етом мистики, но содержала довольно ясную идею поляризации классов и неизбежности пролетарской революции. Гесс продолжал обращать Энгельса в коммунизм и публиковал в Rheinische Zeitung много скрытой коммунистической пропаганды. Год спустя портной Вильгельм Вейтлинг, активный член ассоциации немецких рабочих-экспатриантов в Париже и Швейцарии, опубликовал брошюру под названием «Человечество, какое оно есть и каким должно быть». Это была мессианская работа, которая защищала земли от богатых и могущественных людей, являвшихся причиной всякого неравенства и несправедливости, а также провозглашала право всех на образование и счастье в мире социального равенства и справедливости.
Книгой же, благодаря которой активнее всего распространялись знания о социализме, стало исследование Лоренца фон Штайна «Социализм и коммунизм современной Франции» (Der Socialismus und Kommunismus des heutigen Frankreichs). Именно благодаря этой книге социализм и коммунизм (в то время в Германии эти термины обычно использовались взаимозаменяемо) начали привлекать внимание в 1842 году. По заказу прусского правительства Штайн провел расследование распространения французского социализма среди немецких рабочих-иммигрантов в Париже. При этом сам автор был далек от симпатий к социалистам, однако изданный им отчет стал большим подспорьем в распространении информации об их деле и даже вызвал энтузиазм [177]. Общественный климат в Кёльне был особенно благоприятен для восприятия социалистических идей: рейнландские либералы (в отличие от своих коллег из Манчестера) были очень социально сознательными и считали, что у государства есть далеко идущие обязанности по отношению к обществу. Мевиссен, например, во время визита в Англию был крайне поражен снижением заработной платы и обратился во время пребывания в Париже к идеям Сен-Симона. В редакции Rheinische Zeitung социальные вопросы регулярно обсуждались на заседаниях группы (основанной Мозесом Гессом), которая фактически являлась редакционным комитетом газеты. В ее состав также входили Юнг и будущие коммунисты Карл д’Эстер и Аннеке. Группа собиралась ежемесячно, читались статьи, и между членами, которые не обязательно разделяли одну и ту же политическую точку зрения, но интересовались социальными вопросами, велась дискуссия. Маркс присоединился к этой группе, когда переехал в Кёльн в октябре 1842 года [178].
Интерес, вызванный к социальным вопросам этими семинарами, был усилен для Маркса изучением социально-экономических условий в Рейнской области. В своей первой важной статье в качестве редактора (четвертой в запланированной серии из пяти статей, посвященных дебатам в Рейнландском парламенте) он обсудил недавно предложенные более строгие законы в отношении краж древесины. Сбор валежника традиционно был неограниченным, но дефицит, вызванный аграрным кризисом 1820-х годов, и растущие потребности промышленности привели к введению правового контроля. Ситуация стала неуправляемой: пять шестых всех судебных преследований в Пруссии касались древесины, а в Рейнской области эта доля была еще выше [179]. Таким образом, теперь предлагалось, чтобы лесничий был единственным судьей в случае предполагаемого правонарушения и чтобы он один оценивал ущерб.
Маркс рассматривал эти вопросы с юридической и политической точки зрения, без специальной социальной и исторической подоплеки, и утверждал, что государство должно защищать обычное право от алчности богатых. Ведь некоторые вещи никогда не могли бы стать частной собственностью отдельного человека без несправедливости; более того, «если всякое посягательство на собственность, без различия или более точного определения, является кражей, не будет ли кражей вся частная собственность? Используя свою частную собственность, не лишаю ли я этого имущества другого человека? Не нарушаю ли я таким образом его право на собственность?» [180]. Маркс использовал здесь язык Прудона, но не его стиль мышления, поскольку он ограничивался строгими юридическими основаниями. Социальные отношения людей становились как бы «фетишами» – мертвыми вещами, которые поддерживали тайное господство над живыми людьми; естественные отношения господства и обладания были перевернуты, и человек определялся древесиной, древесина была товаром, являвшимся объективированным выражением социально-политических отношений. Маркс утверждал, что эта дегуманизация – прямое следствие совета, данного Preussische Staats-Zeitung[32] законодателям: «При принятии закона о древесине и лесоматериалах они должны думать только о древесине и пиломатериалах, а не пытаться решить каждую материальную проблему политическим путем – так как это связано со всем комплексом гражданских рассуждений и гражданской морали» [181]. В заключение своей статьи Маркс сравнил впечатление независимого наблюдателя о том, что древесина – фетиш жителей Рейнланда, с верой кубинских дикарей в то, что золото являлось фетишем испанцев.
В этой статье отразился растущий интерес Маркса к социально-экономическим реалиям. Она осталась в памяти как поворотный пункт в его интеллектуальной эволюции. Как он сам писал позднее: «В 1842–1843 годах, будучи редактором Rheinische Zeitung, я впервые испытал неловкость, когда мне пришлось участвовать в дискуссиях о так называемых материальных интересах. Разбирательство в Рейнландском парламенте о краже леса и т. д. <…> послужило первым поводом для того, чтобы заняться экономическими вопросами» [182]. Энгельс тоже позже говорил, что «всегда слышал от Маркса, что, именно сосредоточившись на законе о краже леса и положении мозельских виноградарей, он перешел от чистой политики к экономическим отношениям и тем самым к социализму» [183].
Растущий успех Rheinische Zeitung, а также критика Рейнландского парламента настолько раздражали правительство, что в ноябре глава провинции написал министру внутренних дел о том, что намерен привлечь автора статьи о краже древесины к ответственности. Отношения уже были натянуты после выхода в октябре в Rheinische Zeitung секретного правительственного проекта по реформированию закона о разводе – первой из мер Фридриха Вильгельма IV по «христианизации» законодательства. Вслед за этим газета опубликовала три критические статьи, третья из которых (в середине декабря) была написана Марксом. Он согласился с тем, что нынешний закон слишком индивидуалистичен и не берет в расчет «этическую сущность» брака – семью и детей. Закон по-прежнему «затрагивает лишь двух индивидуумов, забывая о семье» [184]. Но он не мог приветствовать новые предложения – ведь они рассматривали брак не как этический, а как религиозный институт и, таким образом, не признавали его светский характер.
К концу ноября оформился разрыв между Марксом и его бывшими берлинскими коллегами. Все встало на свои места после визита Руге и поэта Гервега в Берлин, где они хотели предложить членам группы Freien сотрудничать в создании нового университета. Руге (который всегда был немного пуританином) и Гервег были возмущены разнузданностью и экстравагантными идеями Freien. По словам Руге, Бруно Бауэр, например, «притворялся, что заставляет меня проглотить самые гротескные идеи – например, что государство и религия должны быть подавлены в теории, и также – собственность и семья, не потрудившись узнать, что их заменит, главное – уничтожить все» [185]. 25 ноября Маркс разъяснил всем свою позицию, опубликовав сообщение из Берлина, основные положения которого были взяты из письма Гервега, отправленного в Rheinische Zeitung. Разрыв оказался окончательным, и Маркс обосновал свой поступок следующим образом в письме, отправленном через несколько дней Руге:
«Вы знаете, что каждый день цензура так уродует нашу газету, что она с трудом появляется на свет. Это вынуждает меня отклонять большое количество статей Freien. Я позволил себе аннулировать столько же, сколько и цензор. Мейен и Ко присылали нам груды клочков, беременных мировыми революциями и пустой мыслью, написанных неряшливым стилем и приправленных каким-то атеизмом и коммунизмом (который эти господа никогда не изучали) <…> Я заявил, что считаю протаскивание коммунистических и социалистических идей в случайные театральные рецензии неприемлемым, более того, аморальным, и для того, чтобы коммунизм вообще обсуждался, требуется совсем другое и более фундаментальное отношение к нему. Затем я попросил, чтобы религия критиковалась скорее через критику политической ситуации, а не чтобы политическая ситуация критиковалась через религию. Ибо такой подход больше годится для газеты и просвещения публики, потому что религия не имеет собственного содержания, живет не с небес, а с земли, и разрушается с распадом перевернутой реальности, теорией которой она является» [186].
Шумиха, вызванная публикацией законопроекта о разводе, усилила давление правительства на Rheinische Zeitung, и Маркс обнаружил, что все больше времени у него уходит на общение с чиновниками от цензуры. «Rheinische Zeitung, – писал Энгельс, – почти всегда удавалось пропустить самые важные статьи; мы прежде всего скармливали цензору мелкий корм, пока он либо не сдавался сам, либо его не заставляли это сделать посредством угрозы: дескать, в этом случае газета завтра не появится» [187]. До декабря 1842 года цензурой занимался чиновник, настолько безмозглый, что, как говорят, он подверг цензуре объявление о переводе «Божественной комедии» Данте, заявив, что божественные предметы не пригодны для комедии. Он часто оказывался недостаточно проницательным, чтобы заметить, что именно нужно цензурировать, и, получив выговор от начальства за свою небрежность, обычно подходил к ежедневной работе со словами: «Теперь на карту поставлено мое пропитание. Теперь я буду резать все подряд» [188]. В одной истории, рассказанной Марксом, упоминается о том же чиновнике. Он был приглашен вместе со своей супругой и юной дочерью на грандиозный бал, который давал глава провинции. Перед отъездом он должен был закончить работу над цензурой. Но именно в тот вечер гранки не были получены. Обескураженный цензор отправился в карете к Марксу, который жил довольно далеко. Было уже почти 11 часов. После продолжительного времени Маркс высунул голову из окна третьего этажа. «Гранки», – кричал цензор. «А их нет!» – выкрикнул в ответ Маркс. «Но!..» – «Мы не будем завтра печатать!» И Маркс закрыл окно. Цензор, одураченный таким образом, остался в растерянности. В дальнейшем был гораздо вежливее [189].