— Но, сир, как же так?.. — с трудом, не сводя широко раскрытых глаз с умирающего монарха, выдавил он наконец. — Этого не должно быть. Согласно салическому закону, женщинам запрещено управлять королевством…
Людовик перевел на него взгляд и сощурил глаза:
— Что, кузен, скользнула власть вьюном меж пальцев, да и уплыла? Куда, не догадываешься? Я скажу тебе: ты потерял ее в городских борделях.
— Но я первый принц крови! — побагровел герцог. — И я имею полное право…
— Тебе не править королевством, Орлеан. Для этого у тебя недостанет ума.
— Полагаете, кузен, ваша дочь справится с этим лучше?
— Свои ошибки ей не придется искать в чужих постелях.
— Это несправедливо! Незаконно! — вновь попытался отстоять свои позиции герцог, но осекся: к нему, повинуясь взгляду короля, подошел епископ Турский.
— Сие сказано королем Французским публично и обсуждению не подлежит, ибо произнесено было пред иконой Господа нашего, являющего собою светоч мира и разума.
Герцог замолчал, не решаясь более прекословить, и, опустив взгляд, безотчетно сделал шаг назад.
Все взоры устремились на Анну де Боже. А она стояла — гордая, бесстрашная, с высоко поднятой головой, — и ни один мускул не дрогнул на ее лице; только ноздри широко раздувались и ярко блестели глаза. Рядом, держа сестру за руку, стоял Карл. Он был доволен. Слава богу, лишили власти этого противного герцога с его наглой, самодовольной рожей. Вместо него — родная сестра! И он еще крепче сжал ей руку. Она поглядела на брата и слегка, краешками губ, улыбнулась ему.
Людовик поманил дочь пальцем.
— Смотри, как после Тристана они подняли головы, — прошептал он, кивнув на придворных. — Воспрянули духом. Но пусть не распускают перья: остался еще Оливье… Впрочем, едва меня не станет, конец и ему. Ты побереги его… отошли куда-нибудь.
Анна выпрямилась. Людовик подозвал придворных. Те подошли, раболепно уставились на умирающего короля… на его губы. Все, что скажет — нерушимо и свято, ибо подтверждено будет святыми отцами пред ликом Спасителя. На герцога Орлеанского никто не смотрел, он словно исчез из зала; почувствовав себя лишним, он, наморщив лоб, не спеша сделал еще шаг назад и в сторону.
Глаза Людовика забегали по лицам стоящих перед ним в молчании людей.
— Жан де Бурбон, де Пьен, де Век, Сен-Пьер, Дезэссар… служите моему сыну так же, как служили мне. Вы всегда были хорошими слугами короны; может быть, я не успел отметить кого-либо из вас по заслугам, — тогда это сделает за меня король. Он же возьмет к себе новых слуг, моложе вас, это неизбежно; смотрите же, дабы те не воровали и не давали государю дурных советов. Крюссоль, Ланнуа, Руо… держите своих солдат в повиновении и бейте врага нещадно, дабы не покушался на границы королевства… — Он обвел прощальным взором остальных и, повысив голос, быстро и отрывисто продолжал: — Любите свой народ, свою страну, нет важнее ничего на свете… Почитайте Францию, молитесь за нее, боготворите ее, любуйтесь ею и не давайте в обиду!.. — Он поднял голову с подушки: — Господи, молю Тебя, Ты видишь, я делал все, чтобы земля, доверенная мне Тобой, процветала и пребывала в мире на веки вечные и…
То были последние слова короля Людовика XI. 30 августа, в восемь часов вечера, его не стало. Он умер тихо, с закрытыми глазами, забывшись сном, как подумали вначале его врачи и Оливье. Двор в это время находился в галерее, слабо освещенной холодным заходящим солнцем. Одна из дверей вела в покои тяжелобольного монарха, и на эту дверь то и дело устремлялись вопрошающие взгляды придворных. Они ждали, негромко переговариваясь и не глядя в сторону герцога Орлеанского, который, мрачнее тучи, стоял у окна в окружении Франсуа де Лонгвиля, Филиппа де Ла Кудра и герцога Алансонского — его советников и наперсников по оргиям.
— Чтобы сестра была регентом при своем брате — такого еще не знала история Франции, — глухо произнес Лонгвиль.
— Что вы хотите, мой дорогой, она не знала и такого короля, — пожал плечами Ла Кудр.
Неподалеку от них Жан де Сен-Пьер говорил, обращаясь к приятелям:
— Странно, отчего это король в этот день нас не прогнал.
— Наверное, забыл, — ответил ему Бодуэн де Ланнуа. — Полагаю, ему нынче не до этого.
— Ах, да всё очень просто, — подала голос Леонора де Бор-нель. — Завтра для короля не наступит уже никогда, если верить мэтрам Молену и Фюме. Вот-вот должен выйти герольд с печальным сообщением. Кому же он объявит о кончине, коли галерея будет пуста?
— Любопытно, что предпримет Орлеан в ответ на такой приговор старого короля, — говорили в другом углу. — По всему видно, герцог уже мечтал взять вожжи в руки, посмеиваясь над юнцом.
— Это ему-то вожжи? — отозвался собеседник. — Кем он станет править, уличными девками? Пусть научится вначале управляться с собственной женой.
— Такого подарка не пожелаешь и врагу, какой старик преподнес своему кузену…
Как вдруг все разом смолкло. Прекратилось всякое движение, взоры устремились на двери. Они раскрылись — обе створки, — и все, собравшиеся в галерее, поняли: их просят войти, соблюдая полнейшую тишину. И они стали входить, один за другим, поворачивая головы туда, где лежал со сложенными на груди руками, с закрытыми глазами и застывшим навеки бледным лицом, король Франции Людовик XI. Те, кому не довелось попасть в первые ряды, выглядывали из-за спин соседей, вставали на цыпочки.
Человек в темно-синем одеянии, стоящий лицом к ложу усопшего монарха, увидев жест епископа, повернулся к придворным, Это герольд. В руке он держал посох с набалдашником в виде трех лилий. Рядом с ним, в бордовом камзоле, перетянутым в талии серебристым поясом, стоял дофин Карл. И в мертвой тишине, трижды стукнув посохом об пол, герольд возвестил:
— Король умер! Да здравствует король!
Вслед за этим, медленно осенив тело почившего государя крестным знамением и сложив молитвенно руки на груди, священник замковой церкви заунывно протянул:
— Предадим короля Франции Людовика милости Создателя нашего и Спасителя. Requiescat In расе[9].
Также возведя крест, ему вторил епископ Тура:
— Omnes una manet nox[10].
Четверо монахов, стоявших справа от дверей, затянули поминальный псалом.
Вскоре все разошлись. Герцог Орлеанский с небольшой свитой вошел в одну из комнат, смежную с приемной, и остановился у окна. Лонгвиль бросил на него короткий взгляд.
— Все к лучшему, монсеньор, не так ли? Post nubila phoebus[11].
— Что ты имеешь в виду? — с недовольным видом повернулся к нему принц. — Одна туча сменила другую — солнцу не выйти из-за них.
— Поможет ветер, коли хорошо будет дуть. Устоит ли туча?
Герцог, помедлив, криво усмехнулся:
— Полагаешь, мне надлежит улыбнуться регентше и признать, следовательно, волю короля неоспоримой?
— Но есть закон, указующий на это.
— И единственное, что вам остается, монсеньор, это подчиниться ему, — прибавил Ла Кудр.
Принц бросил вопросительный взгляд на герцога Алансонского.
— Это самое лучшее, что можно сделать, — резюмировал тот. — На вашем месте я бы не только улыбнулся дочери короля, но и ответил бы на ее чувства.
— Вот еще! Плевать мне на эту важную птицу! Пусть катится ко всем чертям со своей любовью! Регентом должен быть я, и я смету со своего пути эту влюбленную идиотку! А где Рибейрак? Пусть передаст этой дурёхе, что я не собираюсь ей улыбаться, признавая тем самым свое поражение. Мы еще потягаемся с ней. А, вот и Рибейрак!
В это время к ним подошел Филипп:
— Мне показалось, что в эту минуту, ту самую, когда герольд объявил трехдневный траур по всей Франции, ваше высочество не сможет ничего не сказать или, быть может, не передать кому-либо ваших пожеланий или не выказать недовольства.
— Недовольства? Да я ее ненавижу!
— Кого, монсеньор?
— Ту, которую король назначил регентшей.
— Но чем же она виновата? Ведь это воля короля.
— Думается, принц, — сказал Ла Кудр, — вам стоит быть приветливее с графиней де Боже: став правительницей королевства, она ради вас может порвать с Бурбоном, может даже расторгнуть ваш брак. Влюбленная женщина способна на любое безрассудство.
— Тем более что всё теперь в ее власти, — прибавил Алансон.
— Никакой власти у нее нет, — горячился герцог, — и я дам ей это понять, прибегнув к созыву Генеральных штатов, которые не смогут не признать справедливым тот факт, что регентом должен быть первый принц крови, а не дочь усопшего монарха.
— Однако таково было желание короля.
— Мало ли что он сказал! Мне об этом ничего не известно.
— Его величество объявил свою волю при всех.
— Я ее не слышал.
— Значит, вы плохо слушали; возможно, вы далеко стояли. Когда умирающий монарх диктует последнюю волю, следует стоять ближе к смертному одру. Именно такой ответ вы услышите во время заседания Штатов. Что вы ответите на это председателю и членам Генерального совета?
— Похоже, Ла Кудр, вы целиком и полностью за супругов Бурбонов?
— Вовсе нет, ваше высочество, но вы должны быть готовы к вопросам и возражениям такого рода.
— К тому же, будучи в оппозиции, вы тем самым объявите регентше войну и станете ее злейшим врагом, — согласился с камергером Лонгвиль.
— Мне будет ровным счетом наплевать на это, когда Штаты объявят меня регентом.
— Вы хотите сказать — если…
— Подумаешь, врагом! — вмешался в беседу Рибейрак. — Стоя на верхней ступени лестницы, стоит ли помнить о нижней? К тому же, монсеньор, затеяв этакую тяжбу, вы, надо полагать, навсегда избавитесь от нежных взглядов и любовных посланий мадам де Боже, которые не вызывают у вас восторга, клянусь креслом владыки преисподней!
— Недурная клятва, Рибейрак! Клянусь святым Иларием, я не оставлю этого и пойду до конца! Легисты не смогут не встать на мою сторону: не очень-то они жаловали в свое время политику покойного короля.