— Но, насколько я знаю, руку Анны не прочь получить и другие женихи.
— Этих ныне надлежит опасаться, дочь моя. Первый — Максимилиан Габсбург, с прошлого года вдовец. Избавившись от одной опухоли, Франция приобретет другую — Империю, угрожающую с обеих сторон. Вот чем заняты мои мысли, ибо этого допустить нельзя. Очень скоро мысли эти станут твоими. Тебе следует воспрепятствовать такому союзу, помни об этом, иначе сойдут на нет все деяния твоего отца, направленные на усиление державы, ее могущество, когда ты увидишь, как германец взял тебя в кольцо…
Людовик закашлялся и закрыл глаза. Губы его были плотно сжаты, из груди рывками вырывалось тяжелое дыхание, а пальцы рук царапали одеяло, словно он тянул к себе новые земли, отобранные им у очередного непокорного вассала. Анна была поражена: отцу осталось уже недолго, самое время позвать святых отцов для беседы о жизни на небе, а он не желал оставлять помыслы о том, за что боролся, чему посвятил жизнь на земле.
— Кроме этих, есть и другие, — продолжал умирающий король, не размыкая век. — Один из них — принц Оранский, другой — твой возлюбленный дядя.
Веки раскрылись, острый взгляд кольнул дочь в самое сердце.
— Да ведь он женат на Жанне! — возразила она, но тут же прибавила, увидев, как растянулись в кривой усмешке губы отца: — Впрочем, я упустила из виду Рим.
— Именно такой помощи от папы я и боюсь. Я не желаю усиления Орлеанского дома и потери той, что подарила бы мужу не столько себя, сколько герцогство Бретань, на которое у меня имеются определенные виды. Должна их иметь и ты. Нельзя отдавать Бретань ни Англии, ни Империи, ни кому-либо еще; она должна стать частью твоего королевства, его западным рубежом, его крепостью, и сделать это должна будешь ты: у меня, к сожалению, уже не остается на это времени. Помни еще: не допускай войны с Бретанью, ну, если только в том случае, когда не останется иного выхода. А первыми они не пойдут против тебя: на границе с Анжу и Пуату стоят наши войска, это наводит на бретонцев страх. С Испанией и Италией у меня тоже дружеские отношения, кроме этого я имею — а теперь будешь иметь и ты — двух хороших союзников: шотландского короля и португальского. А в Германии ты обретешь друзей в лице швейцарцев.
Замолчав на некоторое время, король продолжал, торопясь, порой захлебываясь словами, произносимыми уже с трудом:
— Береги Карла. Не допускай его длительного общения с придворными: как знать, не совратят ли они его с пути истинного и не приведет ли это к войне, подобно той, что в бытность свою затеял я, будучи дофином, против собственного отца. Когда я стал королем, мои бывшие соратники ополчились на меня — следствие того, что многих я лишил их должностей. Не повторяй же моих ошибок, дочь моя. Я мог бы, конечно, сказать все это Карлу, ибо ему править, но он еще юн и мало что поймет, а вскоре забудет и это. Ты не забудешь, я знаю, ибо часто присутствовала на Советах и спрашивала у своего отца о непонятных тебе вещах… А теперь оставь меня, Анна, я немного отдохну; набравшись сил, я оглашу всем свою последнюю волю, у меня есть еще на это время: Молен и Фюме сказали, что смерть придет ко мне не раньше вечера тридцатого августа. И, если успею, я поведаю тебе еще кое о чем. Ты должна знать…
И Людовик, улыбнувшись напоследок дочери, смежил веки.
Комкая в руке платок, не сводя глаз с лица умиравшего старика, Анна шаг за шагом пятилась к дверям…
Глава 5КОРОЛЬ УМЕР!ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!
Перед смертью (врачи «дали» ему два-три дня, не больше), Людовик велел позвать к себе «всех этих подхалимов и лжецов, что бездельничают в Амбуазе». Оливье уже повернулся, собираясь выйти, как король поправился:
— Нет, постой, не всех: слишком много тут окажется пестрых камзолов и надушенных роб. Пусть, не теряя времени, прибудут Валье, Орлеаны, Бурбоны, сестричка Мадлен, кузен Карл, Монморанси, Сен-Пьер, Серизе… кто еще?
— Остальные — травинки; эти — крепкие ростки.
— Поторопись, Оливье, за этими ростками. Да, не забудь королеву и сына с его друзьями; мне сообщили, что у него завелись фавориты… Прихвати еще писцов, монахов… первые запишут, вторые, случись в том нужда, удостоверят услышанное пред ликом Господа. А этим куклам в разноцветных тряпках скажи, что они услышат мою последнюю волю.
— Они будут здесь все; они только и ждут…
— Ступай, Оливье, да быстрее: сам знаешь, какой срок мне отведен.
Оливье покинул спальню. Спустя несколько минут он стремглав, едва не касаясь носом холки коня, в сопровождении охраны летел на восток, в замок Амбуаз.
Они все собрались у ложа умирающего короля — те, кого он назвал, и другие, которых счел нужным привести сюда Оливье; они стояли поодаль — всего лишь придворные, без намека на родство с королевским семейством.
Ближе всех — со скорбными лицами, точно перед ними лежит уже покойник — королева Шарлотта Савойская, принцесса Анна и принц Карл, сестра короля Мадлен Вианская. Далее — полукругом — остальные. Среди них выделялся своим кричащим нарядом (узкие светло-лиловые панталоны, малиновый кафтан с высокими оплечьями рукавов) герцог Людовик Орлеанский — надменный, с нахальным взглядом карих глаз. На людей он смотрел как бы свысока, при этом с губ его не сходила легкая усмешка, нередко переходящая в презрительную. Ему все было позволено, он пользовался этим, не разбирая ни чинов, ни титулов. Боялся он только одного человека: короля. В Амбуазе, как в Блуа и Плесси, хватало клеток, куда король любил сажать врагов короны или тех, кто вызывал у него подозрение. Зная об этом, герцог всегда прикусывал язычок в беседе с Людовиком или его приближенными.
Когда ему было восемь лет, до него со всей ясностью дошло, кто он по рождению и какое занимает место на генеалогическом древе французских королей. Он один, других пока нет, а потому он является первым принцем крови — так объяснили ему наставники. Случись что с Людовиком XI — и корона достанется ему, Орлеану! С этого дня юный принц стал смотреть на короля как на препятствие, мешающее ему достичь вершины власти. Другим препятствием для него и тех, кто его окружал, стало появление на свет дофина Карла, которого будущий дамский любимец, науськиваемый своими друзьями, сразу же возненавидел и, когда подрос, принялся изыскивать способы устранения конкурента со своего пути.
Но фортуна не улыбнулась ему. Ныне Карлу уже тринадцать; корона, таким образом, стала вдвойне недосягаемой для молодого герцога. Его переполняли ненависть и злоба к дофину, что не могло не отразиться на его отношениях с членами семейства старого короля, в частности, с его дочерью Анной. Он не считал ее красавицей, не мог заставить себя даже искренне улыбнуться ей, поэтому был скорее возмущен, нежели удивлен там фактом, что она, как ему доложили и как то следовало из ее нескольких писем ему, влюблена в него. Но он не собирался влюбляться, он запретил себе это, считая невозможным любить ее и в то же время пытаться сжить со свету ее брата. Надо выбрать что-то одно. И он выбрал престол, путь к которому, помимо Карла, стала заслонять его сестра.
Настроив себя, таким образом, против Анны и желая показать ей, насколько она ему безразлична, принц предался откровенному разврату, тем более что королю вздумалось вдруг женить его на своей уродливой дочери. Что ему оставалось, в самом деле, если перед ним два таких барьера; третий — сам Людовик? Но вот у этого последнего подломилась ножка, за ней другая — и вот он готов рухнуть! Анна уже не берется в расчет, стало быть, остается один и, слава богу, он еще мал и часто болеет, а потому государству нужен регент. Но кому же им быть, как не первому принцу крови! А там недалеко и до трона. И герцог Орлеанский предвкушал победу, которая достанется ему таким легким путем. Отныне он — державный правитель, и дофин — очень скоро король — будет делать так, как захочет регент. Отныне? Но старый король еще жив. Что ж, осталось совсем недолго подождать, врачи говорят, всего несколько дней. Может быть, даже часов. Черт возьми, это даже хорошо, что старик еще жив: сейчас он объявит свою последнюю волю, и все услышат, что регентом король назначает своего троюродного брата, герцога Людовика Орлеанского.
И он с волнением ждал этих слов, в нетерпении поглядывая на короля и в то же время окидывая победным взором лица родственников и придворных, — смотрят ли они на него, понимают ли, в чьих руках с минуты на минуту окажется власть?
Король давно уже повернул голову и теперь глядел на всех по очереди, словно прощаясь. Но губы сомкнуты. Что же он не открывает их? Почему молчит? Должен же он, пока в сознании, объявить во всеуслышание последнюю волю!
Никто не двигался. Все молча ждали, казалось, даже перестали дышать. Но вот еще мгновение, и герцог вздрогнул: губы короля зашевелились, рот раскрылся… Сейчас! Всего один миг остался, каких-то несколько секунд…
И в гнетущей тишине король твердым, уверенным голосом произнес, остановив теплый взгляд на дочери, которую всегда любил больше всех:
— Ухожу из жизни и оставляю королевство сыну Карлу как моему наследнику. Но он пока мал, а потому при нем должен быть опекун, точнее, регент, которому юный король вверит бразды правления государством вплоть до достижения им возраста двадцати лет. Регентом назначаю Анну Французскую, графиню де Боже. Помогать в делах ей будет супруг. Приказываю слушать мою дочь во всем как опекуншу миропомазанника Божьего. Сие предлагаю вписать в бумаги, дабы подтвердить, что такова последняя воля короля Франции Людовика Одиннадцатого, и объявил он ее, пребывая в здравом уме и твердой памяти.
Клирик, стоящий по правую сторону священника у изголовья больного короля, заскрипел пером.
Двор заволновался. Многие возмущенно зароптали, в особенности друзья герцога, почувствовавшие себя обманутыми в своих ожиданиях, и его более или менее постоянные любовницы.
Людовик покосился на них с подушек; уголки губ его чуть приподнялись.
Герцога Орлеанского качнуло. Кровь отлила с вытянутого лица, будто ему разом вскрыли вены на руках. Он в растерянности хлопал глазами, в изумлении глядя на короля.