Гегеля (в Grundrisse, что интересно, нет ни одной ссылки на Фейербаха), и он был в состоянии сделать собственный синтез. По словам Лассаля, он был «Гегелевым экономистом и Рикардовым социалистом» [22]. Гораздо более богатое содержание экономической истории означает, что Grundrisse, продолжая темы «Рукописей 1844 года», рассматривает их существенно более сложным образом, чем было возможно до того, как Маркс достиг синтеза своих идей в области философии и экономики. Таким образом, воспринимать «Рукописи 1844 года» как главное произведение Маркса – как это делали многие толкователи – значит преувеличивать их значение.
Что касается экономики, то Grundrisse содержит первую разработку зрелой теории Маркса. Здесь произошли два ключевых сдвига в акцентах. Во-первых, вместо анализа рыночных механизмов обмена (как это было в 1844 году) он теперь начал с рассмотрения производства. Во-вторых, он начал утверждать, что рабочий продает не свой труд, а свою рабочую силу. Именно сочетание этих двух взглядов привело к появлению идеи о прибавочной стоимости. Ведь, по мнению Маркса, прибавочная стоимость создавалась не в результате обмена, а благодаря тому, что развитие средств производства при капитализме позволило капиталисту пользоваться потребительной стоимостью рабочей силы и производить с ее помощью продукты, значительно превышающие простую меновую стоимость рабочей силы, которая составляла не более того, что было минимально необходимо для существования рабочего. По сути, практически все элементы экономической теории Маркса были разработаны в Grundrisse. Однако, поскольку эти элементы будут более подробно описаны в «Капитале», Grundrisse более интересен теми вопросами, которые потом уже не были затронуты в его главном труде.
Обсуждение этих вопросов велось вокруг стержневой темы отчуждения человека в капиталистическом обществе и возможности создания неотчужденного – коммунистического – общества. Новым в марксовской картине отчуждения в Grundrisse было то, что она пыталась прочно укорениться в истории. Капитал, будучи очевидной «отчуждающей» силой, выполнял и весьма позитивную функцию. За короткое время он чрезвычайно развил производительные силы, заменил естественные потребности исторически созданными и породил мировой рынок. После ограничений прошлого капитал стал поворотным пунктом к несметным богатствам будущего:
«Та степень и та универсальность развития потенций [der Vermögen], при которых становится возможной эта индивидуальность, имеют своей предпосылкой как раз производство на основе меновых стоимостей, которые вместе с всеобщим отчуждением [Entfremdung] индивида от себя и от других впервые создают также всеобщность и всесторонность его отношений и способностей. На более ранних ступенях развития отдельный индивид выступает более полным именно потому, что он еще не выработал всю полноту своих отношений и не противопоставил их себе в качестве независимых от него общественных сил и отношений. Так же как смешно тосковать по этой первоначальной полноте индивида, так же смешно верить в необходимость остановиться на нынешней полной опустошенности. Выше противоположности по отношению к этому романтическому взгляду буржуазный взгляд никогда не поднимался, и потому этот романтический взгляд, как правомерная противоположность, будет сопровождать буржуазный взгляд вплоть до его блаженной кончины»[116] [23].
Идеи, порожденные капитализмом, были столь же преходящи, как и сам капитализм: здесь Маркс сформулировал свою самую краткую критику «классических» либеральных принципов. Указывая на то, что свободная конкуренция в конечном итоге должна была помешать развитию капитализма – какой бы необходимой она ни была на начальном этапе, Маркс указывал на «абсурдность рассмотрения свободной конкуренции как конечной ступени развития человеческой свободы <…> Развитие свободной конкуренции – единственный рациональный ответ на ее обожествление пророками среднего класса или на ее осуждение социалистами. Если говорят, что в рамках свободной конкуренции индивиды, следуя своим чистым эгоистическим интересам, реализуют социальный или, скорее, общий интерес, это означает лишь то, что они оказывают давление друг на друга в условиях капиталистического производства и что столкновение между ними может вновь породить лишь те условия, в которых происходило их взаимодействие. Более того, как только исчезает иллюзия, будто конкуренция есть мнимая абсолютная форма свободной индивидуальности, получается, что условия конкуренции, то есть производство, основанное на капитале, уже ощущаются и мыслятся как преграда <…> Утверждение, в согласии с которым свободная конкуренция есть конечная форма развития производительных сил, а значит, и человеческой свободы, означает лишь то, что господство среднего класса является концом мировой истории – разумеется, весьма приятная мысль для выскочки-однодневки» [24].
Ключом к пониманию амбивалентной природы капитализма и тех возможностей, которые он содержит для неотчуждаемого общества, было понятие времени. «Вся экономика, – пишет Маркс, – в конечном счете может быть сведена к экономике времени» [25]. Прибыль капитализма строилась на создании прибавочного рабочего времени, но при этом богатство капитализма освобождало человека от ручного труда и давало ему все больший доступ к свободному времени. Капитал сам по себе был «постоянной революцией»: «Соответственно этой своей тенденции капитал преодолевает национальную ограниченность и национальные предрассудки, обожествление природы, традиционное, самодовольно замкнутое в определенных границах удовлетворение существующих потребностей и воспроизводство старого образа жизни. Капитал разрушителен по отношению ко всему этому, он постоянно все это революционизирует, сокрушает все преграды, которые тормозят развитие производительных сил, расширение потребностей, многообразие производства, эксплуатацию природных и духовных сил и обмен ими»[117] [26].
Но, по мнению Маркса, именно эти характеристики капитализма влекли за собой его распад. Его богатство основывалось на внедрении машин, за которым последовала автоматизация (прозорливость Маркса здесь просто поразительна); а это, в свою очередь, привело к постоянно растущему противоречию между уменьшением роли труда в производстве общественного богатства и необходимостью для капитала присваивать прибавочный труд. Таким образом, капитал был одновременно и чрезвычайно творческим, и чрезвычайно расточительным: «С одной стороны, он задействует все силы науки и природы, а также общественного сотрудничества и торговли, дабы создать богатство, которое относительно не зависит от затраченного рабочего времени. С другой стороны, он пытается измерить созданные таким образом огромные социальные силы в терминах рабочего времени и заключает их в узкие рамки, необходимые для сохранения уже созданной стоимости в качестве стоимости. Производительные силы и общественные отношения – две различные стороны развития социальной индивидуальности – предстают лишь как средство для капитала, и для него они являются лишь средством, позволяющим ему производить на своем стесненном основании. Но на самом деле они являются материальными условиями, которые разрушат это основание» [27].
Подобные выдержки достаточно ясно свидетельствуют о следующем: то, что кажется сугубо экономическими концепциями (например, трудовая теория стоимости), не является экономическими в том смысле, в каком их понимали бы, скажем, Кейнс или Шумпетер. Поэтому рассматривать Маркса как просто одного из экономистов – значит фальсифицировать и неверно понимать его намерения. Ведь, как провозгласил сам Маркс еще в 1844 году, экономика и этика неразрывно связаны друг с другом. На примере Grundrisse мы видим, что это так же верно для его поздних работ, как и для ранних.
С огромным ростом производительных сил, порожденных капитализмом, возникла, по мнению Маркса, опасность того, что силы, направляющие развитие человечества, будут полностью захвачены машинами, исключая человека: «Наука, таким образом, предстает в машине как нечто чуждое и внешнее по отношению к рабочему; живой труд подменяется овеществленным трудом, который действует независимо. Рабочий оказывается лишним в той мере, в какой его действия не определяются потребностями капитала» [28]. В эпоху автоматизации наука сама по себе может стать крупнейшим фактором, способствующим отчуждению: «Деятельность рабочего, ограниченная лишь абстракцией, со всех сторон определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Знание, которое обязывает неодушевленные части машины, благодаря их конструкции, работать соответствующим образом, как автомат, не существует в сознании рабочего, но действует на него через машину как чуждая сила, как сила самой машины» [29]. Однако такое расширение производительных сил не обязательно влечет за собой отчуждение индивида: оно дало возможность обществу стать состоящим из «общественных» индивидов – существ, очень похожих на «всесторонних» индивидов, о которых говорится в «Рукописях 1844 года». Именно так Маркс описывает переход от индивидуального к общественному производству:
«Производство, основанное на меновой стоимости, распадается, и непосредственный материальный производственный процесс лишается своей обедненной, антагонистической формы. Индивиды получают возможность свободного развития. Речь уже не идет о том, чтобы свести необходимое обществу время труда к минимуму. Противоположностью этого сокращения является то, что все члены общества могут углублять свои художественные, научные и т. д. знания и умения благодаря свободному времени, которое теперь доступно всем <…>
Буржуазные экономисты настолько увязли в своих традиционных представлениях об историческом развитии общества, что необходимость опредмечивания общественных сил труда кажется им неотделимой от необходимости их