вопросы налогов. Так было и в Пруссии» [52].
Несмотря на активную агитацию, выпускать Neue Rheinische Zeitung становилось все труднее. В конце октября Маркс написал Энгельсу: «Я по уши в работе и не могу делать что-либо внимательно; кроме того, власти делают все, чтобы украсть мое время» [53]. В течение октября Энгельс странствовал по Франции, составляя восхитительный путевой дневник, в котором его восторг от образа жизни французских крестьян смешивался с отвращением к их политическому невежеству. Как только он прибыл в Швейцарию, Маркс снабдил его деньгами – странная противоположность их последующих ролей. Глупые реакционные акционеры думали, что теперь, когда редакция сократилась, можно будет экономить. Но Маркс ответил: «Я могу платить столько гонораров, сколько захочу, и таким образом они не получат никакой финансовой выгоды» [54]. Далее он признался своему другу, что, «возможно, было неразумно выкладывать такую большую сумму за газету, так как у меня на спине три или четыре судебных преследования в прессе и меня могут посадить в любой день – и тогда я буду, задыхаясь, искать деньги, как загнанный олень – прохладный ручей. Но важно было добиться прогресса в любых условиях и не сдавать наши политические позиции» [55]. Он добавил, что была бы «чистой фантазией» мысль о том, что он мог хоть на минуту оставить Энгельса в затруднительном положении. «Вы всегда останетесь моим близким другом, как, надеюсь, и я вашим» [56]. Маркса очень обрадовала демонстрация народной поддержки 14 ноября, когда ему пришлось предстать перед прокурором. Согласно правительственному отчету, Маркса «сопровождали в зал суда несколько сотен человек <…> которые по возвращении встретили его громогласными возгласами и не скрывали, что освободили бы его силой, если бы он был арестован» [57]. В ответ на эту демонстрацию Маркс произнес короткую речь – свое единственное выступление на публичном собрании в Кёльне, – поблагодарив участников за их сочувствие и поддержку. В конце месяца он с оптимизмом писал Энгельсу: «Наша газета по-прежнему проводит политику восстания и, несмотря на все постановления о публикациях, обходит стороной уголовный кодекс. Сейчас это очень в моде. Мы также публикуем ежедневные листовки. Революция продолжается» [58].
Все больше времени Маркс уделял Рабочему союзу. 12 октября делегация обратилась к нему с вопросом, не возьмет ли он на себя обязанности председателя Союза, поскольку Молль и Шаппер недоступны. Маркс отметил, что его положение в Кёльне нестабильно, так как ему не удалось получить прусское гражданство и он мог быть привлечен к ответственности за Neue Rheinische Zeitung, но согласился взять на себя эту работу «временно, до освобождения д-ра Готтшалька» [59]. Были внесены некоторые изменения: половина времени на собраниях регулярно отводилась на изучение социальных и политических вопросов, а с ноября началось длительное изучение «17 требований».
К декабрю стало совершенно ясно, что беспорядки предыдущих трех месяцев не могут иметь революционной подоплеки. 5 декабря Фридрих Вильгельм сделал решающий шаг: распустил Прусское собрание и сам провозгласил конституцию. Маркс сформулировал свои выводы в серии статей для Neue Rheinische Zeitung под заглавием «Буржуазия и контрреволюция», которые ознаменовали существенный пересмотр его прежней позиции. По мнению Маркса, поскольку буржуазия оказалась неспособной совершить собственную революцию, рабочий класс должен полагаться исключительно на свои силы. «История прусской буржуазии, – писал он, – и немецкой буржуазии в целом с марта по декабрь показывает, что в Германии чисто буржуазная революция и установление буржуазного правления в форме конституционной монархии невозможны, и единственной возможностью является либо феодально-абсолютистская контрреволюция, либо социал-республиканская революция» [60]. Но Маркс теперь отчаялся в том, что импульс для такой социал-республиканской революции возникнет изнутри Германии: она может быть вызвана только внешним потрясением. Такова была программа на 1849 год, которую он набросал 1 января:
«Освобождение Европы <…> зависит от успехов восстания французского рабочего класса. Но каждое французское социальное потрясение обязательно упирается в английскую буржуазию, в промышленное и торговое мировое господство Великобритании. Каждая частичная социальная реформа во Франции и на Европейском континенте в целом была и остается, в той мере, в какой она стремится быть окончательной, пустой благочестивой надеждой. А старая Англия будет свергнута только мировой войной, которая – единственное, что может обеспечить чартистам, организованной партии английских рабочих, условия для успешного восстания против своих гигантских угнетателей. Чартисты во главе английского правительства – только в этот момент идея социальной революции переходит из области утопии в область реальности. Но каждая европейская война, в которую вовлечена Англия, – это мировая война. И европейская война будет первым результатом успешной рабочей революции во Франции. Как и во времена Наполеона, Англия будет стоять во главе контрреволюционных армий, но сама война выведет ее на фронт революционного движения и тем самым искупит свою вину перед революцией XVIII века. Революционное восстание французского рабочего класса, мировая война – такова программа на 1849 год» [61].
Но как бы Маркс ни относился к мировой войне как к решению проблем Германии, оставался более насущный вопрос о выборах, которые должны были состояться в соответствии с новой конституцией в конце февраля. Снова встали проблемы предыдущего мая: участвовать или не участвовать. И ответ Маркса, несмотря на его резко изменившееся отношение к буржуазии, был все тем же. Когда на заседании комитета 15 января Аннеке предложил Рабочему союзу выставить своих кандидатов, в протоколе Маркс записал: «Рабочий союз как таковой в данный момент не может выдвигать никаких кандидатов; в данный момент речь идет не о сохранении определенных принципов, а о противостоянии правительству, абсолютизму и феодальному господству; для этого достаточно даже простых демократов, так называемых либералов, поскольку они в любом случае далеко не удовлетворены нынешним правительством. Нужно было просто принять ситуацию такой, какая она есть. Важно было организовать как можно более решительную оппозицию нынешнему абсолютистскому режиму; поэтому, раз уж они не смогли обеспечить победу своих принципов на выборах, было бы разумно объединиться с другой оппозиционной партией, чтобы не допустить победы общего врага – абсолютной монархии» [62]. И в итоге два депутата, которых Кёльн послал в Берлин, оказались демократами.
V. Конец Neue Rheinische Zeitung
В январе 1849 года штат Neue Rheinische Zeitung укрепился благодаря возвращению Энгельса, который написал из Берна, чтобы узнать у Маркса, безопасно ли ему возвращаться: он был не против предстать перед судом, но что он не мог поддержать, так это правило не курить в превентивном заключении. Энгельс посвятил много своих статей событиям в Восточной Европе, но его вклад оказался не совсем удачным: он опубликовал две статьи, одну в январе, другую в феврале, в которых клеймил (в чем-то напоминая Гегеля) все славянские народы как «реакционные» и «не имеющие истории». В первой из этих статей, написанной, в частности, в ответ на романтически-революционные призывы Бакунина, Энгельс говорил об измене революции чехов и южных славян и «обещал кровавую месть славянам». Вторую статью он закончил такими словами: «С первым успешным восстанием французского пролетариата <…> австрийские немцы и мадьяры станут свободными и осуществят кровавую месть славянским варварам. Начавшаяся всеобщая война разорвет славянский союз и уничтожит все эти жалкие нации вплоть, так что забудутся даже их имена. Следующая мировая война приведет к исчезновению с лица земли не только реакционных классов и династий, но и целых реакционных народов. И это тоже прогресс» [63]. Подобная точка зрения была характерна и для других корреспондентов газеты: Neue Rheinische Zeitung оказалась введена в заблуждение ролью, которую сыграли определенные слои славян в 1848–1849 годах, чтобы описать целые народы как раз и навсегда революционные или контрреволюционные, как имеющие право на историю или не имеющие права на какую-либо историю вообще [64].
Во время избирательной кампании дело против Маркса за подстрекательство во время сентябрьских беспорядков наконец-то было передано в суд. Накануне Маркс вместе с Энгельсом и Корфом (несшим юридическую ответственность за газету) должен был предстать перед судом, чтобы ответить на обвинение в клевете на государственных чиновников, вытекающее из июльской статьи, в которой выражался протест против ареста Аннеке. Маркса защищал Шнайдер, его коллега по Демократическому союзу, а также долго выступал он сам. Маркс защищал свою статью, прямо ссылаясь на Кодекс Наполеона и описывая предмет своей статьи как «ощутимое проявление систематически контрреволюционной тенденции министерства Ганземана и немецкого правительства в целом» [65]. Далее он сказал, что ее нельзя оценивать в отрыве от общей ситуации в Германии и провала мартовской революции. И закончил: «Почему мартовская революция провалилась? Она реформировала политическую верхушку и оставила нетронутыми все основы этой верхушки – старую бюрократию, старую армию, старые суды, старых судей, родившихся, получивших образование и поседевших на службе абсолютизму. Первейшая обязанность прессы – подорвать все основы нынешней политической ситуации» [66]. Его речь встретили аплодисментами, всех троих обвиняемых оправдали. Суд, состоявшийся на следующий день, был более серьезным. Маркса, Шаппера и Шнайдера, как подписавших антиналоговую прокламацию Рейнского демократического комитета, обвинили в заговоре с целью свержения режима. Маркс снова защищал себя в речи, длившейся почти час. Он выразил удивление тем, что его преследуют по законам, которые само правительство отменило своим роспуском собрания 5 декабря. Маркс же преподал присяжным наглядный урок материалистической концепции истории.