То слово, и его держу я крепко [73].
Вторая эпиграмма сходна по теме и открывается следующей строкой:
Учу я вас словам, что в дьяволовом хаосе смешались [74].
Наиболее интересной была последняя эпиграмма[14]:
Кант и Фихте в надзвездном эфире
Ищут мир неизвестный во мгле;
Я ж стараюсь и глубже и шире
То понять, что нашел на земле [75].
Смысл этой эпиграммы совершенно непонятен, если считать, что стих написан от лица Маркса [76]. Однако, как и в предыдущих эпиграммах, лирическим героем является Гегель, критикуемый Марксом, субъективным романтиком, за чрезмерную привязанность к повседневной реальности. Критическая установка в этих стихах очевидна, и она была вполне распространена среди писателей романтической наклонности.
В целом первое знакомство Маркса с Берлинским университетом сильно изменило его взгляды, изложенные в школьном сочинении. Он больше не вдохновлялся мыслью о служении человечеству и не стремился приспособиться к тому месту, где он мог бы наилучшим образом пожертвовать собой ради этого благородного идеала. Его стихи 1837 года, напротив, свидетельствуют о культе отрешенного от всех, замкнутого гения с его заботой о развитии собственной личности в отрыве от остального человечества [77].
Склонность Маркса к романтической поэзии, несомненно, усугублялась напряженностью его отношений с Женни и неопределенностью его будущего. Пока их помолвка оставалась тайной от ее родителей, она вообще отказывалась переписываться с женихом. «Я завоевал полное доверие твоей Женни, – писал Генрих Маркс сыну, – но эта хорошая, добрая девочка постоянно мучается, она боится обидеть тебя, переутомить и т. д. и т. п. Ее угнетает то, что родители ее ничего не знают или, как мне кажется, не хотят знать. Она не может понять, как она, считающая себя таким разумным существом, могла позволить себе так увлечься». Он посоветовал сыну приложить к ответу письмо для Женни, «полное нежных, преданных чувств <…> но с ясным взглядом на ваши отношения», и уж точно «не письмо, искаженное фантазиями поэта» [78].
В конце концов было решено, что Маркс должен отправить письмо барону, объявив о своем намерении, и предупредить свою семью о его прибытии за неделю, чтобы его отец мог сделать все возможное для обеспечения благоприятного приема. Сама Женни, даже когда помолвка была принята ее отцом, продолжала испытывать сильные опасения, ведь она уже вышла из того возраста, когда большинство девушек ее класса выходят замуж[15]. «У нее есть мысль, – сообщал Генрих Маркс, – что нет необходимости писать тебе <…> Но какое это имеет значение? Можешь быть уверен, как уверен я сам (а ты знаешь, что меня трудно переубедить), что даже сказочный принц не смог бы украсть у тебя ее любовь. Она привязана к тебе душой и телом…» [79].
Женни сама объяснила свое душевное состояние:
«То, что я не в состоянии ответить на вашу юношескую романтическую любовь, я знала с самого начала и глубоко чувствовала еще до того, как мне объяснили это так холодно, умно и рационально. Ах, Карл, моя беда как раз в том, что ваша прекрасная, трогательная страстная любовь, ваши неописуемо красивые описания ее, пленительные образы, придуманные вашим воображением, которые привели бы любую другую девушку в неописуемый восторг, вызывают у меня лишь тревогу и часто неуверенность. Если я отдамся этому блаженству, то моя судьба станет еще страшнее, когда ваша пламенная любовь вдруг угаснет, а вы станете холодным и равнодушным… Видите ли, Карл, вот почему я не так благодарна, не так очарована вашей любовью, как следовало бы; вот почему я часто думаю о вещах внешних, о жизни и действительности, вместо того чтобы, как вам хотелось бы, держаться за мир любви, терять себя в нем и находить там более глубокое духовное единение с вами, позволяющее мне забыть обо всем остальном» [80].
Время от времени даже Генрих Маркс начинал сожалеть о том, что дал разрешение на помолвку, и был полон здравых советов, которым его сын явно не собирался следовать:
«Твоя возвышенная и неумеренная любовь не может дать покоя той, кому ты полностью отдал себя, и ты, напротив, рискуешь полностью разрушить ее. Образцовое поведение, мужественное и твердое желание быстро возвыситься в мире, не отторгая тем самым благосклонность и расположение людей, – таков единственный способ создать удовлетворительное положение вещей и одновременно успокоить Женни и возвысить ее в собственных глазах и в глазах всего мира <…> Она идет на неоценимую жертву ради тебя и демонстрирует такое самоотречение, которое может оценить только холодный рассудок… Ты должен дать ей уверенность в том, что, несмотря на свою молодость, ты – человек, заслуживающий уважения мира и способный его заслужить» [81].
Под влиянием советов отца и общей атмосферы университета романтический период Маркса продлился недолго. Поэзия, даже в первый год учебы в Берлине, была не единственным его занятием. Он также много читал по юриспруденции и чувствовал себя вынужденным «бороться с философией» [82]. На Берлинском юридическом факультете прогрессивную гегельянскую точку зрения представлял Эдуард Ганс, лекции которого Маркс посещал в течение первого семестра. Ганс был крещеным евреем, либеральным гегельянцем, который в своих блестящих лекциях развивал гегелевскую идею рационального развития истории, особенно подчеркивая ее либертарианские аспекты и важность социальных вопросов. Ганс одобрял Французскую революцию 1830 года, выступал за британский тип монархии, был впечатлен идеями Сен-Симона и стремился найти решения для преодоления «борьбы пролетариев со средними классами» [83]. Противоположную школу мысли, известную как историческая школа права, представлял Фридрих Карл фон Савиньи, лекции которого Маркс также посещал. Представители этой школы утверждали, что обоснование законов можно найти в обычаях и традициях народа, а не в теоретических системах законодателей. Эта точка зрения тесно связывала право с историей, но неизбежно имела реакционные нотки, поскольку обращалась к прошлому, чтобы подкрепить свои принципы органического развития[16] [84]. В Пруссии того времени не было открытых политических дискуссий, и конфликт между принципами Французской революции и сменившей ее реакции решался в спорах на юридическом факультете.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что Маркс, изучая право, начал заниматься философскими рассуждениями. В его сознании эти два понятия были тесно связаны, и он попытался разработать философию права. Перед этим он написал метафизическое введение, работа в итоге разрослась до 300 страниц, но потом он от нее отказался. Особой проблемой, которую он не смог преодолеть в метафизическом введении, был конфликт между тем, что есть, и тем, что должно быть, «отличительная черта идеализма, которая породила его господствующие и чрезвычайно разрушительные черты и привела к следующему безнадежно ошибочному разделению предмета: сначала появилось то, что я так любезно окрестил метафизикой права, то есть первые принципы, размышления, определения, отличные от всех фактических законов и всех фактических форм права, – как у Фихте, только более современные и менее содержательные» [85]. Именно этот разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть, Маркс впоследствии считал преодоленным гегелевской философией. Вторым возражением Маркса против созданной им метафизической системы был ее «математический догматизм». По мнению Маркса, системы Канта и Фихте, которые в это время служили источником вдохновения для его идей, допускали это возражение: они были абстрактными системами, которые, подобно геометрии, переходили от аксиом к выводам. Напротив, «при практическом выражении живого мира идей, в котором заключаются право, государство, природа и вся философия, сам предмет должен изучаться в его собственном развитии, и нельзя вводить произвольные деления» [86]. Затем Маркс изложил сложную схему своей философии права, которая составила вторую часть его трактата. Главная причина его неудовлетворенности этой классификацией, по-видимому, заключалась в том, что она была, по сути, пустой – столом, в ящики которого, как выразился впоследствии, он насыпал песок. Когда Маркс дошел до обсуждения материального частного права, то понял, что его предприятие было ошибочным:
«В конце материального частного права я убедился в ложности всей концепции (очертания которой граничат с кантовской, но при разработке полностью уходят в сторону), и мне снова стало ясно, что без философии не обойтись. Поэтому я снова был вынужден со спокойной совестью броситься в ее объятия и составил новую основную систему метафизики, в конце которой я был вынужден осознать порочность всех моих предыдущих усилий» [87].
На этом первый семестр Маркса подошел к концу, и он искал убежища от своих философских проблем в написании поэзии, о которой шла речь выше: «В конце семестра я снова обратился к танцам муз и музыке сатиров, и в последнем томе, который я вам послал, натянутый юмор “Скорпиона и Феликса” и неправильно понятая фантастическая драматургия “Оуланема” пронизаны идеализмом, который в конце концов полностью меняется, растворяясь в чисто формальном, не имеющем объектов для вдохновения и захватывающего развития идей» [88].
Но эта деятельность, показывая, какой может быть поэзия, в то же время была для Маркса невозможна: «Эти последние стихи были единственными, в которых внезапно, словно по мановению волшебной палочки – о, это мановение поначалу было сокрушительным – царство истинной поэзии сверкнуло передо мной, как далекий сказочный дворец, и все мои творения растворились в небытии» [89].
Неудивительно, что этот период интенсивной интеллектуальной деятельности в нескольких областях, часто сопровождавшийся работой по ночам, закончился периодом тяжелой болезни. Маркс, по-видимому, очень сильно страдал от склонности к туберкулезу, от которого умерло так много членов его семьи: в следующем году его военная служба была отложена «из-за слабости легких и периодической рвоты кровью». А в 1841 году он перестал быть военнообязанным навсегда, будучи признанным полным инвалидом «из-за чувствительности легких» [90]. Его врач посоветовал сменить обстановку, и Маркс отправился в деревню Штралау, расположенную недалеко от Берлина. Здесь его взгляды претерпели радикальные изменения: «Занавес упал, моя святая святых сдавалась внаем по частям, и следовало воздвигнуть новых богов. Я оставил идеализм, который подпитывался Кантом и Фихте, и стал искать идею в предельно реальном. Если раньше боги обитали над землей, то теперь они стали ее средоточием» [91].