«Я счел нужным подождать некоторое время, прежде чем ответить вам. Ваше положение, с одной стороны, и мое – с другой, затрудняли “холодный” взгляд на ситуацию.
Я был крайне не прав, написав вам письмо, и я пожалел об этом. Но это произошло не по бессердечию.
Моя жена и дети подтвердят, что, когда пришло ваше письмо (это было рано утром), я был так же потрясен, как смертью одного из самых близких людей. Но когда писал вам вечером, я находился под впечатлением совершенно отчаянного положения. В доме был маклер хозяина, мясник протестовал против чека, не хватало угля и еды, а маленькая Женни слегла. В таких обстоятельствах я обычно могу спастись только цинизмом» [147].
Это, в свою очередь, привело к ссоре между Марксом и Женни. В том же оправдательном письме к Энгельсу Маркс писал: «Меня особенно вывело из себя то, что моя жена считает, что я недостаточно точно сообщил вам истинное положение вещей» [148]. Маркс считал, что Женни заставила его занять ложную позицию по отношению к Энгельсу.
«Теперь я могу без лишних церемоний сказать вам [писал он Энгельсу], что, несмотря на все давление, которое я испытывал в течение последних недель, ничто не тяготило меня – даже относительно – так сильно, как этот страх, что наша дружба должна теперь распасться. Я не раз говорил жене, что ничто во всей этой кутерьме не имеет для меня такого значения, как то, что из-за нашего паршивого мещанского положения и ее эксцентричных волнений я не в состоянии утешить вас в такой момент, а могу только обременять своими личными нуждами.
В результате мир в доме был сильно нарушен, и бедной женщине пришлось отвечать за свои поступки, хотя в этом не было ее вины, поскольку женщины привыкли требовать невозможного. Естественно, она понятия не имела о том, что я написал, но ее рефлексия могла бы подсказать ей, чем все это закончится. Женщины – забавные создания, даже наделенные большим умом» [149].
Дети также были причиной беспокойства Маркса и Женни. В 1860 году, когда Женни заболела оспой, девочкам было 16, 15 и четыре года. Женни было тем тяжелее переносить их бедность, что «милым девочкам, которые сейчас так прекрасно цветут, приходится страдать от этого» [150]. В начале 1863 года Женни дала следующее описание своих дочерей одному из друзей:
«Даже если слово “красавицы” им не подходит, я все равно должна сказать, даже рискуя быть осмеянной за свою материнскую гордость, что все они выглядят очень опрятно и интересно. У Женни поразительно темные волосы, глаза и цвет лица, и у нее очень привлекательная внешность с ее по-детски румяными щеками и глубокими, милыми глазами. Лаура, которая во всем на несколько тонов светлее, на самом деле красивее старшей сестры, так как черты ее лица более правильные, а зеленые глаза под темными бровями и длинными ресницами светятся постоянным огнем радости <…> Мы приложили все возможные усилия для их образования. К сожалению, мы не смогли сделать для них так много в музыке, как хотелось бы, и их музыкальные достижения не назвать выдающимися, хотя у них обеих очень приятные голоса, и они поют красиво и выразительно. Но настоящая сильная сторона Женни – красноречие; а поскольку у ребенка очень красивый голос, низкий и приятный, и с детства она страстно увлекалась Шекспиром, она, в сущности, давно бы уже вышла на сцену, если бы ее не сдерживала забота о семье и т. д. <…> Мы также не стали бы ставить никаких препятствий на ее пути, если бы ее здоровье было крепче <…> Третья, малышка, – средоточие сладости, очарования и детского задора. Она – свет и жизнь в доме. Все трое детей душой и телом привязаны к Лондону и стали полностью англичанками в обычаях, манерах, вкусах, потребностях и привычках, – и ничто не пугает их больше, чем мысль о том, что придется променять Англию на Германию <…> да и я сама нашла бы такую перспективу пугающей… Кроме того, Лондон настолько велик, что в нем можно раствориться…» [151]
Но не всегда все было так радужно. Марксу пришлось срочно просить Энгельса провести с ними несколько дней, так как «совершенно необходимо, чтобы мои дочери снова увидели в доме “человека”. Бедные дети были слишком рано потрясены мерзостями буржуазной жизни» [152]. Здоровье Женни-младшей было особенно плохим, она постоянно страдала от болей в груди. Это, по мнению Маркса, тоже объяснялось их бедностью: «Женни уже достаточно взрослая, чтобы ощущать всю тяжесть и шаткость нашего положения, и это, я думаю, одна из главных причин ее плохого здоровья» [153].
V. «Капитал»
Летом 1861 года, когда дело Фогта наконец-то осталось позади, Маркс всерьез приступил к работе над третьей главой «Капитала» в целом. В течение года работа продвигалась очень медленно, хотя Маркс считал, что ему удалось сделать свой стиль более понятным. К апрелю 1862 года он мог сказать Лассалю, что его книга будет готова через два месяца, и откровенно добавил: «У меня есть особенность: когда я вижу что-то, что я написал, месяц спустя, то нахожу это неудовлетворительным и переделываю все заново. В любом случае работа ничего не теряет от этого» [154].
Два месяца спустя он «работал как дьявол» [155], но не над третьей главой, а над историей экономической теории – в частности, над теориями прибавочной стоимости, – которую он хотел добавить к главе «Капитала» так же, как добавил историческое изложение теорий денег и обращения к «Критике политической экономии». Он будто хотел угодить тем, кто «измеряет стоимость книги ее объемом» [156]. Такова была обычная практика Маркса, когда домашние заботы нарушали его сосредоточенность – а 1862 и 1863 годы оказались одними из самых беспокойных в жизни Маркса, – обращаться к исторической части своей работы. К концу лета он впал в депрессию и высказал Энгельсу пожелание заняться каким-нибудь делом: «Суха, дорогой друг, теория, а зеленеет только дело. Увы, я слишком поздно это понял» [157]. Он перечитал «Положение рабочих классов в Англии» Энгельса, и его охватила ностальгия: «Как свежо, страстно и смело, без заученных и научных рассуждений рассматривается здесь этот вопрос! И даже иллюзия того, что завтра или послезавтра история выведет на свет результат, придает всему этому теплоту и живость, по сравнению с которыми поздний “серый в сером” чертовски неприятен» [158]. Несколько лет спустя он сказал одной из своих дочерей, что чувствует себя «машиной, обреченной пожирать книги, а затем бросать их в переработанном виде на свалку истории» [159]. К концу 1862 года он сообщил Кугельману, что «вторая часть наконец-то закончена», правда, с неизбежной оговоркой, что это «не считая копирования и окончательной полировки для типографии». Она будет содержать, продолжал он, «только то, что было задумано как третья глава первой части, то есть “Капитал вообще”. Это (вместе с первой частью) квинтэссенция, и развитие того, что последует за ней, будет легко завершить даже другим на основе того, что существует, – за исключением, возможно, отношения различных форм государства к различным экономическим структурам общества» [160]. Но болезнь помешала творческой работе в течение трех месяцев весной 1863 года, и Маркс сосредоточился на попытках придать исторической части ее окончательную форму. Однако он был уверен, что сможет быстро «переписать» оставшуюся часть [161]. Возможность конкуренции со стороны Лассаля подстегнула его, и к лету он регулярно работал по 10 часов в день, а в свободное время занимался дифференциальным исчислением. В середине августа он сообщил Энгельсу, что работает над рукописью для типографии, которая будет «на 100 % легче для понимания», чем «Критика политической экономии». Он добавил, что легкость, с которой Лассаль создавал свои работы по экономике, заставляет его смеяться, «когда я смотрю на свой колоссальный труд и вижу, как мне приходится все переставлять и даже строить историческую часть из материала, который отчасти был совершенно неизвестен» [162].
Некоторое количество рукописей того периода либо утрачено, либо недоступно, поэтому невозможно точно определить, насколько далеко Маркс продвинулся в работе над своей «второй частью». Основная сохранившаяся рукопись – из того, что Маркс в 1837–1858 годах задумывал как просто третью главу, – составляет около 3000 печатных страниц и включает в себя исторический материал, который Маркс летом 1863 года, похоже, решил включить в первый том, поскольку «немцы верят только в толстые книги» [163]. Часть этого материала была включена в три тома «Капитала», но основную часть составлял исторический раздел, позже опубликованный Каутским в четвертом томе «Капитала» под названием «Теории прибавочной стоимости» (Theorien über den Mehrwert).
«Теории прибавочной стоимости» состоят из трех больших печатных томов, значительная часть которых представляет собой просто выдержки из работ предыдущих теоретиков [164]. Маркс начал со Стюарта и теоретиков меркантилизма, которые пытались объяснить происхождение прибавочной стоимости простым обращением. Затем он перешел к физиократам, которые сосредоточились – справедливо, по мнению Маркса, – на сфере производства, хотя в основном на сельскохозяйственном производстве. Большая часть первого тома была занята выдержками из Адама Смита и попыткой отделить научные от идеологических элементов в его теориях, особенно уделяя внимание его различию между производительным и непроизводительным трудом. Во втором томе речь шла в основном о Рикардо, которого обвиняли в том, что он опирался на некоторые ошибочные предпосылки, заимствованные у Адама Смита. Дискуссия велась в основном вокруг теорий Рикардо о прибыли и ренте и, в частности, его путаницы прибавочной стоимости с прибылью. Третий том посвящен рикардианской школе и особенно английским социалистам, которых Маркс называл «пролетарской оппозицией, основанной на Рикардо» [165]. Он также нападал на Мальтуса как на «бесстыдного подхалима правящих классов» [166] за то, что тот выступал за расточительные расходы последних в качестве средства борьбы с перепроизводством. Маркс считал Рикардо вершиной буржуазной экономической теории. В дальнейшем, по мере обострения классовой борьбы, «вместо бескорыстных исследователей по