Маркс с гораздо меньшим уважением относился к популистским изгнанникам в Женеве (среди них Плеханов и Аксельрод), которые выступали против терроризма и предпочитали сосредоточиться на пропаганде: «Чтобы вести пропаганду в России, они уезжают в Женеву! Что за quid pro quo![168] Эти господа против всякого политико-революционного действия. Россия должна прыгнуть со смертельным залпом в анархо-коммунистическо-атеистическое тысячелетие! А пока они готовят этот прыжок скучным культом доктрины…» [102] Именно одна из участниц этой группы, Вера Засулич, написала Марксу в феврале 1881 года письмо, в котором просила его прояснить свое отношение к экономическому развитию России. «В последнее время [писала она] мы часто слышим, как говорят, что сельская коммуна – это архаичная форма, обреченная на гибель историей, научным социализмом и всем тем, что менее всего подлежит обсуждению. Люди, которые это проповедуют, называют себя вашими учениками, “марксистами” par excellence <…> Самый сильный из их аргументов часто звучит так: “Так сказал Маркс”. – “Но как вы это выводите из его “Капитала”? Он не обсуждает ни аграрную проблему, ни Россию”, – возражают им. Ваши ученики отвечают: “Он бы сказал это, если бы говорил о нашей стране”» [103]. Короткий ответ Маркса на этот крик души звучит пророчески: «Анализ, приведенный в “Капитале”, не дает никаких оснований ни за, ни против жизнеспособности сельской коммуны, а специальное изучение ее, для которого я исследовал материал в первоисточниках, убедило меня в том, что эта коммуна является исходным пунктом социального возрождения России, но что для того, чтобы она могла функционировать как таковая, необходимо прежде всего устранить пагубные влияния, которые обрушиваются на нее со всех сторон, и затем обеспечить ей нормальные условия для спонтанного развития» [104].
Хотя ответ Маркса был кратким, он основывался на трех очень объемных черновиках, в которых тщательно анализировалось развитие крестьянской коммуны и содержался более оптимистичный вывод о том, что «для спасения русской коммуны необходима революция. Более того, российское правительство и “новые столпы общества” делают все возможное, чтобы подготовить массы к катастрофе. Если революция придет в подходящий момент, если все силы будут сосредоточены для обеспечения свободного развития сельской коммуны, то эта коммуна вскоре превратится в элемент, возрождающий русское общество и гарантирующий превосходство над странами, порабощенными капиталистическим режимом» [105]. В своем последнем высказывании по этому вопросу, предисловии к переводу «Манифеста коммунистической партии» 1882 года, Маркс развил ту же точку зрения: «Если русская революция станет сигналом для пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то нынешняя русская общая собственность на землю может послужить отправной точкой для развития коммунизма» [106]. Таким образом, соображения Маркса на этот счет были двоякими [107].
Во Франции социализм медленно возрождался после сокрушительного опыта Коммуны. К 1877 году начали вновь собираться рабочие конгрессы, и будущие лидеры Гед и Малон, оба в прошлом с анархистскими наклонностями, приблизились к марксизму, который провозглашали в своей газете L’Egalité. В октябре 1879 года была создана Федерация партии рабочих-социалистов, а амнистия 1880 года укрепила социалистов, позволив вернуться изгнанникам, среди которых были два зятя Маркса. В мае 1880 года Гед приехал в Лондон, чтобы обсудить предвыборную программу с Марксом, Энгельсом и Лафаргом. Маркс в целом был доволен программой – к которой написал преамбулу, – поскольку она воплощала «требования, которые действительно возникли спонтанно из самого рабочего движения» [108], но протестовал против требования о законодательно установленной минимальной заработной плате (на включении которого настаивал Гед). «Если французский пролетариат все еще так ребячлив, что нуждается в подобной приманке, то не стоит и создавать какую бы то ни было программу» [109]. Он также составил расширенный опросник для распространения среди французских рабочих, тем самым воскресив идею, выдвинутую на Женевском конгрессе Интернационала в 1866 году. Опросник был опубликован в журнале Малона Revue Socialiste[169] в апреле 1880 года и разошелся тиражом 25 000 экземпляров [110]. В предисловии настойчиво утверждалось, что «лишь рабочие могут с глубоким знанием дела описать те беды, от которых страдают, только они – а не некие провидцы-спасители – могут находить средства против тягот, которые ими претерпеваются» [111].
Маркс рассматривал это предприятие прежде всего как просветительское, в смысле привития классового сознания, хотя нет никаких свидетельств того, что оно достигло какого-либо результата. Он сомневался в том, что новая партия сможет долго оставаться единой, и на этот раз его предвидение вполне оправдалось: на съезде в Сент-Этьене в сентябре 1882 года партия раскололась на два крыла, реформистское и революционное. Последнее возглавил Гед, который оказался под ударом на том основании, что получал указания от «пруссака» Маркса в Лондоне [112]. В действительности отношения между Марксом и Гедом были весьма непрочными, а мнение Маркса о некоторых из его будущих учеников во Франции настолько низким, что он заявил Лафаргу: «Я ни в коем случае не марксист» [113]. Оба его зятя фактически разочаровали его отсутствием политического чутья. Он с презрением отверг «Лонге как последнего прудониста, а Лафарга как последнего бакунинца! Дьявол их побери!» [114].
Британия по-прежнему слабее других стран воспринимала идеи Маркса. Соединенные Штаты откликнулись явственнее. Он внимательно следил за «хроническим кризисом» в Америке в 1873–1878 годах и особенно интересовался экономическим прогрессом новейших штатов, таких как Калифорния. Он считал, что там велика вероятность «создания серьезной рабочей партии» [115], и полагал, что правительственная политика землеотвода позволит объединить афроамериканцев и фермеров с рабочим классом. Даже перенос резиденции Интернационала в Нью-Йорк может оказаться своевременным [116]. Однако британский рабочий класс (по мнению Маркса) опустился так низко, что был не более чем «хвостом великой либеральной партии, то есть их поработителей, капиталистов» [117]. И Энгельс, несмотря на свой временный энтузиазм в отношении радикалов рабочего класса, таких как Джозеф Коуэн, должен был предупредить Бернштейна, что «в настоящее время здесь нет настоящего рабочего движения в континентальном смысле» [118]. Тем не менее Маркс упорно продолжал считать, что в Великобритании возможен мирный переход к социализму. «Моя партия [писал он в 1880 году] считает английскую революцию не необходимой, но – в соответствии с историческими прецедентами – возможной. Если неизбежная эволюция превратится в революцию, то в этом будет виноват не только правящий, но и рабочий класс. Каждая мирная уступка первых была вырвана у них “давлением извне”. Их действия шли в ногу с этим давлением, и если последнее все более и более ослабевало, то только потому, что английский рабочий класс не знал, как распорядиться своей властью и использовать свободы, которыми обладает на законных основаниях» [119].
Маркс стал более известен в английском обществе после Парижской коммуны. Во время восточного кризиса 1877 года он утверждал, что поместил множество неподписанных статей в «модной лондонской прессе», нападая на российскую политику Гладстона, и все это через агентство Малтмена Барри, своего старого знакомого по Интернационалу. Он также использовал Барри для воздействия на членов парламента, которые «ужаснулись бы, узнав, что это тот самый “красный доктор-террорист”, как они любят называть меня, внушает им мысли» [120]. В начале 1879 года «красный доктор-террорист» привлек внимание такой важной персоны, как старшая дочь королевы Виктории, которая была замужем за немецким наследным принцем. Она попросила сэра Маунтстюарта Гранта Даффа, члена парламента либерального толка, который был заместителем министра по делам Индии, встретиться с Марксом и высказать ей свое мнение о нем; в результате тот организовал обед с Марксом в Девонширском клубе на Сент-Джеймс-стрит. Общие впечатления Гранта Даффа, высказанные им кронпринцессе, были следующими: «Это невысокий человек с седыми волосами и бородой, которые странно контрастируют с еще темными усами. Лицо несколько округлое, лоб хорошо очерчен, взгляд суровый, но в целом выражение скорее приятное, чем нет. Отнюдь не господин, поедающий новорожденных младенцев, – а именно такого мнения о нем придерживается полиция. В разговоре производит впечатление осведомленного, начитанного, даже ученого человека. Он интересуется сравнительной грамматикой, изучает старославянский язык. В его речи много причудливых оборотов и сухого юмора <…>
Он высказывался в положительном ключе, цинично, без всякого энтузиазма. Мысли его интересны и часто, как мне казалось, шли в верном направлении, когда он говорил о прошлом и настоящем, но смутны, когда он обращался к будущему» [121].
Они проговорили три часа – о России, где Маркс ожидал «великого краха», и о Германии, где, как ему казалось, существовала большая вероятность мятежа в армии. Далее Маркс объяснил, что социалистическая революция может быть очень долгой, и выразил облегчение, что участник покушения на германского императора, Карл Нобилинг, не посетил его в Лондоне, как планировал. Общий вывод Гранта Даффа был таков: «Не Маркс, хочет он того или нет, перевернет мир вверх дном» [122].
Теснее всего в последние годы жизни Маркс общался с английским социалистом Генри Гайндманом, основателем Социал-демократической федерации и человеком весьма обеспеченным [123]. Прочитав французский вариант «Капитала» во время путешествия в Америку, он жаждал встретиться с Марксом, с которым его познакомил Карл Хирш в начале 1880 года [124]. В следующем году Маркс в сопровождении Элеоноры регулярно ходил обедать к Гайндману в его роскошный дом на Девоншир-плейс; а Гайндман, в свою очередь, был приглашен к нему (он почитал Маркса за «Аристотеля XIX столетия») [125], и они беседовали часами, при этом ходили взад и вперед по кабинету Маркса. Гайндман верил в