тарара. Они пытались напасть там на студенческий городок. Теперь им не поздоровится: Фидель уехал в Москву, но у Рауля Кастро рука ничуть не мягче.
Через час все формальности окончены.
— К вечеру вас поставят в рыбный порт, там сейчас все причалы заняты. Завтра получите воду, топливо. Завтра же я привезу продукты, — сообщает штшшандлер и предлагает: — Если кто хочет, я захвачу на берег. Кто поедет со мной?
Берег. Не простой — кубинский. Я прыгаю на его каменные плиты, оглядываюсь: вдоль кромки моря уходит блестящая от автомашинных шин набережная Малекон. По ней несутся мимо меня сверкающие лаком и никелем длинные, низко сидящие на колесах «бьюики», «крайслеры», «оппели», «форды». Спешат куда-то на тяжелых мотоциклах полицейские. Низко на лоб надвинуты черные козырьки фуражек, руки в кожаных перчатках крепко сжимают рули «Харлеев», за спиной — короткие автоматы. Всюду множество ярких лозунгов: на каменном ограждении набережной вышагивают вдаль белые метровые буквы: «Куба — первая среди стран Америки страна полной грамотности». С башни старинной крепости прохожих вопрошают синие буквы: «Что ты сегодня сделал для Кубы?» Перечеркивая афишу бара-ресторана, предостерегающе алеет: «Контру — к стенке!»
На холодном, сложенном из обтесанных глыб парапете сидят мужчины и женщины. При виде иностранца поднимают руку и улыбаются:
— Буенос диас, амиго! Чеко? Поляк? Дейч?
— Русский, — отвечаю я, — не чех, не поляк и не немец, а русский!
— Русский? — удивляется один парень и с интересом рассматривает мою бороду. — Русский барбудо?
Он недоверчиво смеется и что-то говорит соседу, закуривающему большущую сигару. Тот выдыхает едкое синее облако и тоже недоверчиво смеется.
А мне почему-то не смешно. Даже грустно. Я уважаю и чехов, и поляков, и немцев, но я же русский! А одна девушка кивнула в мою сторону хорошенькой головкой и уверенно сказала своему приятелю:
— Француз!
И тот так же уверенно возразил:
— Но… абиссин… — и крикнул мне вдогонку: — Аддис-Абеба!
«Француз», «Аддис-Абеба»… А я-то думал, что с бородой мне на Кубе будет лучше. Я смотрю на прохожих и вижу черноволосых, смуглых, подвижных людей. А бородатых нет, нет бородатых. Поэтому-то все провожают меня взглядом…
— Бен Гурион… — вздыхает кто-то за моей спиной. Что? Теперь уже «Бен»? И вдобавок «Гурион»? Нет уж, хватит!.. Я перебегаю улпцу и, прикрывая бороду рукой, заскакиваю в парикмахерскую. Парикмахер, высохший, как гриб в жаркое лето, подхватывает и укладывает меня в специальное кресло. Я складываю руки на груди, он накрывает меня простыней и, нажимая на педаль, словно домкратом, поднимает кресло повыше, к своему подбородку. Протерев очки, старичок внимательно осматривает мое лицо, многозначительно хмыкает и вынимает из стола длинную узкую бритву. Он долго, слюнявя ремень, оттачивает, подправляет ее, потом выдергивает из головы длинный волос. Придерживая двумя тонкими, как у скрипача, пальцами, режет бритвой волос и, хмыкнув, осматривает сверкающее лезвие против света. Потом, насвистывая: «О голубка моя…» — долго намыливает мое лицо, а затем, оттянув на шее кожу, заносит над ней пылающий голубым светом стальной клинок с надписью «Золинген».
Через полчаса я встаю гладко выбритым, и старик, хлопнув меня по плечу, говорит:
— Русских!!
Заметив, что я лезу в карман, он восклицает: «Но!..» — и еще раз хлопает меня по плечу.
И вот я безбородый, как младенец. Ощущение такое, будто я нагой, словно в спешке забыл надеть какую-то очень важную часть своего туалета. Но это ощущение быстро проходит. Теперь уже никто не ошибается: да, я русский! Привет вам, друзья! Салют, компаньерос!
В тот же вечер я узнал, что в Гаване бородатых можно перечесть по пальцам. Даже Фидель, поклявшийся в горах Сьерра-Маэстра сбрить бороду лишь тогда, когда революция на Кубе победит полностью, улетая в Москву, немного укоротил свою прекрасную, пышную бороду. А мы-то парились в тропиках!
Сверкая белым подбородком, иду дальше по Набережной. Здесь оживленно: бегают друг за другом ребятишки, на раскладных стульчиках сидят греют на солнце свои кости старики; свесив ноги над водой, перешептываются о чем-то очень важном влюбленные; пристально глядят в воду, сжимая в руках спиннинги, рыболовы. А вот совсем необычный рыболов: молоденькая девушка лет шестнадцати. Одной рукой она придерживала ребенка, а другой — удочку.
Я тоже люблю рыбную ловлю: окуни, выуженные из какого-нибудь тихого заросшего озерка, добыча куда более интересная, чем четырехметровая акула или тунец, вытянутые из океана на ярус. Я остановился около девушки. Она назвала свое имя. Норма тоже занималась год на курсах русского языка, поэтому мы могли с ней довольно свободно разговаривать. Она показала мне свой улов — двух крупных рыбин килограмма по три, назвав их тарпанами. Тут же она сообщила, что ее сосед по квартире дядя Хосе в прошлом году выудил полутораметрового тарпана. Об этом даже в журнале «Рыболов» было написано.
Когда разговор о рыбах окончился, я спросил ее: далеко ли находится президентский дворец? Сначала она объясняла, а потом подозвала какого-то паренька, отдала ему ребенка, удочку, банку с мелкими креветками и соскочила с парапета на мостовую.
Через полчаса мы вышли к прекрасному зданию. Широкая площадь, обрамленная величественными королевскими пальмами. Под пальмами на скамейках сидели люди. Они читали газеты или пили из бумажных стаканчиков черный кофе. Здесь же прохаживался и разносчик душистого напитка. В одной руке он держал термос, в другой — стопку стаканчиков. А на его соломенной шляпе виднелась бумажка с цифрой «3», означающей стоимость одной порции кофе.
Мы осмотрели дворец, в мне бросились в глаза глубокие светлые оспины на одной из стен. Словно здесь прошлась пулеметная очередь, будто чей-то автомат оставил навечно роспись.
— Да, это пуни. Вы что-нибудь слышали об операции «Кофейня»?
Операция «Кофейня». Это уже стало историей, историей вчерашних дней, историей, участники которой из тех, кто остался жив в той операции, ходят сейчас по улицам Гаваны, а револьверные гильзы, уже остывшие, позеленевшие, но еще пахнущие порохом, — гильзы из их револьверов и автоматов можно еще и сейчас найти в густой траве около стен или втоптанными в землю возле дворца бывшего диктатора Кубы генерала Батисты.