Хорошо, что он меня не слышал!
Забравшись в побитый жизнью пазик и оплатив проезд по карточке, я притулилась в конце салона, прижавшись спиной к запотевшему боковому окну и включив плеер. Выбор пал на новый альбом группы «Пикник» и вскоре в ушах непривычно и мелодично напевал Эдмунд Шклярский, рассказывая о капле яда, что не повредит, о том что ты идешь и злая кровь в тебе играет. Группа была на любителя, но есть что-то в их песнях завораживающее, отвлекающее от повседневных не всегда приятных мыслей и дел. И закрыв глаза, я медленно отстукивала ритм ногой, считая остановки, чтобы не пропустить нужную.
Недовольно поморщилась, прижавшись и к холодному стеклу. Есть у меня такая дурная привычка, дремать под любимую музыку. А потом нестись сломя голову в обратном направлении, что бы успеть на встречу-работу-учебу (нужное подчеркнуть). Радует, что пазик тормозит так же плавно, как корова на льду. И если ты не ухватился за поручень или рядом стоящего пассажира, то быть тебе счастливой кеглей, летающей по салону.
Печалит, что даже если ты ухватился, все равно найдется какая-нибудь необъятных размеров дамочка, которая обязательно оттопчет тебе все, что подвернется под ее богатырскую ногу. Так что ничего удивительно, что из автобуса я выпала на остановку прыгая на одной ноге и искренне ненавидя пресловутые леопардовые лосины, обтянувшие нижние сто двадцать этой дамочки как вторая кожа. Я, конечно, не любитель базарных склок, но от скандала меня остановила только разница в весовых категориях и наличие, точнее явное отсутствие интеллекта на обрюзгшем лице оппонента. Она меня все равно не поймет, а я только нервы зря потрачу!
Успокоив себя этими мыслями, я подняла воротник куртки и бодро потопала в сторону родного района и не менее родного двора. В наушниках играла бодрая песня о парня, которому девяносто лет, солнце робко выглянуло из-за туч, а попадавшиеся навстречу знакомые приветливо улыбались в ответ. Так что на завибрировавший телефон в кармане я не обратила никакого внимания, сворачивая на углу у круглосуточного продуктового в сторону крайнего дома со счастливым номером тринадцать. И невольно улыбаясь, глазея по сторонам, вспоминая, как когда-то давно, пожалуй, целую вечность назад, я носилась по этим разбитым тротуарам за улепетывающими мальчишками.
Здесь все осталось по-прежнему. Сирень под окнами, покосившаяся табличка с названием улицы. Подростки, тусившие на детской площадке с важным видом и гонявшие от себя подальше мелкоту. Бабушки выгуливающие внуков и судачившие на скамейках у подъездов. Молодые мамочки, о чем-то громко, оживленно дискутировавшие. И, конечно, куда ж без них, товарищи мужчины с неизменным пивом и домино. Помню, когда мы были мелкие, то искренне не понимали, что означают эти их странные выкрики.
Что ж, малолетняя шпана выросла, а понимание так и не пришло. Даже с изучением правил игры в домино.
Тихо фыркнув, я вытащила из кармана ключи и приложила один из них к домофону, тут же скользнув в открывшуюся дверь. Каким бы не было мое детство, двор у меня всегда ассоциировался с самыми светлыми и веселыми воспоминаниями. Как мы шкодили, как воровали яблоки из соседского частного сектора. Как задирали конкурентов из другой школы, находившейся всего в паре кварталов отсюда. Как убегали на дискотеки и сидели на школьном стадионе, прижавшись друг к другу, что бы не замерзнуть окончательно. Разглядывая россыпь звезд на небосклоне, и пытаясь определить, где и какое созвездие находится.
И да, без происшествий, приключений и прочего, конечно же, не обходилось. Никогда. Но от этого воспоминания не становились хуже, ни капли. Детство оно такое детство…
Напевая себе под нос незатейливую мелодию, перепрыгивая через две ступеньки, я поднялась на второй этаж, попутно потрепав по ушам гревшегося на подоконнике вальяжного кота, проживавшего в подъезде на правах полноценного жильца. Его регулярно кормили, не давали никому обижать и даже возили к ветеринару на проверку. Упитанный и лоснящийся Сема был достоянием всего дома, но жил в одном определенном подъезде и переходить к конкурентам отказывался. А на мои поползновения даже глаза не открыл, продолжая лениво махать хвостом.
— Ленивый воротник, — хмыкнула, открывая дверь в квартиру. И уже в коридоре поняла, что что-то не так. На вешалке висело потрепанное, но не потерявшее вида черное женское пальто, в углу стояли сапоги на тонкой шпильке, а с кухни доносились такие знакомые-незнакомые запахи сладкой выпечки с корицей, тесно переплетенные с ароматом черного, свежесваренного кофе.
Колени дрогнули, а сердце екнуло, забившись сильнее. И каждый удар отдавался застарелой, фантомной болью в запястье левой руки и где-то под лопатками. Разум упорно отказывался поверить в то, что настойчиво шептала интуиция и, судорожно сглотнув, я сделала пару осторожных шагов прямо по коридору, опираясь нетвердой рукой на стену. Отчаянно не желая верить в то, что происходит.
Отчаянно надеясь, что воображение просто сыграет со мной очередную злую шутку и все. Но где-то в душе скреблось ощущение, что нет, не сыграет. Не в этот раз.
Мне кажется, я слышу свой собственный смех, надломленный и истеричный. Мне кажется, где-то там, в другой комнате, уютной и небольшой, на взрыв плачет ребенок, не понимая, почему к нему никто не подходит, почему никто не хочет его просто обнять. Мне кажется, кофе вот-вот сбежит, оставляя горелые, черные потеки на белоснежной газовой плите, а воздухе вновь разольется кислый аромат безысходности и безумия. Мне кажется, эта хрупкая, интеллигентная, аккуратная женщина, улыбающаяся мягко и тепло, когда-то была для меня важна и близка. Как никто прежде и никто больше.
Мне кажется…
— О, Мирочка, ты вернулась? Проходи, сейчас будем завтракать!
Нет, мне не кажется. Сердце вновь пропустило удар и забилось горячо и ровно, а пересохшие губы наконец-то удалось разлепить. И рухнув на табуретку у обеденного стола, я приложилась затылком об стену, закрыв глаза и прошептав, тихо, почти равнодушно:
— Здравствуй… Мама.
А в ушах рефреном звучали другие слова. Слова, сказанные когда-то давно, после суда и ее сумасшедших криков, после запястья, перемотанного пропитавшейся кровью тряпкой, после слез брата и его синяков. Слова, раз и навсегда перечеркнувшие все, что я когда-то испытывала к этой женщине, отрезая все привязанности и связи.
И судя по мелькнувшей в карих глазах злобе, всего на секунду, на один вдох, она их тоже помнит. Помнит, что я сказала ей на первом и последнем нашем свидании.
Я ненавижу тебя, мама. Ненавижу тебя
Череп много чего в этой жизни не любил. Вранье, подхалимаж, обман, мошенничество, наркоту и все прочие прелести жизни, коих за свою бурную юность повидал не мало. Благо отец-мент в семье (и хрен с ним, что по факту он отчим) — это неиссякаемый источник всяких историй, приправленных исключительно черным юмором и профессиональными комментариями. А если этот самый отец еще и воспитанием занимался с благоприобретенной педантичностью, то чего удивляться, что Анатолий Черепков хоть и выглядел как самый натуральный бандит, жить предпочитал по совести, а действовать по справедливости.
Иначе уши ему открутят совсем не фигурально, и не оглядываясь на возраст и разницу в весе и росте. Когда это батю-то его останавливало?
Ну так вот. Череп не любил много чего, но самое первое место во всем этом немаленьком списке занимала неизвестность. И сейчас, сидя на лавочке у соседского подъезда, парень докуривал третью сигарету и с каждой минутой мрачнел все больше и больше. Не, Мирка была той еще раздолбайкой, вечно куда-то спешила и не менее вечно опаздывала, вляпываясь в самые разнообразные неприятности с таким мастерством, что только диву даешься, как жива-то еще осталась, в свои двадцать пять с лишним? Но одного у его подруги было не отнять…
На встречу с близкими она всегда приходила вовремя. Даже если эта встреча означала очередную головомойку или попытку отлупить заразу, чтобы не лезла, куда не просят. И тем более не выключала телефон больше, чем на полчаса. Именно столько требовалось Мирославе, чтобы хорошенько поорать, поматериться, проклясть всех и вся и, осознав, что сама дура и вообще, на близких не обижаются — их и так угораздило, снова выйти на связь. Именно поэтому Череп начинал потихоньку нервничать, разломив очередную сигарету в пальцах, когда оказалось что вредная мелкота не дает о себе знать уже добрые полтора часа.
И именно поэтому он глухо, но смачно помянул всуе рогатую родню, подпрыгнув на месте, когда телефон оглушительно заорал, на весь двор исполняя бессмертное творение Александра Буйного под названием «Пустой бамбук». Вот уж чем он тогда Мирке не угодил, парень до сих пор терялся в догадках, но мелодию менять побаивался. С Вороненка станется установить что-нибудь еще более… Оригинальное!
— Мирка? — взволновано выдохнул Толя, вытаскивая четвертую по счету сигарету. Когда он нервничал, курить хотелось просто до безобразия. Впрочем, после безобразия хотелось ничуть не меньше, как это ни странно. — Ты где, мелочь? Куда пропала?! мы же договорились!
И выдав такую тираду, щелкнул зажигалкой, намереваясь честно прикурить. Но замер на месте, выронив сигарету изо рта и застыв памятником самому себя. Потому что вместо знакомого голоса вредной девчонки, из динамика раздался чужой, надменный и смутно знакомый голос:
— Молодой человек, забудьте этот номер. Мирослава не будет общаться с кем попало, я за этим прослежу. А если попытаетесь… — получившуюся паузу нарушил жутковатый, истеричный смешок. — Я найду, как с вами справиться. Воспитанием заняться ведь никогда не поздно…
Хоть как-то отреагировать на это Череп попросту не успел. В трубке раздался хорошо различимый вскрик, затем хруст и все оборвалось короткими гудками. А сердце парня и грозы всего района предательски екнуло, подстегивая и без того ворочавшееся в груди беспокойство. Выбросив так и не зажженную сигарету в урну, он пролистал список контактов и, найдя, наконец, нужный, нажал на кнопку вызова. Трубку сняли со второго гудка, недовольно буркнув: