В феврале 1861 года Маркс решил по пути к Лассалю в Берлин навестить своего дядю в Голландии и попытаться дождаться наследства. Этой поездке предшествовали две недели, в течение которых Маркс проводил все свое время, избегая «полного разорения» [125]. Он мог сохранять рассудок, только читая по вечерам труды древнеримского историка Аппиана Александрийского о гражданской войне в Риме. Его любимой фигурой был Спартак, «самый лучший парень, порожденный всей классической историей <…> настоящий представитель древнего пролетариата». Это восхищение сочеталось с полным презрением к Помпею, «настоящей воши», чей характер Шекспир изобразил в пьесе «Бесплодные усилия любви» [126]. К лету 160 фунтов, которые он получил от своего дяди, закончились. Он чувствовал, что положение «во всех отношениях неустойчиво», и повышал настроение чтением Фукидида. «По крайней мере, эти древние остаются вечно новыми», – заметил он Лассалю [127]. Осенью он возобновил переписку с New York Daily Tribune и наконец получил условия, которые позволили ему начать писать для Wiener Presse. Эта работа для Нью-Йорка и Вены давала ему достаточно средств к существованию, считал он, но его долги все еще составляли 100 фунтов стерлингов. «Удивительно, – наивно заметил он Энгельсу, – как отсутствие дохода вместе с долгами, которые никогда не удается полностью погасить, расплескивает дерьмо, несмотря на всю помощь в мелких делах» [128]. 1862 год стал апогеем судьбы Маркса. Ему пришлось притвориться, что он не вернулся из поездки в Манчестер, чтобы избежать кредиторов, а Женни даже пыталась продать его книги. В таких обстоятельствах визит Лассаля в июле мог быть только мучительным. Лассаль пришел на помощь с 60 фунтами стерлингов, но к осени Маркс задумался о том, чтобы устроиться на работу в железнодорожную контору. Он дошел до собеседования, но ему отказали из-за его ужасного почерка [129]. В январе 1863 года он писал Энгельсу:
«Наконец-то моя жена согласилась с предложением, которое я сделал уже давно и которое, при всех его неудобствах, не только является единственным решением, но и предпочтительнее жизни последних трех лет, и особенно последнего года, а также восстанавливает наше уважение к себе.
Я напишу всем своим кредиторам (за исключением домовладельца) и скажу, что, если они не оставят меня в покое, я объявлю себя банкротом <…> Две мои старшие дочери получат места гувернанток через семью Каннингем. Ленхен поступит на другую службу, а я с женой и Тусси перееду жить в тот самый городской образцовый дом, в котором раньше жил рыжий Вольф со своей семьей» [130].
Неизвестно, насколько серьезными были намерения Маркса, но Энгельс воспринял письмо как крик о помощи и немедленно откликнулся, заняв 100 фунтов стерлингов с большим риском для себя. Маркс был вынужден скрываться в Британском музее, чтобы избежать кредиторов, но летом Эрнст Дронке одолжил Энгельсу 250 фунтов, которых хватило до декабря, когда Маркс получил телеграмму, предвещавшую существенное финансовое облегчение: его мать умерла.
Заняв денег у Энгельса, Маркс поспешил в Трир, но административные мероприятия по оформлению завещания затянулись настолько, что Маркс уехал к своему дяде в Залтбоммел. За неделю, проведенную в Трире, писал он Женни, он вернулся в старый дом Вестфаленов, «который интересовал меня больше, чем все римские древности, потому что он напоминал мне о самом счастливом времени моей юности и хранил мое самое большое сокровище. Кроме того, меня ежедневно спрашивали направо и налево, как поживает “самая красивая барышня Трира”. Мужчине чертовски приятно, когда его жена продолжает жить в воображении целого города в образе “околдованной принцессы”» [131]. Большая часть денег (из которых доля Маркса составляла около 1000 фунтов) оказалась в руках дяди Маркса, исполнителя завещания, а также его главного кредитора. Юридические процессы затянулись, но Маркс успел навестить только двух своих тетушек во Франкфурте, а затем его свалил чудовищный карбункул. В итоге ему пришлось два месяца провести в Залтбоммеле под присмотром дядя и кузины Антуанетты Филипс. Счета на Графтон-террас тем временем оплачивал Энгельс. Маркс считал пребывание в Голландии «одним из самых счастливых эпизодов своей жизни» [132] и вернулся в Лондон 19 февраля, после посещения родственников в Амстердаме и Роттердаме, с остатком денег, оставленных ему матерью: еще немного было прислано позже в результате продажи обстановки в Трире. В начале мая 1864 года Маркс получил еще одно наследство. 9 мая умер Вильгельм Вольф. Маркс чувствовал, что потерял «одного из наших немногих друзей и товарищей по борьбе, человека в лучшем смысле этого слова» [133]. Маркс находился у его постели в течение нескольких дней до самой смерти и произнес краткую речь на могиле. В качестве одного из исполнителей завещания Вольфа он пробыл в Манчестере несколько дней и был удивлен не меньше других, когда выяснилось, что Вольф кропотливо копил небольшое состояние и оставил бóльшую его часть – 843 фунта стерлингов и вещи на сумму около 50 фунтов – Марксу. Это положило конец умоляющим письмам к Энгельсу – чуть более чем на год.
Продолжающиеся финансовые неудачи тяготили всех домочадцев, но больше всего – чувствительную и гордую Женни, чье здоровье серьезно пошатнулось. В конце 1856 года она снова забеременела (в возрасте 42 лет) и нуждалась во внимании врача на протяжении девяти месяцев, в течение которых ее нервное состояние приближалось к тому, что Маркс назвал «катастрофой» [134]. Ребенок родился мертвым. На следующий год Женни вместе с Ленхен и детьми отправилась на несколько недель в Рамсгейт, чтобы поправить здоровье, и это стало ежегодным событием: семья Маркс очень верила в полезность морского воздуха и в то или иное время посетила практически все курорты юго-восточного побережья. В Рамсгейте Женни, как сообщал Маркс Энгельсу, «завела знакомство с утонченными и, horribile dictu[125], интеллигентными английскими дамами. После того как она много лет подряд жила в дурном обществе или вообще без общества, общество равных ей, кажется, ей подходит» [135]. Вместе со здоровьем Женни угас и ее оптимизм: в конце 1858 года, когда у нее не было денег на рождественские праздники и она была занята переписыванием «Критики политической экономии», она сообщила Марксу, что «после всех страданий, которые ей пришлось пережить, в революцию будет еще хуже, и она испытает удовольствие увидеть, как все нынешние хамы снова будут праздновать триумф» [136].
В ноябре 1860 года, года, который Маркс провел в бесплодной кампании против Карла Фогта, Женни слегла с болезнью, которая станет переломным моментом в ее жизни. Едва она закончила переписывать рукопись «Господина Фогта», как ее свалила лихорадка. Диагноз был поставлен с опозданием, поскольку Женни сначала отказывалась вызывать врача. После двух визитов «очень неприятная нервная лихорадка» была признана оспой, несмотря на двойную вакцинацию. Детям пришлось на несколько недель уехать к Либкнехтам – в интернат их не пустили [137]. Маркс нанял сиделку для ухода за Женни. Позже она писала: «Я постоянно лежала у открытого окна, чтобы холодный ноябрьский воздух обдувал меня, в то время как в печке бушевал огонь, а на губах был жгучий лед, и время от времени мне давали капли кларета. Я с трудом глотала, мой слух слабел, и наконец глаза закрылись, так что я не знала, останусь ли я в вечной ночи» [138]. В этих обстоятельствах Маркс мог сохранить спокойствие духа, только погрузившись в изучение математики. В конце концов кризис миновал, и к Рождеству детям разрешили вернуться в дом. Но болезнь имела последствия: Женни оказалась почти глухой, а на коже остались красные пятна, которые долго не заживали. В марте следующего года она написала Луизе Вейдемейер, что до болезни у нее «не было седых волос, зубы и фигура были в порядке, и поэтому люди причисляли меня к хорошо сохранившимся женщинам. Но теперь все это ушло в прошлое, и я кажусь себе чем-то средним между носорогом и бегемотом, место которого скорее в зоопарке, чем среди представителей белой расы» [139]. Ее нервное состояние также продолжало пугать доктора, особенно в периоды финансовых трудностей.
Маркс обнаружил, что его финансовые проблемы и растущая раздражительность Женни сильно осложняют семейную жизнь. К концу декабря 1857 года, когда он уже был в состоянии писать Grundrisse, Женни сообщила о возвращении его «свежести и жизнерадостности» [140], которых он лишился после смерти Эдгара. Но два месяца спустя он заявил Энгельсу: «Нет большей глупости, чем для людей общих устремлений жениться и тем самым предаваться мелким страданиям домашней и частной жизни» [141]. Жизнь на Графтон-террас была очень замкнутой, близкими друзьями были только Фрейлиграты, а гостей появлялось очень мало, и Маркс чувствовал, что Энгельс – единственный человек, с которым он мог поговорить начистоту, поскольку дома ему приходилось играть роль молчаливого стоика. Это было необходимо для борьбы с растущим пессимизмом Женни. Здоровье самого Маркса серьезно страдало: он постоянно жаловался Энгельсу, что его печень беспокоит его неделями напролет (его отец умер от болезни печени), и он потреблял огромное количество лекарств, чтобы вылечить зубную боль, головные боли и расстройства глаз и нервов. Вскоре должны были появиться фурункулы.
После болезни Женни домашние хлопоты усугубились. Маркс старался скрывать от Женни плохие новости, поскольку они «всегда вызывают своего рода приступы» [142]. В 1862 году он сокрушался, что «такая паршивая жизнь не стоит того, чтобы ее проживать» [143]. Чувства Женни были примерно такими же: «Моя жена каждый день говорит мне, что хотела бы оказаться в могиле вместе с детьми, и я не могу ее винить» [144]. В январе 1863 года в результате насущных денежных проблем и реакции на них Женни произошла единственная серьезная ссора между Марксом и Энгельсом. 6 января умерла Мэри Бёрнс. Она прожила с Энгельсом почти 20 лет, и он считал ее своей женой. Узнав о ее смерти, Маркс написал просто: «Известие о смерти Мэри меня очень удивило и потрясло. Она была очень добродушна, остроумна и предана вам» – и тут же продолжил пространным описанием своих финансовых проблем [145]. Через несколько дней Энгельс ответил: «Вы, надеюсь, сочтете нормальным, что мои неприятности и ваше холодное отношение не позволили мне ответить вам раньше. Все мои друзья, включая просто знакомых, проявили ко мне больше сочувствия, чем я мог ожидать. Вы выбрали подходящий момент, чтобы подтвердить превосходство в вашей голове холодных мыслительных процессов» [146]. Маркс ответил через десять дней: