[73] [40].
По крайней мере, средства достижения цели были ясны. Раздел заканчивался словами: «Если пролетарии хотят самоутвердиться как личности, им придется отменить само условие своего существования до сих пор (которое, более того, было условием всего общества до настоящего времени), а именно труд. Таким образом, они оказываются прямо противоположными той форме, в которой до сих пор индивиды, из которых состоит общество, давали коллективное выражение себе, то есть государству. Следовательно, чтобы заявить о себе как о личностях, они должны свергнуть государство» [41].
Раздел «Немецкой идеологии», посвященный Бруно Бауэру, очень краток: Маркс уже подробно рассматривал идеи Бауэра в «Святом семействе» и ограничился здесь повторением на нескольких страницах полной бесплодности «критической критики» и полемикой с нападками Бауэра на Фейербаха. Однако раздел о Штирнере намного длиннее, чем все остальные разделы «Немецкой идеологии», вместе взятые. Когда книга Штирнера впервые появилась, Энгельс считал, что в ней содержится несколько положительных элементов, которые могли бы послужить основой для коммунистических идей, но Маркс вскоре разуверил его [42]. Планы Маркса в декабре 1844 года написать статью с критикой Штирнера были нарушены его высылкой из Парижа и запретом Vorwärts. В области «Немецкой идеологии» он и Энгельс, конечно, не жалели усилий: их нападки на «Святого Макса», как они его называли, равны по объему и легко превосходят по занудству книгу самого Штирнера [43]. Местами она написана блестяще, но (вполне корректное) изображение Штирнера как конечного продукта младогегельянской школы, который довел до логической крайности субъективную сторону гегелевской диалектики, слишком часто вырождается в суесловие и буквоедство. Основная критика, высказанная Марксом и Энгельсом, заключается в том, что фундаментальное противопоставление эгоизма альтруизму само по себе является поверхностным:
«Теоретики коммунизма, единственные, у кого есть время посвятить изучению истории, выделяются именно потому, что они одни обнаружили, что на протяжении всей истории “общий интерес” создавался индивидами, которые определяются как “частные лица”. Они знают, что это противоречие только кажущееся, потому что одна его сторона, так называемое “общее”, постоянно порождается другой стороной, частным интересом, и никоим образом не противостоит последнему как независимой силе с независимой историей – так что это противоречие на практике всегда уничтожается и воспроизводится. Следовательно, речь идет не о гегелевском “негативном единстве” двух сторон противоречия, а о материально обусловленном разрушении предшествующего материально обусловленного образа жизни индивидов, с исчезновением которого исчезает и это противоречие вместе со своим единством» [44].
Равным образом, представления Штирнера о могуществе как о праве было недостаточно.
«Если рассматривать власть как основу права, как это делают Гоббс и другие, то право, закон и т. д. являются всего лишь симптомами – выражением – других отношений, на которых зиждется государственная власть. Материальная жизнь индивидов, которая никоим образом не зависит только от их “воли”, их способ производства и формы общения, которые взаимно определяют друг друга, – вот реальная основа государства и остается таковой на всех стадиях, на которых разделение труда и частная собственность все еще необходимы, совершенно независимо от воли отдельных людей. Эти фактические отношения никоим образом не создаются государственной властью; напротив, они являются властью, создающей их. Индивиды, которые правят в этих условиях, помимо необходимости конституировать свою власть в форме государства, должны придать своей воле, которая определяется этими определенными условиями, универсальное выражение как воле государства, как закону – выражение, содержание которого всегда определяется отношениями этого класса, как это наглядно демонстрирует гражданское и уголовное право» [45].
Ближе к концу книги были также некоторые замечания по организации труда, которые Штирнер критиковал как авторитарные в предложениях о коммунистическом обществе, поскольку истинная отмена разделения труда подразумевала, что каждый должен был бы делать все. Маркс и Энгельс ответили, что, по их мнению, «не каждый должен выполнять работу Рафаэля, но каждый, в ком есть потенциал Рафаэля, должен иметь возможность беспрепятственно развиваться» [46].
«При коммунистической организации общества [продолжали они] исчезает подчинение художника местной и национальной узости, которая полностью проистекает из разделения труда, а также подчинение художника какому-то определенному искусству, благодаря которому он является исключительно живописцем, скульптором и т. д., само название о его деятельности, адекватно выражающей узость его профессионального развития и его зависимость от разделения труда. В коммунистическом обществе нет художников, но в лучшем случае есть люди, которые занимаются живописью среди других видов деятельности» [47].
Но такие отрывки вызывают отдельные проблески интереса в чрезвычайно бурной в остальном полемике. Во втором томе «Немецкой идеологии» поднята гораздо более актуальная тема – утопический немецкий социализм, который Маркс и Энгельс называли «истинным» социализмом и который в то время формировал почти все социалистическое мышление в Германии. Этот раздел являлся практическим применением дискуссии о Фейербахе, поскольку большинство «истинных» социалистов находились под сильным влиянием его взглядов, а также разделяли анархизм Штирнера. К элементам французского социализма была привита фейербаховская идея об «истинной», неподдельной сущности человека, которая заключалась в принятии альтруистического отношения к своим собратьям. «Истинные» социалисты считали, что либеральные идеи уже устарели, и требовали немедленного осознания «истинной» сущности человека. Таким образом, они отвергали любое участие в борьбе за «буржуазные» права. На их встречах было много морализаторства и сентиментальности – в ущерб, по мнению Маркса и Энгельса, здравому историческому анализу. «Истинный социализм, – говорили они, – это не что иное, как преображение пролетарского коммунизма и родственных ему партий и сект во Франции и Англии, на небесах немецкого разума и… истинно немецкого чувства» [48]. Неизбежно в такой застойной стране, как Германия, они заменили революционный энтузиазм на всеобщую любовь к человечеству, опираясь главным образом на мелкую буржуазию. Комментарии Маркса и Энгельса об «истинных» социалистах содержались в трех обзорных статьях. Первая нападала на анонимное эссе, в котором отстаивался немецкий философский социализм Фейербаха и Гесса в противовес грубости французского коммунизма и рассматривался гуманизм как синтез того и другого. Вторая рецензия критиковала Карла Грюна, близкого ученика Фейербаха и друга Маркса в его первые университетские годы, которого Маркс позже называл «преподавателем немецкой философии, имевшим передо мной то преимущество, что он сам ничего в ней не понимал» [49]. Грюн не смог уловить основных положений французских социалистов (даже когда занимался плагиатом) и сосредоточился на расплывчатых представлениях о «человеческом» потреблении в противоположность изучению реальных производственных отношений. В третьем коротком эссе речь шла о докторе Кюльманне, который был вовсе не настоящим социалистом, а фальшивым швейцарским проповедником мессианского коммунизма.
Раздел «Немецкой идеологии», посвященный Фейербаху, – одна из важнейших работ Маркса, огромное достижение, учитывая низкий уровень социалистической литературы и мышления, преобладавший в то время. Впоследствии Маркс никогда не излагал свою материалистическую концепцию истории так подробно. Сегодня она считается шедевром благодаря своей убедительности и ясности изложения. Но это оставалось неизвестным почти сто лет.
С начала 1846 года Маркс и Энгельс прилагали огромные усилия, чтобы найти издателя для «Немецкой идеологии». Вейдемейер и Гесс провели длительные переговоры с Ремпелем и Мейером, двумя вестфальскими дельцами, которые симпатизировали истинному социализму и согласились предоставить необходимые средства. Состоялись переговоры по меньшей мере с шестью другими потенциальными издателями; рукопись была отправлена в Кёльн и даже разбита на разделы для публикации по отдельности. Авторы продолжали свои усилия вплоть до конца 1847 года, но опубликована была только короткая рецензия на Грюна. Эта неудача объяснялась строгими правилами цензуры и серьезными финансовыми рисками, связанными с публикацией радикальных произведений, хотя Маркс считал, что отказы мотивированы оппозицией издателей его идеям [50]. Таким образом, как писал позже Маркс, «мы отдали рукопись на растерзание мышам тем охотнее, что достигли нашей главной цели – саморазоблачения» [51]. И действительно, рукопись в том виде, в каком она сохранилась, несет значительные следы мышиных зубов. Маркс тем не менее продолжал лихорадочно работать над своей книгой «Экономика и политика» [52], так как издатель Леске пригрозил расторгнуть договор. Маркс пообещал выпустить первый том к концу ноября. Но его отвлекла полемика с Прудоном. Леске расторг контракт в феврале 1847 года, но после этого все еще пытался вернуть свой аванс в 1871 году!
II. Вейтлинг и Прудон
В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс прояснили свои фундаментальные разногласия с младогегельянцами и – что еще важнее – с современными немецкими социалистами. Теперь они обратили внимание на то, чтобы донести свои новые знания до самых разных существующих левых групп и «привлечь к нашим убеждениям европейский пролетариат в целом и немецкий пролетариат в частности» [53]. Брюссель служил идеальной точкой для установления контактов среди немецких социалистов, поскольку находился в центре треугольника, образованного Парижем и Лондоном (где скопились самые большие общины немецких рабочих-эмигрантов) и Кёльном (столицей Рейнской области, немецкой провинции, наиболее восприимчивой к коммунистическим идеям). В Брюсселе в