Политическая демократия, однако, не заслуживала осуждения. Она была большим шагом вперед и «окончательной формой освобождения человека в рамках существующего мирового порядка» [46]. Политическую демократию можно назвать христианской, поскольку ее принципом является человек, и она рассматривает его как суверена и верховного правителя. Но, к сожалению, это означало «человека в его некультурном и необщительном виде, человека в его случайном существовании, человека, который приходит и уходит, человека, развращенного всей организацией нашего общества, потерянного для себя, продавшегося, подверженного господству нечеловеческих условий, – словом, человека, который больше не является настоящим родовым существом. Фантазия, мечта и постулат христианства, суверенитет человека – но человека как чуждого существа, отдельного от реального человека, – присутствует в демократии как осязаемая реальность и выступает ее светским девизом» [47].
Показав, что религия более чем совместима с гражданскими правами, Маркс теперь оспаривает отказ Бауэра признать притязания евреев на права человека. Бауэр заявил, что ни еврей, ни христианин не могут претендовать на универсальные права человека, поскольку их особые и исключительные религии неизбежно сводят на нет любые подобные претензии. Маркс опроверг мнение Бауэра, сославшись на французскую и американскую конституции: он рассмотрел различие между правами гражданина и правами человека. Права гражданина были политического порядка; они выражались в участии человека во всеобщности государства и, как уже было показано, ни в коем случае не предполагали отмены религии. Эти права отражали социальную сущность человека – хотя и в совершенно абстрактной форме, – и возвращение этой сущности дало бы начало человеческой эмансипации. С правами человека в целом дело обстояло иначе: будучи выражением раскола буржуазного общества, они не имели в себе ничего социального. Как показано во французских конституциях 1791 и 1793 годов, а также в конституциях Нью-Гэмпшира и Пенсильвании, права человека не отрицали права на исповедание религии; напротив, они прямо признавали его, и в подтверждение этого Маркс цитировал соответствующие главы и стихи из Библии.
Маркс спрашивает: почему эти права называются правами человека? Потому что это права человека, рассматриваемого как член гражданского общества. А почему член гражданского общества отождествлялся с человеком? Потому что права человека были эгоистическими и антисоциальными. Так было со всеми конституциями, даже самыми радикальными; ни одной из них не удалось подчинить «человека» «гражданину». Все права человека, которые они провозглашали, имели один и тот же характер. Свобода, например, «право делать и исполнять то, что не вредит другим», была, по словам Маркса, «основана не на союзе человека с человеком, а на отделении человека от человека. Это право на такое отделение, право ограниченного индивида, который ограничен самим собой» [48]. Собственность, право распоряжаться своим имуществом по своему усмотрению, не считаясь с другими, была «правом эгоизма <…> из-за нее человек видит в других не реализацию, а ограничение своей свободы» [49]. Равенство являлось не более чем равным правом на свободу, описанную выше, а безопасность служила гарантией эгоизма.
Таким образом, ни одно из так называемых прав человека не выходило за рамки эгоистического человека, отделенного от общины в качестве члена гражданского общества. Подводя итог некоторым более подробным анализам своей «Критики гегелевской философии права», Маркс показал, что политическая эмансипация предполагает распад старого феодального общества. Но переход от феодального к буржуазному обществу не принес освобождения человека: «Человек не был освобожден от религии, он получил религиозную свободу». Маркс завершил свой обзор заявлением: «Реальный отдельный человек должен вернуть себе абстрактного гражданина и как отдельный человек в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде и индивидуальных отношениях стать родовым существом; человек должен признать собственные силы как социальные силы, организовать их и таким образом больше не отделять социальные силы от себя в виде политических сил. Только когда это будет достигнуто, человеческая эмансипация будет завершена» [50].
В ту же статью Маркс включил гораздо более короткую рецензию на эссе Бауэра «Способность современных евреев и христиан стать свободными», опубликованное в «21 листке из Швейцарии» Гервега. Идея Бауэра заключалась в том, что находится еврей еще дальше от эмансипации, чем христианин: в то время как христианин должен был порвать только со своей религией, еврей должен был также порвать с завершением своей религии, то есть с христианством: христианин должен был сделать только один шаг, а еврей – два. Вновь обратившись к теологической формулировке проблемы Бауэра, Маркс развил тему, которой уже касался в первой части своей статьи: религия как духовный фасад гнусного и эгоистического мира. Для Маркса вопрос об эмансипации евреев превратился в вопрос о том, какой конкретный социальный элемент необходимо преодолеть, чтобы отменить иудаизм. Он определил светскую основу иудаизма как практическую потребность и корысть, мирской культ еврея – как бартер, а его мирского бога – как деньги. В заключение он заявил: «Организация общества, отменившая предпосылку торга и, следовательно, его возможность, сделала бы еврея невозможным. Его религиозное сознание растворилось бы, как бесплодный пар, в живом воздухе общества. Однако если еврей признаёт эту свою практическую сущность недействительной и работает над ее отменой, он работает над человеческим освобождением, имея в основе свое прежнее развитие, и обращается против высшего практического выражения человеческого самоотчуждения» [51].
Еврей, однако, уже эмансипировался по-еврейски. Это стало возможным благодаря тому, что христианский мир пропитался практическим еврейским духом. Лишение номинальных политических прав мало что значило для евреев, так как на практике они обладали огромной финансовой властью. «Противоречие между отсутствием у еврея политических прав и его практической политической властью – это общее противоречие между политикой и властью денег. В то время как первая в идеале превосходит вторую, на деле она является ее кабалой» [52]. Основой гражданского общества была практическая нужда, а богом практической нужды – деньги, этот светский бог евреев. «Деньги – бог-ревнитель Израиля, перед которым не может устоять ни один другой бог. Деньги обесценивают всех богов человека и превращают их в товары. Деньги – общечеловеческая, самовозвеличивающаяся ценность всех вещей. Поэтому они лишили весь мир, как человеческий, так и природный, его ценностей. Деньги – это отчужденная сущность труда и бытия человека; эта чуждая сущность господствует над ним, и он обожает ее» [53].
Иудаизм не мог развиваться дальше как религия, но сумел на практике утвердиться в самом сердце гражданского общества и христианского мира. «Иудаизм достигает своего апогея с завершением гражданского общества; но гражданское общество сначала достигает своего завершения в христианском мире. Только под господством христианства, сделавшим внешними для человека все национальные, природные, нравственные и теоретические отношения, гражданское общество могло полностью отделиться от жизни государства, разорвать все видовые связи человека, поставить на место этих связей эгоизм и эгоистическую потребность и растворить человека в мире атомизированных индивидов, враждующих друг с другом» [54]. Таким образом, христианство, возникшее на основе иудаизма, теперь распалось и вернулось к иудаизму. В конце работы Маркс изложил идею отчужденного труда, которую он вскоре подробно разовьет: «Пока человек заключен в рамки религии, он знает только, как объективировать свою сущность, превращая ее в чуждое, воображаемое существо. Точно так же под господством эгоистической потребности он может стать практичным, создать практичные объекты, только поставив свои продукты и свою деятельность под господство чужой сущности и придав им значение этой чужой сущности: денег» [55].
В значительной степени именно эта статья породила мнение, что Маркс был антисемитом. Действительно, беглое и нерефлексивное прочтение, особенно краткого второго раздела, оставляет неприятное впечатление. Верно и то, что Маркс и в других своих работах допускал антиеврейские высказывания, но ни в одной из них он не был столь устойчив, как здесь. На него самого нападали как на еврея многие из его самых известных оппонентов – Руге, Прудон, Бакунин и Дюринг; но практически никаких следов еврейского самосознания нет ни в его опубликованных работах, ни в его частных письмах. Один случай, произошедший во время пребывания Маркса в Кёльне, проливает некоторый свет на его отношение: «Только что [писал он Руге в марте 1843 года] здешний глава израэлитов нанес мне визит и попросил меня помочь с парламентской петицией от имени евреев; и я согласился. Какими бы отвратительными ни казались мне убеждения сынов Израилевых, взгляд Бауэра все же кажется мне слишком абстрактным. Суть в том, чтобы проделать как можно больше дыр в христианском государстве и протащить туда рациональные взгляды, насколько это возможно. Это, по крайней мере, должно быть нашей целью – и горечь растет с каждой отклоненной петицией» [56].
Готовность Маркса помочь кёльнским евреям наводит на мысль, что его статья была направлена скорее против вульгарного капитализма, популярно ассоциируемого с евреями, чем против еврейства как такового – либо как религиозного объединения, либо (что еще менее важно) как этнической группы. Действительно, немецкое слово, обозначающее еврейство, – Judentum – имеет вторичный смысл коммерции, и в какой-то степени Маркс играл на этом двойном значении. Примечательно, что некоторые из основных положений второго раздела статьи Маркса – включая нападки на иудаизм как воплощение денежного фетишизма – были почти дословно заимствованы из статьи Гесса, который был полной противоположностью антисемита. Статья Гесса, озаглавленная «О сущности денег» (Über das Geldwesen), была представлена для публикации в Deutsch-Französische Jahrbücher, но журнал распался, не дождавшись ее появления [57].