Женщины — жены горожан — смеялись так, что лошади дружно затрясли головами.
«Аббат» повернулся к последней команде, манул рукой. Там только и ждали сигнала, поджидая, когда кто-либо из духовенства (без митры) окажется напротив. Честь выпала священнику.
— Скажи, святой отец, долго ли тебе до епископа? — раздался голос.
Ему ответила маска, что рядом:
— Не слушай монаха, он станет врать. За него скажу я. Вчера у моста Богоматери я нашел два ржавых гвоздя, завтра выдам их за те, которыми прибили Христа к перекладине; глупый народ отвалит мне кругленькую сумму. А недавно на Пустынном мысе жгли костер; наберу углей, представлю их как те, в которых горел святой Гонорий.
Обернувшийся сосед, в черной маске, с рогами, дал умный совет:
— Навести оссуарий[17], выбери пару приличных костей, — скажешь, от левой руки Гонория и от правой ноги. Деньги потекут рекой — не епископскую, кардинальскую шапку нацепишь.
— Гляди, епископы! — крикнул еще один, указывая рукой на всадников позади короля. — Целых четыре. А совсем недавно были монахами. Сегодня они уже белые, а замашки остались черными. Доедут до Лувра и разбегутся по монастырям, где в кельях их уже поджидают монашки с задранными подолами.
Речь вызвала гром оваций. И тотчас со стороны кортежа все услышали голос архиепископа Тура:
— Очень уж медленно мы едем. Нельзя ли сказать тем, которые впереди, чтобы добавили прыти?
Какой-то всадник, с виду аббат, дав шпоры коню, помчался вперед под хохот толпы.
Прежде чем отправиться дальше, король с сестрой, а за ними придворные стали бросать в толпу су и денье. Львиная доля досталась помосту; шуты, получив милостивое дозволение «аббата» в виде кивка, стали подбирать монеты. Кинувшись за теми, что падали на землю, горожане устроили настоящую свалку. Как водится в таких случаях, не обошлось без потасовок. Кортеж вовремя тронулся с места, в противном случае задохнулся бы в облаке пыли.
Таков Париж. Таким вот образом он приветствовал миропомазанников, видимо, давая тем самым понять, что город не унывает, несмотря на войны и налоги, и рад новому королю. Поэтому духовенство всегда поторапливало процессию, когда она проезжала по улице Сент-Антуан, в частности, у перекрестков с улицами Сен-Катрин и Руа де Сисиль.
Дальше шутов не было — одни горожане, которые бурно выражали преданность власти и желали доброго здравия своему королю и его сестре. В сторону августейших особ охапками летели цветы и сыпались поздравления, в обмен — на землю со звоном падали монеты.
— Я же говорил, — ворчал Гийом де Клюни, епископ Пуатье, обращаясь к коллеге, — надо было ехать по Сен-Дени. Но кто меня послушал? В результате мы стали объектом для насмешек у черни.
— От ворот Святого Дени и дорога шире, — поддержал его епископ Парижский Гоше де Кутанс, — а теперь придется пробираться по трущобам. Даст бог, у ратуши повернем на набережную, оттуда по Арси до Трус-Ваш и далее уже прямиком до Лувра.
И всю дорогу, пока добирались до Гревской площади, аббаты и епископы в тревоге озирались по сторонам, опасаясь встречи с «филиалом» шутов. На их счастье, все обошлось: кортеж благополучно добрался до ратуши, миновал Винную пристань, повернул на улицу Сен-Мартен, затем по Трус-Ваш выехал на Ферронри и далее — по Сент-Оноре, улице Королей, как называли ее парижане со времен Карла V. Следующей улицей, по которой надлежало двигаться в направлении Лувра, была Австрийская, в новом столетии сменившая свое название на улицу Страуса.
Король и его сестра были довольны. Они любили Париж; он, веселый и озорной, отвечал им тем же. И власть верила парижанам, надеясь, что они всегда придут на помощь в случае войны или иной какой беды, ибо такой пышный въезд миропомазанника прославлял его союз со своей столицей, с людьми, жившими в ней.
Герцог Орлеанский так и не вернулся в Бретань. Первые семь дней он бражничал с друзьями сначала в Лувре, потом в собственном дворце и парижских кабаках. Эти же семь ночей он провел в красной комнате (красной была дверь и три смежных стены) с мадемуазель де Монгильон, дочерью королевского конюшего. Следующая неделя — тот же разгул и ночь в оранжевой комнате с мадемуазель Геральдой де Релак, внебрачной дочерью адмирала Жоакена. Третья неделя — все то же, но уже в желтой комнате с племянницей смотрителя вод и лесов Филиппа Дезэссара, Азалией де Морвей. Четвертая неделя — зеленая комната и внучка канцлера д’Ориоля, мадемуазель д’Анвиль. Пятая неделя — голубые покои и дочь от внебрачного сына сеньора де Сегре, мадемуазель Лаина де Ла Вернад. Шестая неделя — синие апартаменты и молодая вдова Жана де Буаредон госпожа Мелисенда. Седьмая неделя — фиолетовая комната и сестра камергера короля Жана де Ла Грютюза, мадемуазель Алиса де Ла Грютюз. Вслед за этим следующие семь недель — и все сначала с той разницей, что «дамы ночи» шли уже под другими именами и фамилиями. Дошло до того, что принц осунулся, побледнел, стал валиться с ног прямо на ровном месте. О бретонской помолвке он уже смутно помнил. Друзья советовали ему покинуть двор, уверяя, что все здесь подстроено и ничего хорошего это не сулит. Принц клялся покончить со всем этим и на следующий же день оставить Париж, но наступало утро, он вставал с постели весь разбитый, с красными глазами и заявлял, беря трясущимися руками бокал с вином, что в таком состоянии он не может ехать, он должен выглядеть свежим и набраться сил: в Бретани, насколько помнится, его ждет невеста. Однако новый день, как две половины яблока, походил на остальные, и не видно было этому конца.
Все же настало наконец время, когда ресурсы мадам дю Бушаж иссякли и принц, выразив по этому поводу бурный протест, теперь уже твердо пообещал уехать, сказав своим соратникам, что «слава богу, покидает эту ведьму, которая заманила его сюда и не выпускает из своих когтей».
Глава 18ОТ ВОРОТ СЕНТ-ОНОРЕ ДО ВОРОТ СЕН-ДЕНИ
Спустя день-другой после празднеств Анна предложила Этьену верховую загородную прогулку. Этьен не знал, куда они поедут, не знал и того, сколько человек будут их сопровождать; он думал о том, сказать или нет о своей любви. Не устами друзей, а своими. Но не рано ли? С другой стороны, когда еще выпадет такой случай? Не исключено также, что Анна и рассчитывала в ходе этой прогулки на его признания. Удобнее случая не найти. И он заметно волновался, поджидая регентшу у стремени коня во внутреннем. Квадратном, дворе Лувра. Другую лошадь держал в поводу конюх.
Был теплый июньский день. Ярко светило солнце, временами зарываясь в редкие, но крупные кучевые облака. Прошел сторожевой отряд швейцарцев; куда-то поскакал гонец; на чьем-то балконе заливалась канарейка в клетке… Обычный день, такой, как все.
Вскоре Анна спустилась по парадной лестнице и в сопровождении фрейлин вышла во двор. Их она оставила у входа, а сама направилась к Этьену, по дороге уже твердо решив, что если услышит признание в любви, то ничего не ответит ни сейчас, ни, по-видимому, в ближайшем будущем. Если же она этого не услышит, то этим самым шевалье де Вержи, несомненно, завоюет ее симпатию, которая очень скоро перерастет в нечто большее.
Этьен смотрел на нее влюбленными глазами и не знал, как ему выразить свое восхищение нарядом этой красивой молодой женщины и ею самой. Она была в светло-лиловом платье с широким вырезом ворота; рукава доходили до кистей и оканчивались кружевными манжетами; голову украшал невысокий розовый эннен, обшитый по бокам кисеей.
Отстранив конюха, Этьен помог Анне, и она уселась по-дамски во вьючное седло. Посмотрев с улыбкой на своего будущего спутника, она хлыстом подстегнула лошадь.
— Но, мадам… а где стража? — в недоумении спросил Этьен. — Кто же вас будет…
— Охранять? — рассмеялась она. — Со мной рыцарь при шпаге, разве этого мало?
Этьен готов был провалиться сквозь землю. Ему бы промолчать. Как он не догадался? Но и она тоже… Выходит, они поедут вдвоем? Он прыжком вскочил в седло и тронул с места.
— Да будет так, мадам! Клянусь честью, вам не придется пожалеть о таком кавалере.
— Посмотрим, — загадочно прошептала она.
Они выехали из ворот Лувра, и лошади зацокали копытами по мосту через ров с водой. Улица Лотрюш[18] вывела их к перекрестку, они повернули влево и неторопливой ровной рысью направились по улице Сент-Оноре к городским воротам.
— Мы объедем город с запада, — сказала Анна, когда они поравнялись с церковью Сент-Оноре. — Я покажу вам предместья, местечки и деревеньки, о которых двору известно лишь понаслышке. В детстве, да и в юности мы с Катрин любили выбираться сюда, подальше от шума города, от суеты, от тошнотворных запахов, идущих со стороны Центрального рынка и Шатле.
— Признаюсь, я, как и многие, в полном неведении о том, какова жизнь за городом, — ответил Этьен. — Единственное, что мне припоминается, это мой поединок с одним нормандцем у подножия холмов, неподалеку от местечка с таким названием.
— Ваша дуэль произошла в том месте, где была ранена бургундской стрелой Жанна д’Арк. Но что послужило причиной ссоры, не расскажете ли мне?
— Совершенный пустяк, мадам, клянусь честью. Этот нормандец, большой фат, а может быть, просто глупец, нашел вдруг, что мой камзол более красив, нежели его собственный. По его мнению, рядом со мной он выглядел вовсе неприглядно. В довольно грубой форме он дал мне понять, чтобы я держался подальше от него, а в будущем сменил одежду на более скромную. Я послал его ко всем чертям, и он вызвал меня на поединок. Мы встретились, обменялись несколькими ударами, и я ранил его в плечо. Рана его долго не заживала, но с тех пор он предпочитал не ввязываться в ссору, а, увидев меня поблизости, спешил отойти на порядочное расстояние.
— К сожалению, нередко встречаются подобные недоумки, — обронила Анна. — Они предпочитают выделяться красотой своего платья, нежели своим умом.