мировой истории в этом почтенном обличье и на выморочном языке» [55].
Маркс применил эти соображения к революции 1848 года и провел различие между буржуазными революциями XVIII века, чья быстрота и блеск делали их недолговечными, и пролетарскими революциями XIX века, обладающими медленной основательностью, порожденной постоянным прерыванием и самокритикой. Обращаясь к недавнему государственному перевороту, Маркс считал неприемлемым оправдание, что нация оказалась застигнута врасплох: «Нации и женщине не прощается тот незащищенный час, когда первый попавшийся авантюрист может их нарушить. Загадка не решается такими оборотами речи, а просто формулируется по-другому. Остается объяснить, как нация из 36 000 000 человек может быть взята врасплох и безропотно отдана в полон тремя мошенниками» [56].
Затем Маркс подвел итог периоду, рассматриваемому в «Классовой борьбе». Успех Бонапарта объясняется тем, что он организовал люмпен-пролетариат Парижа под прикрытием «благожелательного общества», во главе которого стоял он сам. Однако эта непосредственная сила должна была быть сопоставлена с долгосрочными факторами в пользу Бонапарта. Первым из них была старая финансовая аристократия, которая «праздновала каждую победу президента над его мнимыми представителями как победу порядка». И причина этого очевидна: «Если в каждую эпоху стабильность государственной власти предвещала явление Моисея и пророков для всего денежного рынка и для жрецов этого денежного рынка, то почему это еще не более очевидно сегодня, когда каждый потоп грозит смести старые государства, а вместе с ними и старые государственные долги?» [57] Промышленная буржуазия также видела в Луи-Наполеоне человека, способного положить конец недавним беспорядкам. Для этого класса «борьба за сохранение своих государственных интересов, собственных классовых интересов, своей политической власти только беспокоила и расстраивала его, так как это было расстройством частного предпринимательства» [58]. Когда торговля шла хорошо, коммерческая буржуазия яростно выступала против политических дрязг, опасаясь, что торговля нарушится; когда торговля шла плохо, они винили в этом нестабильность политической ситуации. В 1851 году Франция действительно пережила небольшой торговый кризис, и из-за этого, вкупе с постоянным политическим брожением, коммерческая буржуазия восклицала: «Лучше конец террора, чем террор без конца» [59] – и Бонапарт прекрасно ее понял.
Последнюю часть своей статьи Маркс посвятил более подробному рассмотрению классовой основы власти Бонапарта. Марксу казалось, что ее не существует: «Борьба, по-видимому, ведется таким образом, что все классы, одинаково бессильные и одинаково отдаленные, падают на колени перед ружейным прикладом» [60]. Объяснение заключалось в том, что, усовершенствовав парламентскую власть только для того, чтобы ее отнять, революция должна была теперь усовершенствовать исполнительную власть, чтобы затем ее уничтожить. Маркс изложил историю этой бюрократии: «Эта исполнительная власть с огромной бюрократической и военной организацией, с хитроумным государственным аппаратом, охватывающим широкие слои населения, с полумиллионном чиновников и полумиллионной армией, этот ужасающий паразитический организм, который опутывает тело французского общества, как сеть, и забивает все его поры, возник во времена абсолютной монархии, с разложением феодальной системы, которое помог ускорить» [61].
Во время и после революции 1789 года бюрократия подготовила классовое господство буржуазии; при Луи-Филиппе и парламентской республике она все еще была инструментом правящего класса; при втором Бонапарте «государство, кажется, сделалось совершенно независимым» [62]. Маркс тут же оговаривается: «И все же государственная власть не подвешена в воздухе. Бонапарт представляет класс, причем самый многочисленный класс французского общества – мелкопоместных крестьян» [63]. Тождественность интересов этих крестьян не порождала сплоченного сообщества, ведь физически они были разобщены. Таким образом, они не могли представлять себя сами, но должны были быть представлены. Но крестьяне, на которых опирался Наполеон, были обременены ипотечным долгом, проценты по которому равнялись годовым процентам по всему британскому национальному долгу. Наконец, армия из цветка крестьянской молодежи превратилась в «болотный цветок крестьянского люмпен-пролетариата» [64]. По мнению Маркса, три ключевые идеи Наполеона I – независимое мелкое землевладение для крестьян, налоги для поддержки сильной центральной администрации и большая армия, набранная из крестьян, – окончательно выродились при Луи-Наполеоне. Однако централизация была приобретена, и это станет важной чертой будущего общества: «Разрушение государственной машины не угрожает централизации. Бюрократия – это лишь низшая и грубая форма централизации, которая все еще страдает от своей противоположности, феодализма. Разочаровавшись в наполеоновской реставрации, французский крестьянин расстанется с верой в свое мелкое землевладение, все государственное здание, воздвигнутое на этом мелком землевладении, рухнет, и пролетарская революция получит тот хор, без которого ее сольная песня становится лебединой во всех крестьянских странах» [65]. Интересно отметить, что этот отрывок, с его акцентом на централизации как прогрессивном факторе, был опущен во втором издании «Восемнадцатого брюмера» в 1869 году.
Вывод о том, что новая революция возможна только в результате нового кризиса, ознаменовал конец первого периода политической активности Маркса и его возвращение к экономическим исследованиям, прерванным событиями конца 1840-х годов. Неизбежные последствия взглядов Маркса были совершенно неприемлемы для многих членов Союза коммунистов. В Лондоне главным выразителем этой оппозиции был Виллих. Различия между Марксом и Виллихом были не только доктринальными. Виллих происходил из старинной и знатной семьи. Поговаривали (и Виллих ничего не сделал, чтобы развеять эти слухи), что он происходил из рода Гогенцоллернов. С 12 лет он сделал карьеру профессионального военного, и он был хорошим солдатом. Энгельс, его адъютант во время восстания в Бадене в 1849 году, описывал его как «храброго, хладнокровного, умелого и быстро соображающего в бою, но, когда не сражается, он кто-то вроде скучного идеолога» [66]. Виллих, похоже, произвел неприятное впечатление на семью Маркса по прибытии в Лондон, ворвавшись к ним очень рано утром в пестром наряде и чрезмерно веселый. Женни даже думала, что Виллих хочет ее соблазнить. «Он приходил ко мне, – писала она позже, – он хотел подстеречь червяка, который живет в каждом браке, и выманить его» [67]. Во всяком случае, вполне естественно, что Маркса злило вычурное поведение Виллиха, в свою очередь Виллих был возмущен как ослабевающим энтузиазмом Маркса к немедленной революционной борьбе, так и его склонностью (по мнению Виллиха) к автократическому разделению человечества на две партии: Маркса и остальных. Друзья Виллиха также все чаще проводили неблагоприятный контраст между «интеллектуалами», такими как Маркс, который жил с семьей, учился в Британском музее и читал лекции по экономической теории, и «практиками», такими как Виллих, который жил холостяком среди рабочих-беженцев, разделял их трудности, которые «на самом деле просто понять» [68]. Если Маркс пользовался отстраненным уважением рабочих, то Виллих завоевал их преданность.
Эти разногласия вскоре вызвали разлад в Центральном комитете Союза коммунистов, членом которого Виллих стал по предложению самого Маркса. Весной 1850 года Виллих жестоко поссорился с Энгельсом и отверг попытки Центрального комитета выступить посредником между ними. В августе Маркс выступил против предложения Виллиха Центральному комитету создать единый фронт с другими демократическими организациями беженцев. Такие же разногласия возникли и в комитете по делам беженцев; здесь, оказавшись в меньшинстве, Виллих подал в отставку и вынес спор на общее собрание Ассоциации, где заручился поддержкой большинства. Маркс обнаружил, что левые его обошли и назвали «реакционером» за то, что он защищал тактику, провозглашенную в «Манифесте коммунистической партии». Укрепившись таким образом, Виллих вернулся к атаке в Центральном комитете 1 сентября, и страсти разгорелись настолько, что Виллих вызвал Маркса на дуэль. Маркс далеко продвинулся со времен своего студенчества в Бонне и презрел это предложение, но Конрад Шрамм, которого Маркс называл вспыльчивым идальго своей группы, в свою очередь бросил вызов Виллиху, несмотря на уговоры Маркса. Дуэли в Англии были вне закона, поэтому они отправились на ночном пароходе в Остенде, причем Виллиха сопровождал Бартелеми. Либкнехт описал, что за этим последовало:
«Вечером следующего дня дверь дома Маркса открылась – его не было дома, только госпожа Маркс и Ленхен[96], – и Бартелеми вошел, чопорно поклонившись. На тревожный вопрос “Что случилось?” он ответил замогильным голосом: “Schramm a une balle dans la tête! – у Шрамма пуля в голове”, – после чего, еще раз чопорно поклонившись, повернулся и удалился. Вы можете представить себе испуг дамы; теперь она знала, что инстинктивная неприязнь не обманула ее.
Через час она сообщила нам печальную новость. Разумеется, мы решили, что Шрамма больше не увидим. На следующий день, как раз когда мы с грустью говорили о нем, дверь отворилась, и вошел человек с перевязанной головой. Впрочем, весело смеясь, он рассказал, что получил меткий выстрел, который его оглушил, – когда же он пришел в себя, он был один на берегу моря со своим секундантом и врачом. Виллих и Бартелеми вернулись из Остенде на пароходе. На следующем пароходе за ними последовал Шрамм» [69].
Раскол был неизбежен, тем более что Виллих по собственному почину созвал общее собрание лондонских членов Союза. Поэтому Маркс вышел из состава Комитета беженцев и открыл последнее заседание Центрального комитета, состоявшееся 15 сентября, длинной речью председателя, содержавшей три предложения. Во-первых, он предложил перевести Центральный комитет в Кёльн; ранее он выступал против предложения Шаппера сделать Кёльн ответственным за Германию, но теперь раскол в Лондоне был настолько велик, что эффективное руководство из Британии уже не могло быть обеспечено. Во-вторых, новый Центральный комитет должен разработать новый устав, поскольку первоначальный устав 1847 года и упрощенный 1848 года не отвечали современным требованиям и не пользовались уважением значительной части членов Союза. В-третьих, в Лондоне должны быть две совершенно отдельные группы, обе напрямую связанные с Центральным комитетом в Кёльне. Это было необходимо для сохранения единства Союза, так как взгляды, недавно высказанные меньшинством, показали, что между двумя группами существуют серьезные принципиальные разногласия. Маркс продолжал: «На смену подходу “Манифеста” пришел немецкий национальный подход, потворствующий национализму немецких рабочих. В качестве главного фактора революции выдвигается воля, а не реальные обстоятельства. Мы говорим рабочим: “Вам предстоит пройти через 15, 20, 50 лет гражданской войны, чтобы изменить обстоятельства и подготовить себя к власти!” А вы вместо этого говорите: “Мы должны получить власть