— Отец ребенка — не герцог Орлеанский, — точно оглашался смертный приговор, послышался голос с подушек. — Ему было в то время уже около семидесяти лет. Способен ли мужчина в таком возрасте к деторождению? А если еще учесть при этом любвеобильность его супруги, не отказывавшей никому из тех, в ком она прежде всего видела жеребца, то станет ясным, что герцог был попросту одурачен. Но он не придал значения, казалось бы, очевидному факту, который меня самого заставил задуматься, а потом опросить лиц, сведущих в этом деле. Мне сообщили, а затем и представили документы о том, что Карл Орлеанский вследствие двадцатипятилетнего заключения в лондонском Тауэре был не способен к рождению детей. Мало того, его вообще не было в Орлеане всю осень, он появился там только в канун Крещения, а в июне его супруга произвела на свет младенца. Тем не менее герцог, прекрасно понимая, что это не его работа, признал ребенка своим сыном и наследником, назвав его… Людовиком.
Анна в ужасе смотрела на отца, путаясь в мыслях. Не шутит ли он? Не клевещет ли на ее возлюбленного, пытаясь очернить его и, таким образом, заставить дочь забыть о любви к тому, кто носит титул первого принца крови? Она вспомнила свадьбу Людовика со своей сестрой, хромоножкой Жанной. Зная тайну рождения принца, стал бы отец выдавать за бастарда Орлеанского дома свою дочь? Да, поскольку герцог Карл сделал свое заявление публично. Но имел место и иной мотив, в силу которого принц не станет наведываться в спальню к уродливой, горбатой жене. Так и случилось, и несчастная супруга лила горькие слезы одиночества в замке Линьер.
— Точно так же, надо полагать, — в изумлении молвила Анна, — герцог признал своими дочерей, которых родила Мария?
— Мало того, — продолжал умирающий король, не отвечая на вопрос, — он попросил меня стать крестным отцом ребенка! Представь себе мое негодование, если припомнить, что я всю жизнь пытался уничтожить Орлеанскую ветвь. Мне всегда претила мысль о том, что представители Орлеанов взойдут на трон Франции, ибо имела место тесная связь между ними и бургундцами. Я намекнул герцогу Карлу, что не иначе как Святой Дух наведался в гости к его супруге в то время, когда он сочинял свои баллады в замке Блуа, где он пребывал с целью наведения порядка в среде зажиточных горожан и служилого дворянства. Я прибавил еще, что не важнее было бы для него первым делом навести порядок в собственном доме, оставшемся без глазу? Но он и слушать меня не пожелал, а младенец, выражая своеобразное недовольство моими доводами, в то время когда я нёс его к купели, помочился на рукав моего камзола. Стоявший рядом епископ Блуа узрел в этом скверное предзнаменование для моих детей.
В межбровье у Анны де Боже пролегла складка.
— Вероятно, отец, и вы также увидели в этом дурной знак?
— Хуже всего то, что случилось дальше. Младенец подрос, стал, под стать своему отцу, изрядным дамским угодником, а моя дочь не нашла ничего умнее как влюбиться в него, сына простого кастеляна.
Анна в ужасе округлила глаза:
— Так этот ребенок… сын того самого слуги Рабаданжа, за которого Мария Клевская вышла замуж после смерти мужа, герцога Карла?..
— Сама понимаешь, в какое я пришел негодование, ведь если бы у меня не родился сын, на трон взошел бы принц Орлеанского дома. Но он родился, твой брат, благодаря Тристану, — еле слышно прибавил король последние два слова, — и орлеанец поспешил отойти в тень, отбрасываемую на него законным потомком Филиппа Шестого. Что оставалось молодому герцогу, будучи на вторых ролях, как не удариться в разгул, тем паче что твоя сестра не вызывала у него ни малейших альковных настроений?
— Так вот зачем вам понадобилось выдать за него Жанну?
— Наверное, с моей стороны было бы большим грехом предосудительно отзываться о собственной дочери, но — и я уверен, ты не станешь порицать своего отца за эти слова — с такими внешними данными, как у твоей сестры, она не сможет родить ребенка. Но если даже и так, то в одном случае получится урод, которого только и останется что, как это было в обычае у древних народов, забить камнями; в другом — дитя не протянет и месяца. Увы, небеса временами допускают оплошность, позволяя появиться на свет таким нелепым созданиям, как твоя сестра.
— И все же порой вы устраивали так, чтобы Людовик хотя бы изредка, но наведывался в спальню к супруге. Догадываюсь, шаги эти были продиктованы вам опасениями, что несчастный супруг обратится к Святому престолу с просьбой расторгнуть брак, ссылаясь, скажем, на ту или иную степень родства.
Положив свою иссохшую ладонь на руку дочери, Людовик мягко улыбнулся:
— Я всегда считал тебя самой умной из всех женщин, каких только знал. Ныне ты лишний раз не дала мне повода усомниться в этом, поэтому я принял решение, о котором поведаю тебе, а после нашей беседы — всему двору.
— Но как же это, отец! — Занятая своими мыслями, графиня де Боже не обратила должного внимания на слова умирающего старика. — Ведь если всё так, то получается, что в герцоге Орлеанском нет ни капли крови Валуа!
— Тебе было всего четыре года, когда связь герцогини со своим слугой, которого все называли «постельничим», узаконили, и трехлетний малыш стал носить титул первого принца крови. Ты не знала об этом: двор безмолвствовал.
Анна молчала, выпрямившись и суженными глазами глядя в окно, за которым расстилались луга со скошенной травой. Так вот, значит, кем на самом деле оказался красавчик, по которому она сохла, чей взгляд всегда жадно ловила, о ком думала день и ночь! Однако выразить свое возмущение в связи с этим, рискуя в самом скором времени, едва не станет отца, навлечь на себя ворох неприятностей, было бы верхом безрассудства. Об этом помалкивают, даже имея на руках факты; об этом не пишут хронисты, опасаясь преследований и мести. И мало ли, как о том говорили в народе, случаев подмены девочек мальчиками или хилых недоносков розовощекими крепышами? Но не сам факт незаконного рождения вызвал протест в душе Анны, и даже подмена одного младенца другим не привела бы ее в негодование. Она содрогнулась, бросив взгляд за кулисы, а в связи с этим пришла в ужас от сознания того, что на протяжении многих лет была влюблена в сына какого-то кастеляна, безродного оруженосца Марии Клевской! И этот негодяй к тому же не только не пожелал влюбиться в дочь короля, хотя и знал об ее любви к нему, — он даже ни разу не бросил в ее сторону нежного взгляда, предпочитая одаривать улыбками других. Она прощала это сыну герцога Карла, надеясь, что он соблаговолит однажды обратить приветливый взор и на нее, но она не сможет простить этого сыну комнатного лакея, а также самой себе. Кровь Валуа заговорила в ней, приказывая зачеркнуть любовь, оказавшуюся неразумной, неподобающей ее высокому титулу. Но разве любовь выбирает? Важно ли тут происхождение? Ничуть — таким должен быть ответ. Но для Анны он оказался другим в силу того, что она почувствовала себя обманутой, оскорбленной, и то, что послужило тому причиной, должно было растаять, исчезнуть, как уносимая ветром дорожная пыль. И она решила покончить с этим — вот так, сразу; предать забвению свои мечты, страдания — то, что она называла любовью. Уязвленное самолюбие подсказало ей такое решение, которое еще более утвердилось после слов короля:
— Новоявленному супругу Марии Клевской я дал титул сира де Рабаданжа, владельца несуществующего домена в несуществующем месте. Теперь ты знаешь об этом и, смею надеяться, оставишь свои бесплодные попытки влюбить в себя сына наместника города Гравелина, что неподалеку от Кале, где властвуют англичане.
А рассказал я тебе обо всем этом, дочь моя, потому, что намерен облечь тебя большой властью, в связи с чем считаю опасным для королевства твое увлечение Людовиком Орлеанским. Трон французских королей не должен перейти к этой ветви, что легко может произойти, когда ты вконец потеряешь голову от любви. Да и что за любовь такая — без ответа? По мне так после такого презрения к своей особе лучше всего мстить — это то, что тебе надлежит делать как можно скорее, пока этот сластолюбец не пошел на тебя войной.
— Войной? На меня? Но почему? Разве я стою у него на пути к его честолюбивым стремлениям? К каким же?
— Он мечтает о власти.
— При чем же здесь я?
— Его соперник — тот, кто станет регентом при юном короле.
— Какова же моя роль в этом деле?
— Регентшей станешь ты, моя дочь; никого иного не вижу на этом месте. Твой муж будет помогать тебе. Ты станешь тем же, кем была при Людовике Девятом его мать Бланка Кастильская — правительницей государства!
Анна смотрела на отца большими глазами, которые обволакивала пелена. Она любила его — и как отца, и как властителя королевства. Ее неизменно удивляли и порою приводили в восторг его ум, великий талант собирателя земель, его умение бороться с врагами, отбирая у них власть и заставляя их подчиняться его воле. Она всегда восхищалась им как мудрым властелином и, порою задавая себе вопрос по поводу того, как поступила бы она сама на месте отца, не могла не соглашаться с хитрой и тонкой политикой, которую он вел, либо борясь с непокорными вассалами, либо с правителями соседних государств. И тут — такое решение!..
В памяти всплыли рассказы о событиях почти двадцатилетней давности — о Лиге общественного блага. Это был союз знатных родов против отца, который, вступив на престол, стал ущемлять их права, раздаривая выгодные места представителям третьего сословия из среды зажиточных горожан. Но, желая снискать расположение низов и, в связи с этим, их поддержки, вельможи во всеуслышание выдвинули демагогические громкие лозунги: снизить налоги, что обеспечило бы нормальную жизнь сельских тружеников и горожан; положить конец произволу королевских чиновников во всех провинциях; сократить повсеместно прерогативы власти. На самом же деле представители знатных родов мечтали ослабить королевскую власть, отобрав у нее управление армией и финансами, закрепить свою независимость от короны и вернуть себе те доходные места, которых лишил их король Людовик. Кто же принимал участие в этом демарше? Анна припомнила: брат короля герцог Беррийский Карл, герцоги Бретонский, Бургундский, Лотарингский; графы Сен-Поль, д’Арманьяк, д’Альбре и даже Дюнуа. Всех этих высокородных сеньоров Людовик не без оснований считал врагами короны. Чтобы победить, их надо было бить по одному. Действуя исключительно хитростью и расчетом, помирившись для виду с мятежной знатью, отец сумел внести раздоры в ее ряды, раздавая одним те или иные феоды и вызывая этим зависть у других. Если после этого они не шли войной друг на Друга, он расправлялся с каждым поодиночке. Рассорив своих противников после битвы при Монлери, он немедленно лишил их главы: своего брата он сделал герцогом Нормандским, в дальнейшем передав ему во владение Гиень; Сен-Поль стал коннетаблем; герцогу Бретонскому были пожалованы многие крепости и дары. А младшего из Бурбонов король попросту женил на дочери Анне, разорвав его помолвку с сестрой Людовика Орлеанского. Тем самым он внес раскол в Бурбонский, Бургундский и Орлеанский дома: у последнего он увел жениха, а первые двое лишились соратников — мятежников. Так Людовик приблизил к короне представителей обоих могущественных семейств.