цу жизни Маркс приблизился к позитивизму, столь модному тогда в интеллектуальных кругах. Эта линия, начатая в «Анти-Дюринге» и продолженная Энгельсом в «Людвиге Фейербахе и конце классической немецкой философии» (Ludwig Feuerbach und der Ausgang der klassischen deutschen Philosophie) и «Диалектике природы» (Dialektik der Natur), достигла своего апогея в советских учебниках по диалектическому материализму. Именно это направление представило марксизм как философское мировоззрение (Weltanschauung), состоящее из объективных законов и, в частности, законов диалектического движения материи, взятых в метафизическом смысле как основная составляющая реальности. Это, очевидно, сильно отличалось от «единства теории и практики», как показано, например, в «Тезисах о Фейербахе». Подобное предпочтение модели естественных наук всегда было присуще Энгельсу, но не Марксу, который, например, относился к дарвинизму гораздо более сдержанно.
Маркс всегда с большим восхищением относился к работам Дарвина. Он прочитал «Происхождение видов» (On the Origin of Species) в 1860 году, через год после ее публикации, и сразу же написал Энгельсу, что в ней содержится «естественно-историческая основа наших взглядов» [41]. Он считал, что книга окончательно избавилась от религиозной телеологии, но сожалел о «грубой английской манере изложения» [42]. Два года спустя, однако, его мнение несколько изменилось. «Примечательно, как Дарвин распознает среди животных и растений свое английское общество с его разделением труда, конкуренцией, открытием новых рынков, “изобретениями” и мальтузианской “борьбой за существование”. Это bellum omnium contra omnes[157] Гоббса, и вспоминается “Феноменология” Гегеля, где гражданское общество описывается как “духовное животное царство”, а у Дарвина животное царство выступает в роли гражданского общества» [43]. В 1866 году Маркс писал – снова Энгельсу – и еще более критически: «У Дарвина идея прогресса носит случайный характер», а книга не дает многого «в связи с историей и политикой» [44]. Хотя он допускал, что в книге Дарвина может быть «неосознанная социалистическая тенденция», тот, кто хочет подвести всю историю под дарвиновское выражение борьбы за выживание, лишь демонстрирует свою «слабость мышления» [45]. Маркс, безусловно, использовал биологические метафоры для выражения своих идей и считал свой метод изучения экономических формаций более близким к биологии, чем к физике или химии. Единственное место, где Маркс провел прямую параллель между собой и Дарвином, – ироничная рецензия на собственные работы для штутгартской газеты Der Beobachter[158] [46], Но это говорит только о том, что Маркс высоко ценил труды Дарвина, а не о том, что он подходил к истории так же, как Дарвин к природе. Таким образом, уравнивание Энгельсом взглядов Маркса и Дарвина в его знаменитой речи на похоронах Маркса вводит почтенную публику в заблуждение [47].
Тем не менее верно, что в последнее десятилетие своей жизни Маркс уделял больше внимания естественным наукам (физиологии, геологии и, прежде всего, математике), чем когда-либо прежде. Он также проявлял большой интерес к зарождению антропологии и был увлечен работой Льюиса Моргана, некогда очень уважаемого писателя, чья научная репутация не сохранилась после последующих исследований. Зимой 1880/81 года Маркс с большой тщательностью набросал 100 страниц выдержек из «Древнего общества» (Ancient Society) Моргана, которые впоследствии были использованы Энгельсом в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» (Der Ursprung der Familie, des Privateigenthums und des Staats). В книге Моргана Маркса особенно заинтересовала демократическая политическая организация первобытных племен вместе с их общинной собственностью. Маркс не был подвержен влиянию викторианских оценочных суждений, которые пронизывают работы Моргана, и, похоже, не разделял большого восхищения Энгельса его достижениями. В частности, он не видел никакой близкой параллели между первобытным коммунизмом и будущим коммунистическим обществом [48].
III. Здоровье
Завершить труд всей своей жизни Марксу помешала болезнь. К началу 1870-х годов прежний образ жизни и лишения непоправимо подорвали его здоровье. На протяжении последних десяти лет все бóльшую роль играли жалкие попытки обрести телесное здоровье, которые гнали его из одного санатория в другой. В апреле 1871 года Энгельс сообщил Кугельману, что Маркс начал жить «довольно рационально» с тех пор, как бросил теоретическую работу с началом Франко-прусской войны: он совершал двухчасовые прогулки до Хэмпстеда в течение многих дней и воздерживался от пива на несколько недель подряд, если чувствовал недомогание [49]. Но едва он вернулся к теоретической работе (продолжив перевод первого тома на французский язык), как произошел серьезный рецидив: повысилось давление с сопутствующей бессонницей, которую не могли снять даже сильные дозы хлорала; возникла опасность инсульта. Энгельс уговорил его в конце мая 1873 года поехать в Манчестер, чтобы проконсультироваться с Гумпертом, личным врачом Энгельса и единственным, кому Маркс полностью доверял. Он назначил ему строгий режим и категорически запретил работать более 4 часов в день. Это значительно улучшило его здоровье, но осенью головные боли возобновились, и Маркс снова отправился на север к Гумперту. В это же время он уехал на трехнедельное водное лечение в Харрогейт в компании Элеоноры, которая была близка к нервному срыву. Маркс проводил время за чтением «Шатобриана» Сент-Бёва, который показался ему полным «новомодных форм выражения, ложного глубокомыслия, византийских преувеличений, сентиментального кокетства, аляповатых оттенков, словесной живописи, театрального, возвышенного – словом, мешанины невиданной лжи» [50]. Гумперт обнаружил опухшую печень и настоятельно посоветовал Марксу лечиться в Карлсбаде. Харрогейт[159] ожидаемо не принес облегчения; даже карбункулы вернулись зимой. Маркса по-прежнему мучила бессонница, и он не мог серьезно писать или работать – ситуацию он описывал как «смертный приговор для любого человека, который не является зверем» [51]. В апреле 1874 года он пробыл три недели в Рамсгейте, а в июле посетил остров Уайт, жители которого поразили его своей религиозностью. Ему пришлось покинуть Уайт, чтобы ухаживать за Элеонорой, нервы которой вновь довели ее до состояния коллапса, и присутствовать на похоронах внука Чарльза, прожившего чуть меньше года. Таким образом, Маркс на время остался без внуков – все четверо, родившиеся до тех пор, умерли в младенчестве.
В конце июня 1874 года Маркс все-таки решил последовать совету Гумперта и отправиться в Карлсбад, фешенебельный курорт, построенный на крутом берегу реки Эгер (Огрже) в Богемии (сейчас это запад Чешской Республики). Еще в 1869 году Кугельман пытался уговорить Маркса поехать туда с дочерью Женни, но Маркс категорически отверг это место как «скучное и дорогое» [52]. Теперь, имея больше денег и меньше здоровья, он решил поехать и взял с собой Элеонору. Поездка была организована Кугельманом, который забронировал для них номера в отеле Germania, одном из самых скромных отелей. Запись в официальном списке посетителей гласила: «Господин Карл Маркс, частное лицо, с дочерью Элеонорой, из Лондона». Как частное лицо, Маркс должен был платить двойной налог на ванну, но надеялся, что никто не заподозрит, что он «тот самый пресловутый Карл Маркс» [53]. Предвидя трудности с полицией, Маркс перед отъездом подал заявление на натурализацию в качестве британского подданного. В начале августа его поверенный направил заявление в Министерство внутренних дел вместе с необходимыми рекомендациями от четырех респектабельных домовладельцев. Однако Министерство внутренних дел отклонило его просьбу и отказалось назвать причину, когда на него надавили. На самом деле информация, переданная Скотленд-Ярдом в Министерство внутренних дел, гласила, что проситель был «печально известным немецким агитатором» и «не был верен королю и стране» [54]. Маркс также не избежал постоянного полицейского наблюдения в Карлсбаде, хотя было лишь сообщено, что его поведение «не вызвало никаких подозрений» [55].
Маркс очень серьезно относился к лечению и позволил превратить себя, по его словам, в своего рода машину. Он вставал в 5:30 и объезжал шесть различных источников, выпивая по стакану воды в каждом с интервалом 15 минут. После завтрака из специального лечебного хлеба – часовая прогулка и утренний кофе в одном из кафе за городом. Затем прогулка по окрестным холмам, после чего возвращался в отель, чтобы переодеться и вздремнуть перед обедом, которому каждый день предшествовала ванна. После обеда продолжались пешие прогулки или более длительные организованные экскурсии, затем легкий ужин и ранний отход ко сну. Все развлечения заканчивались в 21:00. Марксу очень нравилась эта жизнь, особенно долгие прогулки среди покрытых соснами предгорий Рудных гор. Он также не утратил привычку давать остроумные прозвища наиболее заметным прохожим. Франциска Кугельман вспоминала визит на фарфоровый завод, где они наблюдали за мужчиной, работавшим на сложном токарном станке.
«“Вы только этим занимаетесь? – спросил Маркс. – Или у вас есть какая-то другая работа?” – “Нет, – ответил мужчина, – я уже много лет не занимаюсь ничем другим. Только с практикой человек учится работать на станке так, чтобы сложная форма получалась гладкой и без изъянов”.
“Таким образом, разделение труда превращает человека в придаток машины, – сказал Маркс моему отцу, когда мы пошли дальше. – Его способность мыслить превращается в мышечную память”» [56].
Днем и вечером, в общей компании, Маркс предпочитал беседы с такими людьми, как Отто Книлле (известный художник) и Симон Дойч (австрийский журналист, которого Маркс помнил по парижским временам). Отец и дочь были неразлучны во время прогулок или написания писем на террасе позади их отеля. По словам Элеоноры, все еще смущенно прямолинейной в своих реакциях на людей и почти постоянно курящей, они с отцом очень хорошо ладили в Карлсбаде, и «его огромные познания в истории делали каждое место, куда мы приезжали, более живым и наполненным прошлым, чем настоящим» [57]. Для Маркса единственным недостатком Карлсбада был Кугельман. С самого начала пребывания в Карлсбаде он раздражал Маркса своими «язвительными критическими замечаниями, которыми совершенно без нужды опустошает собственную жизнь и жизнь своей семьи» [58]. К несчастью, Кугельман выбрал для Маркса комнату между своей и комнатой Элеоноры. В результате: