«Почему вы посылаете мне эти материалы с таким триумфальным видом, с таким гордым выражением? Боже мой! Не верить столь мелочной клевете за спиной человека – ведь это самая элементарная из нравственных обязанностей человека перед человеком.
Поверить в такую клевету и в такие измышления обо мне для понимающего человека, любому, кто хоть что-то знает обо мне, физически невозможно!!! И вы думаете, что, не веря этому, делаете мне одолжение? Вы хотите вменить это себе в заслугу?
Единственный вывод, который я делаю, – твердое доказательство вашей склонности верить во все возможное зло каждого человека без доказательств, если вы считаете это заслугой и думаете, что это что-то доказывает, во что в данном случае вы не верите» [91].
Маркс понял, что зашел слишком далеко, и до конца 1861 года они с Лассалем переписывались регулярно и благодушно.
В начале 1861 года, избавившись наконец от господина Фогта, Маркс начал обдумывать идею окончательного возвращения в Пруссию. В январе 1861 года умер Фридрих Вильгельм IV, который в течение двух предыдущих лет был признан невменяемым, и ему наследовал его брат Вильгельм I, который сразу же объявил политическую амнистию. Условия амнистии были не слишком хорошими: она распространялась только на тех, кто осужден прусскими судами, а беженцы должны были полагаться на туманные заверения. Когда Лассаль впервые предложил возобновить выпуск Neue Rheinische Zeitung на деньги своей богатой покровительницы, графини фон Гацфельд, Маркс отнесся к этому скептически, решив, что «волны в Германии еще недостаточно высоки, чтобы нести наш корабль» [92]. Энгельс предложил Лассалю начать выпуск еженедельника, а Марксу – сотрудничать, если оплата будет достаточно высока. Хотя Маркс остерегался сотрудничать с Лассалем, его доходы от газеты New York Daily Tribune резко сократились из-за Гражданской войны, и он решил поехать в Берлин, чтобы изучить возможности. Финансовые затруднения вынудили его в любом случае отправиться в Голландию к дяде. Заняв деньги на поездку у Лассаля, он провел две недели в Залтбоммеле у Филипсов – «я никогда в жизни не знал лучшей семьи» [93], писал он потом своему дяде – и сумел занять 160 фунтов стерлингов в качестве аванса под наследство матери. Его дядя, по словам Маркса, был «упрям, но очень горд тем, что я пишу» [94], и Маркс попросил Лассаля написать ему такое письмо, которое он мог бы «конфиденциально» [95] показать дяде, чтобы повысить свою репутацию.
По приезде в Берлин Лассаль в течение трех недель великолепно развлекал его. Он жил в «очень красивом доме на одной из самых красивых улиц Берлина», и графиня тоже произвела на Маркса благоприятное впечатление: «Это очень знатная дама, большого природного ума, большой живости, глубоко интересующаяся революционным движением, с аристократической непринужденностью, очень превосходящим педантичные гримасы просвещенных дам» [96]. Были посещения театра и балета (наскучившие Марксу до смерти) и ужин в честь Маркса, где его посадили между графиней и племянницей Фарнхагена фон Энзе. «Эта фрейлейн, – писал он Антуанетте Филипс, – самое уродливое существо, которое я когда-либо видел в своей жизни: отвратительная еврейская физиономия, резко выступающий тонкий нос, вечно улыбающаяся и скалящаяся, всегда говорящая поэтической прозой, играющая на ложном энтузиазме и плюющая вслух во время трансов своего экстаза» [97]. Однако Марксу удалось убедить графиню начать кампанию в прессе против жестокого обращения с Бланки со стороны французской полиции. Визит затянулся, поскольку Маркс при активном содействии Лассаля ходатайствовал о восстановлении прусского гражданства, а бюрократия двигалась медленно. Но Маркс очень быстро начал уставать от берлинского общества: «Со мной обращаются как со знаменитостью и заставляют встречаться со многими профессионально интеллектуальными дамами и господами» [98]. Весь Берлин показался ему погруженным в тоску: препирательства с полицией и антипатия между гражданскими и военными властями составляли сущность берлинской политики. Маркс присутствовал на заседании прусской палаты депутатов и нашел его «любопытной смесью бюрократии и школьного класса» [99]; в городе царил общий дух распада: люди всех сословий считали катастрофу неизбежной, а следующие выборы должны были привести к формированию парламента, оппозиционного королю. В этих условиях Маркс счел, что настало время основать новую газету, но он и Лассаль не могли договориться об условиях. Лассаль настаивал на том, что если Энгельс войдет в редакцию помимо него и Маркса, то Маркс и Энгельс должны иметь только один голос против его. Но, несмотря на то что Лассаль давал деньги, Маркс считал, что тот сможет быть полезен только в том случае, если окажется «под жесткой дисциплиной». Он написал Энгельсу: «Ослепленный репутацией, которую он приобрел в некоторых ученых кругах благодаря своему “Гераклиту”, а в другом кругу нахлебников – благодаря вину и угощениям, Лассаль, естественно, не подозревает, что в широких кругах он дискредитирован. А еще его догматизм, одержимость “спекулятивной концепцией” (парень даже мечтает написать новую гегелевскую философию, возведенную во вторую степень), его заражение старым французским либерализмом, его высокомерное перо, назойливость, бестактность и т. д.» [100]
В итоге Маркс покинул Берлин, не получив прусского гражданства (несмотря на личную беседу с начальником прусской полиции, опять же организованную Лассалем) и не приняв определенного решения по поводу газеты. Маркс, по крайней мере, был доволен тем, что нашел своего старого друга Кёппена таким, как раньше: выпив с ним, он «преисполнился добра» [101], а Кёппен подарил ему свое двухтомное исследование о Будде. Маркс также навестил старых друзей в Рейнской области и провел два дня с матерью. Она заинтересовала его своим «тонким чувством и несокрушимой стабильностью характера» [102] и в придачу списала несколько старых долгов. Свое отношение к возвращению в Германию Маркс определил следующим образом: «Германия – столь прекрасная страна, что лучше жить за ее пределами. Я, со своей стороны, если бы был совершенно свободен и не обременен тем, что можно назвать “политической совестью”, никогда бы не уехал из Англии в Германию, тем более в Пруссию и уж тем более в этот страшный Берлин с его пылью, культурой и слишком умными людьми» [103]. А взгляды Женни были еще более резкими. «Моя жена особенно против переезда в Берлин, – сообщал Маркс своему дяде, – поскольку не хочет, чтобы наши дочери были представлены кругу Гацфельда, а оградить их от него будет трудно» [104]. Однако вся семья была очарована подарками от Лассаля, которые Маркс привез с собой. Там был атлас для Энгельса и плащи для девочек и для Женни, которая так гордо расхаживала в своем, что Элеонора воскликнула: «Прямо пава!» Женни была благодарна и по другим причинам, ведь «подобные вещи производят впечатление на обывателей в округе и приносят нам уважение и признание» [105].
По возвращении в Лондон Маркс не стал продолжать сотрудничество с Лассалем. Он был слишком занят работой над «Экономикой» и попытками извлечь скудный доход из журналистики: из-за Гражданской войны газета New York Daily Tribune сократила квоту на статьи Маркса вдвое, и большая часть написанного Марксом предназначалась для венской газеты Die Presse, которая высоко оценивала его статьи, но печатала – и оплачивала – только одну из каждых четырех или пяти. Многие из этих статей были посвящены Гражданской войне в Америке. В отличие от Энгельса, Маркс был уверен, что Север, будучи более развитым в промышленном отношении, в конце концов победит, несмотря на первые неудачи [106]. «В этой борьбе, – писал он в Tribune, – высшая форма, которой до сих пор достигло самоуправление народа, дает бой самой низкой и позорной форме человеческого рабства, которая еще не встречалась в анналах истории» [107]. Маркс был особенно доволен тем, что английский рабочий класс, хотя его интересы и пострадали от блокады Юга, решительно выступил против интервенции.
В июле следующего года Лассаль ответил взаимностью, посетив Лондон в то время, когда Маркс только что вернулся после нескольких недель проживания в Манчестере, чтобы обнаружить дома массу долгов. Лассаль прожил в доме Маркса три недели и провел много времени на Международной выставке. Нагрузка, которую он наложил на финансы, рабочее время и нервы Маркса, сделала его крайне озлобленным. «Чтобы сохранить определенный фасад, – писал Маркс Энгельсу, – моей жене пришлось отнести в ломбард все, что не было прибито гвоздями» [108]. Тем более обидно было видеть, как Лассаль только что выбросил на ветер почти 100 фунтов стерлингов, потраченных на спекуляции, и наблюдать, как он ежедневно тратит более фунта стерлингов только на такси и сигары. Маркс еще больше разозлился, когда Лассаль предложил ему заручиться покровительством лондонского еврейского банкира и взять одну из его дочерей в качестве «компаньонки» для графини. Маркс хотел только одного – заняться своей «Экономикой», но Лассаль невозмутимо предположил, что, поскольку отсутствие рынка для его статей означает, что у него «нет работы» и он занимается только «теоретической» работой, то Маркс может спокойно убивать время [109]. Не менее раздражающим, чем вычурная демонстрация богатства Лассаля, было его хвастовство. По мнению Маркса, он сильно изменился с предыдущего года в Берлине. Успех Лассаля вскружил ему голову, и «теперь он не просто признан величайшим ученым, глубочайшим мыслителем, гением в области исследовательской деятельности и т. д.; он также Дон Жуан и революционный кардинал Ришелье. А еще эта его непрерывная болтовня неестественным фальцетом, его уродливые демонстративные жесты и дидактический тон» [110]. И Марксу, наверное, действительно было трудно долго терпеть общество человека, который мог с полной уверенностью в себе начать речь словами: «Рабочий люд! Прежде чем я уеду на курорты Швейцарии…» [111] После трех недель такого общения Маркс дал выход сдерживаемому разочарованию в письме к Энгельсу: «Теперь мне совершенно ясно, что, как показывают форма его головы и рост волос, он происходит от негров, которые присоединились к бегству Моисея из Египта (если только его мать или бабушка по отцовской линии не скрещивались с негром). Этот союз еврея и немца на негритянской основе должен был породить нечто необычн