Терпеть ласковые слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги, прогуливаясь по кромке пляжа, и ощущать одними только стопами морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды, тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно, почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил её губы, встал на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало кресло, навернул её на себя со всей возможной галантностью и проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по этому поводу, что это, мол, от переизбытка чувств. За тридцать семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов (любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие бухгалтерии, а остальное он посчитал «по среднему») и он понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во рту, от этого у некоторых происходит насморк, а у некоторых из этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка, бедная моя де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко, будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки родные, кресло, есть, наверное, смысл, который, если тесней прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на неё, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого, размером с полвселенной, барабана.
– Монсеньор Луи, герцог Карл велели Вам передать, чтобы Вы их догоняли. Они выехали, не дождавшись Вас.
– Луиза, ты?! Какая блядь оставила дверь незапертой?!
Но это было уже всё равно. Луи поднялся, отер липкую, горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его, словно приснопамятную ромашку, ненароком переломили пополам.
14
Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи потомственным дворянином, он был лишен повышенной чувствительности к понятиям серважа и вассального долга. Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего.
Но, увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем спасаешь Pax Gallica <букв. Галльский (т.е. Французский) Мир (лат.). Построено по аналогии с римским термином Pax Romana.>, завтра уже мажордом или коннетабль, но вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей, становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо всех иных палестин.
Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли ещё столь глубоко в космогонию, как Людовик. Но зато там любят тираноборцев. «Зато…» – Луи цокнул языком. А ему-то что с этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит.
Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации. Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у него, разомлевшего и благосклонного, становятся сплошь оловянными.
Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура. Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему.
Так, ещё Англия и Испания. Испанцы – те же немцы, только наоборот. А англичане…
Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные, благородные, нейтральные и безбожные.
Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так.
Вульгарное пространство бегства было исчерпано, и не стоило оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным на таможне оголодавшими троглодитами.
Есть ещё монастыри. А что? Стать добропорядочным кармелитом, петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний, выписывать индульгенции.
Луи остановил коня – так ему понравилась в первую секунду эта идея. Но спустя минуту он вновь наподдал гнедому по бокам – мираж рассеялся. Нет, монастырь – это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более позорное, что на сто один процент спасет его от мести Карла. Если на венгерской границе его, Луи, ещё могут настигнуть ассассины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием из волос Изабеллы, то в монастыре – нет. Герцог не пошлет никого и ничего, ибо будет знать – Луи погребен заживо.
Конная прогулка Луи – первая в его жизни конная прогулка, которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни было зримых целей – подошла к концу. Луи полностью объехал Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи, покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете дня, прямо сейчас.
Туда? – Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть Дижона. Или туда? – взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале.
Нет. Лучше всего туда – пожирать с хвоста уже описанную единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он многое не досмотрел. Там ведь есть ещё достопримечательности. Вот, например, можно съездить на берег Сюзоны. Или на холм Святого Бенигния.
Лучше на холм. Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях грифель как руководство к действию?
15
На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с коня. Всё равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния могут заезжать только три дня в году.
У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет сказать Карлу, чтобы…
Резкий, почти сразу пресекшийся свист в два пальца Луи обернуться не заставил. Он и так знал, кто там, за спиной. Так мастерски не умеет свистеть только Карл.
Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика.
«Вот здесь сразу видно, что я не дворянин», – незаслуженно презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая вниз. Черная смерть никак не наступала, и теперь Луи окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И, поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: «Вот Мартину досталось прекрасное знамение. А мне – какая-то мусорная дыра.»
16
– Луи, я должен тебя арестовать, – начал Карл, не здороваясь, зато улыбаясь. – Ты теперь государственный изменник.
– Ну наконец-то, – вздохнул Луи, отступая от края ямы и поворачиваясь к герцогу.
– Понимаешь, Луи, – продолжал Карл, – тут от Людовика пришло письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы ты думал?..
– Дароносицу, – равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так, что теперь ни к чему отбрехиваться.
– Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту дароносицу задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику. А знаешь, что больше всего любит Людовик?
– Деньги.
– Ну деньги все любят, а Людовик любит ещё и молиться.
– Деньгам? – не удержался Луи.
Карл посмотрел на Луи с одобрением.
– В основном всё-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел не на шутку и Эстен честно признался, откуда у него дароносица. Он её, дескать, у тебя выиграл в карты.
– В зайца, а не в карты, – с вызовом возразил Луи.
– Не понял? – Карл действительно не понял.
Луи вздохнул.
– Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на неё и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под Азенкуром нет. Поспорил и проспорил.
Карл только махнул рукой.
– Это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи, не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь, похоже, всё идет к новой войне.
Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь наподобие «Извини, я не хотел» или «Кому война, кому мать родна», герцог сказал севшим, чужим голосом:
– И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода.
«Странно, вроде бы один», – подумал Луи.
– Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы сойдёмся на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь осужден и повешен.
– Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, – Луи казалось, что он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. – Если я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии, и ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду.