Анна наморщила лоб и, прикусив губу, опустила взгляд. В ее власти было наказать насмешника, и она непременно сделала бы это, окажись на месте Рибейрака кто-либо иной. Но это был Рибейрак, и Анна все прощала ему. Зато на него набросилась, как всегда, Катрин:
— Филипп, научишься ты держать в узде свой длинный язык? Все же речь идет не о приятеле, а об особе королевской крови, и кое-кому твои шутки могут быть неприятны.
Рибейрак невозмутимо обернулся в седле:
— Коли так, я и словом не обмолвлюсь больше о сем предмете, клянусь нижним бельем моей крошки Катрин! Помнится, оно розового цвета.
Катрин покосилась на своего любовника:
— Как, негодный! У тебя завелась еще одна красотка с моим именем?
— С чего ты взяла? Клянусь котлом, в котором варятся грешники, я верен тебе одной!
— В этот котел ты и угодишь! Разве ты забыл, что я не выношу розовый цвет?
— В самом деле? — манерно удивился Рибейрак. — Вот незадача, как же это я не заметил. Ну, стало быть, мне это приснилось. Не поверишь, моя дорогая, мне порою снятся весьма причудливые сны.
Анна от души рассмеялась. Рибейрак не преминул отреагировать на это:
— Клянусь прелестями самой красивой из ведьм, с которой я когда-нибудь окажусь в одной постели, улыбка сестры его величества Карла Восьмого идет ей гораздо больше, нежели насупленные брови и опущенные уголки губ. Улыбайтесь чаще, мадам графиня, ваша красота от этого только выиграет, чтоб мне довелось обниматься с худшим из чертей преисподней!
Анна, не гася улыбки, ласково смотрела на Рибейрака. Тот подъехал ближе к приятелю.
— Этьен! Только что я видел улыбку, милее которой мне видеть не доводилось. Жаль, что она предназначалась мне одному.
— Что же удивительного, если тебе улыбалась твоя Катрин.
— В том-то и дело, что это была не она.
— Кто же?
— Твоя возлюбленная графиня, Анна де Боже! Вот если бы тебе она так улыбнулась! Но это случится, обязательно случится, чтоб мне не обнять больше мою Катрин!
Словно почувствовав на себе взгляд Этьена, Анна, занятая беседой с подругой, резко повернула голову. Какое-то время они смотрели друг на друга, потом улыбнулись…
— Полюбуйся, Этьен, — внезапно закричал Карл, хватая фаворита за рукав, — это гуси! Я никогда не видел их так близко. — И он вытянул руку в сторону стада гусей, застывших с вытянутыми шеями и удивленными голубыми глазами в радужной оболочке.
Они проезжали в это время близ одной из деревушек, примостившейся на косогоре неподалеку от Блуа. Пастух, разинув рот, с прутом в руке, удивленным взглядом провожал королевскийкортеж — нарядный, оживленный, со знаменами, с герольдами и трубачами.
Глава 16КЛИН КЛИНОМ
Чуть больше десяти дней продолжалось путешествие с ночевками в домах богатых горожан, в замках, в открытом поле. Наконец подъехали к Реймсу, старинному городу, где короновались франкские короли, исключая Гуго Капета, его сына Роберта и праправнука Гуго, Людовика Толстого. Народ встретил будущего короля бурным изъявлением верноподданнических чувств; дорогу, по которой двигался кортеж, устлали цветами, ветками жасмина и розмарина; женщины и мужчины надели лучшие свои одежды; ребятишки стремились попасть в первые ряды, чтобы увидеть юного короля и его сестру, которая правила государством. А она пытливо озиралась вокруг и не видела того, кого так хотела увидеть уже у самых ворот. Оставалась еще слабая надежда на то, что принц попросту опаздывает или уже ждет близ собора, быть может, во дворце архиепископа или в доме городского старшины. Но рухнула надежда, когда ей доложили, что герцог Орлеанский не приезжал.
Он прибыл на другой день, как раз перед тем как дофин Карл и его свита подошли к зданию собора. Их было всего десять, его спутников, что яснее ясного указывало на небрежение герцога к церемонии, на его явное нежелание присутствовать здесь. Он просто вынужден — другого объяснения его поведению не могло быть.
Спешившись, все они, согласно рангу, выстроились на ступенях собора. Их вождь, поджидая юного монарха, стоял у портала, у самых дверей — двустворчатых, высоких, широко распахнутых. По другую их сторону, в традиционных одеяниях — епископы, аббаты, монахи.
Начался подъем по ступеням: первая, вторая, третья… Карл шел слегка побледневший, глаза беспокойно бегали по сторонам, останавливаясь то на одном, то на другом лице. Потом устремились вглубь собора; там всё в свечах, горит золотом, серебром, блестит драгоценными камнями. И ковровая дорожка, вся красная — та самая, что ведет к трону, стоящему на возвышении; рядом с ним, в стихаре и далматике, со священным миром в руках, — архиепископ и двое его помощников.
Как сквозь строй прошел Карл мимо низко опущенных голов, и лишь одна не шевельнулась. У самых дверей он поглядел в ту сторону — Людовик Орлеанский, собственной персоной. Поравнявшись, Карл хотел что-то сказать, но голова принца тоже склонилась, правда, совсем немного. Взгляд юного монарха упал и застыл на плитах пола: стало быть, не получится заговорить с ближайшим родственником. Отвернувшись, Карл проследовал дальше, герцог Орлеанский направился за ним. На Анну он даже не взглянул. У нее оборвалось сердце, едва не остановилось дыхание. Такая ненависть, такое небрежение! Почему? За что? Чем она перед ним виновата? В глазах все поплыло, она оступилась, чуть не упав. Катрин взяла ее под руку.
— Ну и скотина! Не думай больше о нем, Анюта, забудь. Вперед! Смелее! Твой брат сегодня станет королем!
Слегка улыбнувшись, Анна пожала ей руку и уверенно направилась к дверям. Четыре пажа несли шлейф ее платья.
— Вызвать бы на поединок наглеца, — пробурчал Рибейрак, брезгливо сплюнув. — С удовольствием продырявил бы ему брюхо.
— Бог даст, Филипп, эта честь выпадет мне, — отозвался Этьен.
И они вслед за остальными вошли в здание собора.
Под звуки органа началась торжественная церемония. Юному монарху вручили тунику, далматику, кольцо, скипетр, жезл правосудия, шпоры, меч, орифламму и корону с геральдической лилией. Но перед этим самое главное — помазание миром с добавленным в него елеем из Святой Стеклянницы.
И вот она — корона! Ее держит над головой молодого короля на расстоянии двух дюймов первый ближайший родственник царствующей династии. Он нем, бесстрастен, недвижим, глаза остекленело глядят в одну точку — на корону с самоцветами, которая легко подрагивает в его руках. Все взоры устремлены на него. Немая сцена томительного ожидания сопровождает момент возложения золотого венца на голову тринадцатилетнего юноши, почти мальчика. Дрогнули пальцы, одновременно раздались в стороны обе ладони — и лёг долгожданный венец на голову Карла, чуть вздрогнувшего при этом. Не отрываясь, глядели на него пэры Франции: герцоги Бурбонский, Алансонский, Лотарингский, далее — графы Фландрии, Шампани и другие. От короля взгляды устремились на его сестру: как воспринимает она сие событие, расцветет ли радостью лицо?..
А Анна не сводила глаз с Людовика. Улыбнется или нет? Посмотрит на нее хотя бы раз, и если да, то каким взглядом: холодным, теплым? Ну конечно, теплым, ведь ничего уже не изменить, и он хорошо понимает это. То, что свершилось, и ранее этого — воля небес! Так стоит ли противиться?.. Посмотрит или нет?.. Когда?.. Долгим ли будет взгляд?.. Так посмотрит ли? Когда? Когда же?..
Но он так и не посмотрел, лишь проследил безразличным взором, как Карл сходит по ступеням. А тот шел медленно, ища глазами сестру и словно не веря в случившееся. Теперь он король! Он принес торжественную клятву, получил сакральный статус и наделялся даром чудотворения. Он чинно, как и подобало, шел к выходу, стуча каблуками туфель по мраморным плитам собора, а герцог Орлеанский в лиловом, расшитом золотом камзоле, увенчанный герцогской короной с двумя зубцами, с непроницаемым лицом шел следом.
— Надменен и холоден, как сфинкс, — проворчал Рибейрак, не боясь, что Анна услышит его. — Настоящий истукан. И как это женщины бросаются ему на шею — ума не приложу.
Анна, поджав губы, шла молча, не глядя по сторонам, бесстрастная и бесчувственная, как тот сфинкс. Она не глядела на брата, не вспоминала о коронации и не думала о том, что ей надо распорядиться в отношении празднества для жителей Реймса. Этим займется супруг. Она чувствовала, как из груди у нее вырвали то сладкое и приятно волнующее, с чем жила она долгие годы. В душе ее рождалось безразличие, порожденное недовольством, и закипало что-то похожее на гнев. Разрушилось то, что вызывало в ней сладостное томление, рассыпалось прахом то, что казалось ей любовью. И пусть не явно и не на виду у всех, но она была оскорблена, посрамлена. Осознавая это, ощущая стыд и боль, она готова была сей же миг дать волю негодованию, вызванному унижением ее женского достоинства. Оно закипало в ней, рвалось наружу, и она не знала, как найти ему оправдание. Краска смущения залила ей щеки, кровь бешено пульсировала в висках. А в голове билось, стучало, ища выхода: права ли она в том, что решила вычеркнуть эту нелепую любовь из своей жизни? Быть может, она ошиблась, ей это только показалось, и вот сейчас он посмотрит на нее и улыбнется… Что тогда?.. Она затрепетала при этой мысли. И вдруг она вздрогнула от другой мысли, пришедшей на смену предыдущей, и даже обрадовавшей ее! — Только бы не посмотрел, только бы не повернулся в ее сторону — твердил ей разум, глаза; все ее существо противилось этому. Ей надо было от этого избавиться, причем немедленно! Так требовал ее статус, так диктовал сегодняшний день. И когда она в очередной раз, уже в последний, уверилась в том, что она и в самом деле ему безразлична — даже в такой день! — то, сама не веря себе, почувствовала, как душа ее возликовала. Ей требовалось подтверждение собственному решающему шагу, и она нашла его. Значит, это конец! Она даже улыбнулась, подумав об этом, и это внесло в ее душу какую-то неизведанную доселе радость и тихий покой, который был ей так нужен.
Она высоко подняла голову. Надо улыбаться, ведь сегодня праздник! Улыбаться, мгновенно похоронив все, что мешало ей это сделать. Или грош ей цена не столько как женщине, сколько как правительнице государства. Она должна бороться с ударами судьбы, быть выше их. Не возьми она себя в руки — что же дальше, а ведь это только начало, и ей еще долгие годы предстоит держать в руках кормило власти, которое оставил ей отец.