округ Маркса вскоре начала формироваться группа одаренных немецких изгнанников. В поездке из Парижа его сопровождал Генрих Бюргерс, молодой журналист, сотрудничавший с Rheinische Zeitung и ставший коммунистом в Париже. На следующее утро после прибытия Маркс настоял на том, чтобы они встретились с поэтом Фердинандом Фрейлигратом, подвергшимся нападкам со стороны Rheinische Zeitung за раболепие перед прусским правительством, которое тем не менее позже сослало его за радикальные статьи [54]. Их встреча была сердечной, и Фрейлиграт нашел Маркса «интересным человеком – приятным и непритязательным» [55]. При посредничестве Фрейлиграта и немецкого адвоката Карла Майнца Маркс познакомился с ведущими бельгийскими демократами – в частности, с адвокатом Люсьеном Жоттраном и лидером польских изгнанников Лелевелем, а также с Филиппом Жиго, молодым бельгийским палеографом из Министерства внутренних дел [56]. Среди немцев, тесно связанных с Марксом, были Себастьян Зайлер, бывший швейцарский автор Rheinische Zeitung, руководивший левоориентированным информационным агентством в Брюсселе; Карл Гейнцен, радикальный журналист, занимавшийся в то время страховым бизнесом; Герман Криге, журналист и ученик Вейтлинга; Вильгельм Вольф, который в 1846 году без предупреждения прибыл на порог дома Марксов прямо из Силезии, где ему удалось избежать ареста за коммунистическую пропаганду среди крестьянства; и Георг Верт, представитель немецкой коммерческой фирмы, который – хотя ему было всего 20 с небольшим лет – уже успел прославиться как поэт. Неуравновешенный, но симпатичный брат Женни, Эдгар, временно работавший в агентстве Зайлера, также входил в группу. Маркса посещал Стефан Борн, молодой наборщик, которому предстояло сыграть одну из главных ролей в революции 1848 года.
После недолгого пребывания в пансионе Bois Sauvage (из соображений экономии, как объяснил он Вейдемейеру [57]) семья Маркса в октябре 1846 года переехала в Иксель, южный пригород Брюсселя. Здесь родился первый сын Маркса, несчастный Эдгар. Финансовое положение Маркса становилось очень тяжелым, и он был вынужден писать просительные письма Гервегу и Анненкову. Ему удалось получить заем у Бюргерса в Кёльне, а также у своего шурина, но ситуация улучшилась только тогда, когда в начале 1848 года мать выдала ему значительный аванс в счет наследства [58]. Женни была рада возможности, предоставленной Брюсселем, расширить свой круг общения за пределы семьи. «В Германии [писала она Марксу в начале их пребывания в стране] ребенок все еще в большом почете, кастрюля и иголка все еще вызывают уважение, и, кроме того, человек все еще испытывает удовлетворение от выполненного долга в обмен на все дни, проведенные в стирке, шитье и уходе за детьми. Но когда все это перестает считаться обязанностью, честью и т. д., когда люди уходят вперед настолько, что считают устаревшими даже эти выражения <…> с этого момента человек больше не чувствует побуждения к выполнению мелких жизненных обязанностей. Хочется наслаждаться, быть деятельным и ощущать в себе счастье человечества» [59]. В своих мемуарах, написанных около 50 лет спустя, Стефан Борн оставил следующий рассказ о своем визите к Марксу в конце 1847 года:
«Я нашел его в очень простом – можно сказать, бедном – маленьком жилище в пригороде Брюсселя. Он принял меня дружелюбно, спросил об успехе моей агитационной поездки и похвалил мою брошюру против Гейнцена; его жена присоединилась к нему и дружески меня поприветствовала <…> Я редко знал такой счастливый брак, в котором радость и страдания – последние в самом изобилии – были поделены, а все печали преодолены сознанием полной и взаимной поддержки. Более того, я редко встречал женщину, которая и внешне, и по духу была бы так уравновешенна и сразу же так очаровывала, как госпожа Маркс. Она была светловолосой, а у детей (тогда еще маленьких) были темные волосы и глаза отца. Мать Маркса, жившая в Трире, участвовала в домашних расходах, хотя перо писателя, несомненно, должно было найти себе применение…» [60]
После пребывания в Брюсселе Маркс завел очень мало близких знакомств: большинство из тех, которые он завел или укрепил в Брюсселе, остались таковыми на всю жизнь. Еще до завершения «Немецкой идеологии» Маркс приступил к созданию Коммунистического комитета по корреспонденции, в котором Энгельс и Жиго должны были принимать самое активное участие. Этот комитет сделался зародышем всех последующих коммунистических Интернационалов. Он был задуман как инструмент гармонизации и координации коммунистической теории и практики в европейских столицах. Маркс описывал его цель как «обсуждение научных вопросов, критическую оценку популярных произведений и социалистическую пропаганду, которую можно вести в Германии с помощью этих средств. Но главной целью нашей переписки будет установление связи немецких социалистов с английскими и французскими социалистами, информирование иностранцев о социалистических движениях, которые станут развиваться в Германии, и информирование немцев в Германии о прогрессе социализма во Франции и Англии. Таким образом, различия во взглядах будут выявлены, и мы получим обмен идеями и беспристрастную критику» [61].
Этот Комитет по корреспонденции и последовавший за ним Союз коммунистов (Bund der Kommunisten) явились первыми начинаниями Маркса в практической политике. Основание комитета было связано с двумя противоречиями, в которых поднимались центральные для коммунистического движения того времени вопросы. Первая (с Вейтлингом) перенесла в практическую политику полемику против «истинного» социализма в «Немецкой идеологии», вторая (с Прудоном) продолжалась на протяжении большей части века – последователи Прудона были особенно активны в Первом интернационале.
Вейтлинг, незаконнорожденный ребенок французского офицера и немецкой прачки, зарабатывал на жизнь как странствующий портной, впитывая труды французских социалистов. Его первая книга, «Человечество, как оно есть и каким оно должно быть», была написана в 1838 году по просьбе парижского Союза справедливых, и он вел очень эффективную пропаганду в Швейцарии, где тюремное заключение принесло ему дополнительное отличие – ореол мученика. Поэтому по прибытии в Лондон в 1844 году его широко приветствовали. Однако в 1845 году его стиль проповедника, квазирелигиозные термины, в которых он излагал свои идеи, его требования немедленной революции, предложения о диктатуре а-ля Бабёф и заметное ухудшение психологического состояния, вызванное заключением, – все эти факторы привели к отчуждению большинства лондонских немецких коммунистов, которые считали его подход непрактичным и нереалистичным [62]. На обратном пути на континент в начале 1846 года Вейтлинг остановился в Брюсселе, и недавно основанный Комитет по корреспонденции пригласил его на дискуссию в дом Маркса. Среди присутствующих были Энгельс, Жиго, Эдгар фон Вестфален, Вейдемейер, Зайлер, журналист Гейльберг и специальный гость, Павел Анненков, состоятельный русский путешественник, которого Маркс знал еще в Париже [63]. Вейтлинг показался ему «красивым светловолосым молодым человеком в пальто элегантного покроя, с кокетливо подстриженной небольшой бородкой, больше похожим на богатого путешественника, чем на сурового, озлобленного рабочего, которого я ожидал встретить». Анненков писал:
«Мы непринужденно представились друг другу – впрочем, со стороны Вейтлинга это была тщательно продуманная вежливость – и заняли свои места за маленьким зеленым столиком. Маркс сидел на одном конце стола с карандашом в руке и склоненной над листом бумаги львиной головой, а Энгельс, его неразлучный соратник и товарищ по пропаганде, высокий, подтянутый, степенный и серьезный, как англичанин, произносил вступительную речь. Он говорил о необходимости для людей, посвятивших себя преобразующему труду, объяснить друг другу свои взгляды и договориться о единой общей доктрине, которая могла бы стать знаменем для всех их последователей, не имеющих времени и возможности изучать теорию. Энгельс еще не закончил свою речь, когда Маркс поднял голову, повернулся к Вейтлингу и произнес: “Скажите нам, Вейтлинг, вы, наделавший столько шума в Германии своей проповедью: на каких основаниях вы оправдываете свою деятельность и на чем вы намерены основывать ее в будущем?”
Я хорошо помню форму этого прямого вопроса, потому что он послужил началом бурной дискуссии, которая, как мы увидим, была очень короткой. Вейтлинг, очевидно, хотел удержать конференцию в рамках обычной либеральной болтовни. С серьезным, несколько обеспокоенным лицом он начал объяснять, что его цель – не рождать новые экономические теории, а взять на вооружение те, которые наиболее подходят, как показал опыт Франции, открыть глаза рабочим на ужасы их положения и все несправедливости, которые стали девизом правителей и обществ, и научить их никогда больше не верить никаким обещаниям последних, а полагаться только на себя и объединяться в демократические и коммунистические ассоциации. Он говорил долго, но – к моему изумлению и в отличие от Энгельса – путано и не слишком удачно с литературной точки зрения, часто повторяясь и исправляясь и с трудом приходя к своим выводам, которые либо являлись слишком поздно, либо предшествовали его предложениям. Теперь у него были совсем другие слушатели, чем те, которые обычно окружали его на работе или читали его газеты и брошюры о современной экономической системе: поэтому он утратил легкость мысли и речи. Вейтлинг, вероятно, продолжал бы говорить, если бы Маркс не остановил его, сердито нахмурившись, и не начал свой ответ.
Саркастическая речь Маркса сводилась к следующему: будить население, не давая ему твердых, продуманных оснований для своей деятельности, – значит просто дурачить его. Возбуждение фантастических надежд, о которых только что говорилось, продолжал Маркс, ведет лишь к окончательному разорению, а не к спасению страдальцев. Обращение к рабочим без каких-либо строго научных идей или конструктивной доктрины, особенно в Германии, равносильно тщетной бесчестной игре в проповедь, предполагавшей, с одной стороны, вдохновенного пророка, а с другой – лишь зияющие задницы