Вторая из статей Маркса в Deutsch-Französische Jahrbücher была написана после его приезда в Париж: она свидетельствует о том, какое огромное влияние оказало на него открытие класса, освобождению которого он собирался посвятить всю оставшуюся жизнь. В Париже, культурной столице Европы, проживало большое количество немецких рабочих-иммигрантов – почти 100 000 человек. Некоторые из них приехали, чтобы отточить технику своих различных профессий, другие – просто потому, что не могли найти работу в Германии. Маркс был в огромной степени впечатлен: «Когда ремесленники-коммунисты создают ассоциации, их первыми целями становятся образование и пропаганда. Но сам акт объединения создает новую потребность – потребность в обществе, – и то, что казалось средством, становится целью. Самые поразительные результаты этого практического развития можно наблюдать, когда французские социалистические рабочие собираются вместе. Курение, еда и выпивка больше не являются просто средством объединения людей. Им довольно компании, товарищества, развлечений, целью которых также является общество; братство людей – не пустые слова, а реальность, и сквозь изможденные тела сияет благородство людей» [58]. Маркс посещал собрания большинства французских рабочих ассоциаций, но, естественно, был ближе к немцам – особенно к Союзу справедливых (Bund der Gerechten), самому радикальному из немецких тайных обществ, состоявшему из ремесленников-эмигрантов, целью которых было установление «социальной республики» в Германии [59]. Он близко знал обоих ее лидеров: Эвербека, врача, и Маурера, который был членом недолговечной фаланстерской общины Руге. Но на самом деле он не вступил ни в одно из обществ [60].
Хотя вторая статья Маркса заканчивалась откровенным провозглашением судьбы пролетариата, первая часть представляла собой переработку старых тем. Она была написана как введение к предлагаемому переизданию «Критики гегелевской философии права»; на самом деле некоторые из аргументов, изложенных в «Критике», уже были развиты в «Еврейском вопросе». Будучи лишь введением, она носила характер резюме, упорядочивая свои темы таким образом, чтобы отразить различные фазы развития самого Маркса: религиозную, философскую, политическую, революционную. Взятая в целом, она представляла собой манифест, чья язвительность и догматизм предвосхищали «Манифест коммунистической партии» 1848 года. Все элементы статьи уже содержались в «Критике гегелевской философии права» (Zur Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie), но теперь в ней сделан совершенно новый акцент на пролетариате как будущем освободителе общества. Хотя статья была написана в Париже, она ориентирована на Германию и возможность немецкой революции; соответственно, она начиналась с религии и переходила к политике – двум наиболее актуальным темам в Германии (согласно его программному письму к Руге от сентября 1843 года).
Маркс начал с блестящего отрывка о религии, подводящего итог всей работе младогегельянской школы от Штрауса до Фейербаха. «Пока речь идет о Германии, – писал он, – критика религии по существу завершена, и критика религии есть предпосылка всякой критики» [61]. Это последнее утверждение, несомненно, зависело от двух основных факторов: в Германии религия была одним из главных столпов прусского государства и должна была быть снесена, прежде чем можно было думать о каких-либо фундаментальных политических изменениях; в более общем смысле Маркс считал, что религия – самая крайняя форма отчуждения и точка, с которой должен начинаться любой процесс секуляризации, что давало ему модель для критики других форм отчуждения. Но в этом он отличался от Фейербаха: это был не просто вопрос редукции – сведения религиозных элементов к другим, более фундаментальным. Религиозное ложное сознание человека и мира существовало как таковое потому, что человек и мир были радикально искажены: «Основа нерелигиозной критики такова: человек создает религию, не религия создает человека. Но человек – не абстрактное существо, живущее на выселках мира. Человек – это мир людей, государство, общество. Это государство и это общество порождают перевернутое отношение религии к миру, потому что сами являются перевернутым миром» [62]. Религия была необходимым идеалистическим завершением несовершенного материального мира, и Маркс нагромождал метафору на метафору: «Религия – это общая теория этого мира, его энциклопедический компендиум, его логика в популярной форме, его духовная точка отличия, его энтузиазм, его моральная санкция, его торжественное дополнение, его универсальная основа для утешения и оправдания» [63].
Маркс продолжил серию блестящих метафор, чтобы показать, что религия являлась одновременно и симптомом глубокого социального недуга, и протестом против него. Религия тем не менее стояла на пути любого излечения социального зла, поскольку была склонна в то же время оправдывать его. Таким образом, «борьба против религии – косвенно борьба против того мира, духовным ароматом которого является религия. Религиозные страдания – это одновременно и выражение реальных страданий, и протест против реальных страданий. Религия – это вздох угнетенного существа, чувство бессердечного мира и душа бездушных обстоятельств. Это опиум народа[51]<…> Поэтому критика религии – это зародыш критики долины слез, ореолом которой является религия» [64]. Маркс мало писал о религии (Энгельс писал гораздо больше), и это самый подробный отрывок из всех его трудов. То, что он здесь сказал, – что религия является фантазией отчужденного человека, – полностью соответствует его ранним мыслям. (Позже элемент классовой идеологии должен был стать гораздо более весомым.) Он считал религию одновременно важной и неважной: важной, потому что чисто духовная компенсация, которую она давала людям, отвлекала от усилий по улучшению материального положения; неважной, потому что ее истинная природа была полностью раскрыта, по его мнению, его коллегами – особенно Фейербахом. Она была лишь вторичным явлением и, будучи зависимой от социально-экономических обстоятельств, не заслуживала самостоятельной критики.
Попытки охарактеризовать марксизм как религию, хотя и правдоподобные в своих терминах, запутывают вопрос, как и попытки утверждать, что Маркс на самом деле не был атеистом. Это обычный подход авторов, подчеркивающих параллель между марксизмом и иудеохристианской историей спасения [65], хотя некоторые говорят, что Маркс продолжил традицию, уже секуляризованную Шеллингом или Гегелем, до эстетического или философского откровения [66]. Правда, Маркс имел в виду религию современной Германии, в которой доминировало догматическое и чрезмерно духовное лютеранство, но он писал о «религии» в целом, и его неприятие было абсолютным. В отличие от многих ранних социалистов (Вейтлинга, Сен-Симона, Фурье) он не допускал компромиссов. Атеизм был неотделим от гуманизма, утверждал он; действительно, если учесть, в каких терминах он ставил проблему, это было неоспоримо. Конечно, можно изменить значение слова «атеизм», чтобы сделать Маркса верующим вопреки ему самому, но это лишает вопрос смысла, размывая понятия [67].
Затем Маркс перешел от краткого обзора прошлой критики и того, чего она достигла, к современному развитию событий: «Критика сорвала воображаемые цветы с цепей не для того, чтобы человек мог носить цепи без всякого воображения и комфорта, а для того, чтобы он мог сбросить цепи и сорвать живые цветы. Критика религии разочаровывает человека, чтобы он мог думать, действовать и создавать собственную реальность, как разочарованный человек, пришедший в себя; чтобы он мог вращаться вокруг себя, как вокруг своего настоящего солнца. Религия есть лишь ложное солнце, которое вращается вокруг человека до тех пор, пока он не вращается вокруг самого себя» [68]. Критика, следовательно, должна была обратиться к более глубокому отчуждению, к политике: «Поэтому задача истории – теперь, когда истина больше не находится в потустороннем мире, – состоит в том, чтобы установить истину здесь и сейчас. Первая задача философии, находящейся на службе истории, – после того как была открыта священная форма человеческого самоотчуждения, – открыть самоотчуждение в его нерелигиозных формах. Таким образом, критика неба превращается в критику земли, критика религии – в критику права, а критика теологии – в критику политики» [69].
После этого вступления основная статья Маркса состояла из двух частей: анализа разрыва между реакционным характером немецкой политики и прогрессивным состоянием немецкой философии и возможностей революции, вытекающих из этого контраста. Маркс начал с того, что даже необходимое отрицание настоящего Германии было бы анахронизмом и все равно оставило бы Германию на 50 лет позади Франции. «Действительно, немецкая история может поздравить себя с тем, что идет по пути, по которому ни один народ на историческом небосклоне не шел до нее и не пойдет после нее. Ведь мы разделяли с современными народами реставрации, не разделяя их революций. У нас были реставрации, сначала потому, что другие народы осмелились совершить революцию, а потом потому, что они пострадали от контрреволюции; потому что наши хозяева в один момент боялись, а в другой – не боялись. Не имея пастухов во главе, мы всегда оказывались в обществе свободы только один раз – в день ее погребения» [70].
Но был один аспект, утверждал Маркс, в котором Германия действительно опережала другие народы и который давал ей возможность совершить радикальную революцию: ее философия. Эта точка зрения, которую разделяли все авторы Deutsch-Französische Jahrbücher, превращала их в глазах французов в своего рода миссионеров. Она была актуальна в движении младогегельянцев с тех пор, как Гейне (в своей «Истории религии и философии в Германии», написанной в 1835 году) провел параллель между немецкой философией и французской политикой, предсказав революцию в Германии как следствие. Чтобы быть в центре современных вопросов, немецкая философия должна была подвергнуться критике. В Германии только политическая философия шла в ногу с современными условиями.