«Я наслаждался его обществом не только когда был с ним, но и когда оставался один. Я терпеливо сносил непрерывный поток его торжественной болтовни, произносимой низким голосом <…> но в конце концов мое терпение лопнуло: он начал слишком сильно утомлять меня домашними сценами. Этот архипедант, этот буржуазный обыватель с растрепанными волосами воображает, что его жена не понимает и не постигает его фаустовской натуры, которая борется за некую высшую концепцию мира; и он мучает бедную женщину, которая во всех отношениях выше его, самым отвратительным образом. Дело дошло до открытой ссоры между нами. Я переехал на этаж выше и таким образом полностью от него избавился (он сильно испортил мне лечение). Мы помирились только перед его отъездом, который состоялся в прошлое воскресенье. Но я твердо сказал, что не буду посещать его дом в Ганновере» [59].
По словам Элеоноры, госпожа Кугельман (к которой она была очень привязана) постоянно говорила мужу, что недостаточно благодарна за те блага, которыми он ее одаривал, и «грандиозная сцена началась из-за того, что госпожа К. не подняла подол платья в пыльный день» [60]. Франциска писала позже, что дело было в другом: «Маркс и Кугельман жестоко поссорились во время долгой прогулки, поскольку Кугельман пытался убедить Маркса воздержаться от всякой политической пропаганды и закончить третью книгу “Капитала” раньше, чем что-либо другое» [61], – тема, по которой Маркс всегда был щепетилен.
Маркс и Элеонора покинули Карлсбад 21 сентября и старательно избегали Ганновер. Сначала они отправились в Лейпциг к Либкнехту, который взял их с собой, чтобы поприветствовать Вильгельма Биоса по случаю его освобождения из тюрьмы. Биос, в то время социал-демократический журналист, а позже премьер-министр Вюртемберга, писал позже: «Взволнованный и счастливый я вышел за двери тюрьмы. Снаружи стоял Либкнехт с одним из своих маленьких сыновей [62]. А рядом с ним, с красивой молодой женщиной, опирающейся на его руку, стоял высокий, худой мужчина лет 50 с длинной белой бородой, одни только усы были очень черными. Его лицо было свежим, и его можно было принять за веселого старого англичанина. Но я сразу узнал его по фотографии…» [63] Затем они отправились в Берлин, чтобы повидаться с шурином Маркса Эдгаром, который служил мелким чиновником, сохраняя при этом симпатии к коммунизму. После поездки в Гамбург к Мейсснеру они вернулись в Лондон в начале октября.
В следующем году Маркс в одиночку отправился в Карлсбад. Его путешествие было оживлено беседой с католическим священником, чью сдержанность Марксу удалось сломить с помощью бутылки коньяка. По прибытии он сообщил в письмах домой, что отсутствие Кугельмана очень помогло его здоровью, и принялся наслаждаться долгими прогулками и пильзенским пивом. Он проводил много времени в компании Максима Ковалевского, либерального русского дворянина, который разделял его интерес к истории землевладения в России и впоследствии был частым гостем в Лондоне. Ковалевский не был социалистом, но глубоко восхищался Марксом и занял в жизни Маркса место, которое недавно освободил Кугельман. Полиция продолжала пристально наблюдать за Марксом, но могла доложить в Прагу лишь, что «живет он тихо, мало общается с другими гостями и часто совершает долгие прогулки в одиночестве». Лечение оказало благотворный эффект: Энгельс сообщал в октябре 1875 года, что «Маркс вернулся из Карлсбада совершенно изменившимся, сильным, свежим, уверенным в себе и здоровым, и теперь снова всерьез взялся за работу» [64]. В 1876 году Маркс снова приехал в Карлсбад. На этот раз он взял с собой Элеонору, сказав, что слишком сильно скучал по ней в предыдущем году. Они пробыли здесь месяц и немного вращались в обществе – в основном среди немецких университетских профессоров, – где каждый хотел обсудить вопрос: «Что вы думаете о Вагнере?» Мысли Маркса были крайне язвительными. Здоровье Элеоноры давало Марксу достаточно поводов для беспокойства, и в конце их пребывания она едва избежала тяжелой пневмонии. По возвращении они провели некоторое время в Праге у шурина Кугельмана, бизнесмена Макса Оппенгейма, а затем совершили объезд через Бинген и Кройцнах, поскольку Маркс хотел показать дочери места, где он женился и провел медовый месяц.
В 1877 году Маркс не поехал в Карлсбад; вместо этого он отправился на небольшой курорт Нойенар в Рейнской области. В пространном обосновании, адресованном Энгельсу, он объяснил, что Карлсбад будет очень дорог, а Женни в этом году не согласится остаться одна; кроме того, смена режима может быть полезна. В ответ Энгельс вручил Марксу подробные карты Шварцвальда, которые использовал во время кампании 1849 года. Антисоциалистические законы Бисмарка 1878 года лишили Маркса возможности ездить на немецкие или австрийские курорты, и в том году ему пришлось довольствоваться английским аналогом в Малверне. Он поехал с женой, дочерью Женни и внуком, которые были серьезно больны. Пока они были там, Лиззи Бёрнс (с которой Энгельс жил после смерти Мэри) после долгих мучений умерла от опухоли мочевого пузыря. Энгельс обвенчался с ней на смертном одре по обряду англиканской церкви. В следующем году Маркс отправился на остров Джерси, но был вынужден вернуться в Рамсгейт, чтобы побыть с дочерью Женни после рождения Эдгара, его третьего внука. В это время семья была занята болезнью Женни Маркс – неизлечимым раком печени. В 1880 году Маркс отвез жену сначала в Манчестер к Гумперту, а затем на длительное время в Рамсгейт. Прикованная к постели на длительное время и недоверчивая к врачам, она нуждалась в постоянном семейном внимании. К концу десятилетия темы болезни и климата практически полностью исключили из писем Маркса все остальное – что вполне понятно, учитывая его болезни и трагедии, произошедшие в семье, – он был теперь истощен психически и физически: одним словом, его публичная карьера завершилась.
IV. События в Европе
Гибель Интернационала и фрагментация европейского рабочего движения привели к тому, что в 1870-х годах стали расти самостоятельные национальные партии. Как обычно, Маркс смотрел на войну как на катализатор революции. «Общая ситуация в Европе, – писал он Зорге в 1874 году, – такова, что ведет к всеобщей европейской войне. Мы должны пройти через эту войну, прежде чем сможем думать о какой-либо решительной внешней эффективности европейского рабочего класса» [65]. Единственной страной, в которой существовала пролетарская партия, была Германия, куда, как предвидел Маркс, переместился центр тяжести рабочего движения после Франко-прусской войны. Именно Германия занимала бóльшую часть внимания Маркса в 1870-х годах. Точнее говоря, в Германии существовали две пролетарские партии – партия Айзенаха и последователей Лассаля, и в начале 1870-х годов были предприняты попытки их объединения. Этому способствовало объединение Германии под руководством Пруссии, отставка Швейцера с поста председателя партии Лассаля и усиление давления, которое Бисмарк оказывал на обе партии после Парижской коммуны. Когда первый крупный успех на выборах показал, что обе партии набрали почти одинаковое количество голосов, начались переговоры, и в конце 1874 года было достигнуто принципиальное соглашение. Объединенная программа должна была быть принята в Готе, небольшом городке в Центральной Германии, в мае 1875 года.
Маркс и Энгельс были несколько оторваны от ситуации внутри Германии [66] и пришли в возмущение как от содержания программы, так и от того, что с ними не посоветовались. В марте 1875 года Энгельс написал длинное письмо Бебелю, в котором перечислил неприемлемые лассальянские предложения, включенные в программу: отрицание всех непролетарских партий как «реакционной массы», отсутствие межнационального духа, разговоры о «железных законах» заработной платы и недостаточное внимание к профсоюзам. И он предсказал, что им придется порвать с Либкнехтом, если программа будет принята [67]. Сам Маркс писал Бракке в мае, что «каждый шаг реального движения важнее дюжины программ» [68]. По мнению Маркса, партия Айзенаха должна была ограничиться заключением какого-то практического соглашения о совместных действиях. Как бы то ни было, он и Энгельс отмежевались от программы сразу после съезда. К письму прилагалась рукопись, озаглавленная «Заметки на полях о программе Немецкой рабочей партии», которую Маркс попросил Бракке распространить среди айзенахских лидеров. Либкнехт, считавший, что переговоры зашли слишком далеко, чтобы их можно было приостановить, позволил ознакомиться с документом лишь нескольким айзенахским лидерам, но не Бебелю, например. Документ был опубликован только в 1891 году и стал известен как «Критика Готской программы», одна из важнейших теоретических работ Маркса.
«Критика Готской программы» в форме маргинальных заметок содержала два основных пункта: первый – критика предложений программы по распределению национального продукта, второй – критика ее взглядов на государство. По первому пункту Маркс возражал против попытки вновь ввести в партию «догмы, идеи, которые в определенный период имели определенное значение, но теперь стали устаревшим словесным мусором» [69]. Он не находил революционным вступительное заявление о том, что доходы от труда принадлежат всему обществу, поскольку это положение «во все времена использовалось поборниками того состояния общества, которое господствовало в данный момент» [70]. Кроме того, он критиковал программу за отсутствие нападок на землевладельцев наряду с капиталистами. Разговоры о «справедливом распределении» и «равных правах» были расплывчатыми; предложения о том, что рабочие должны получать «неизменные доходы от своего труда», демонстрировали полное пренебрежение к необходимым расходам на замену капитала, управление социальными службами, помощь бедным и т. д. С точки зрения будущего коммунистического общества фраза «доходы от труда» была бессмысленна, поскольку «в обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, производители не обменивают свои продукты; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им вещественное свойство, потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда. Выражение “трудовой доход”, неприемлемое и в настоящее время из-за своей двусмысленности, теряет, таким образом, всякий смысл»