общив ваши идеи о возможном будущем нашего общинного землевладения в сельской местности и теории исторической неизбежности для всех стран мира пройти через все фазы капиталистического производства?»
Маркс мучился над проблемой несколько недель и написал не меньше пяти черновиков ответа. Наконец он послал ей краткое письмо, где писал, что «так называемая теория» была неправильно понята: историческая неизбежность буржуазной фазы определенно ограничена странами Западной Европы. Западный переход от феодализма к капитализму представлял переход одного типа личной собственности в другую. А в случае русских крестьян их общественная собственность, наоборот, была бы вынуждена измениться в личную собственность. Однако анализ, данный в «Капитале», не приводит причин ни за, ни против жизнеспособности сельской коммуны». Этот ответ обнадеживал в большей степени, чем его комментарии четыре года назад, — но он был намного осторожнее, (чем первый черновик письма к Засулич, которое объясняло, почему и как русское крестьянство могло избежать судьбы своих западноевропейских товарищей по несчастью:
В России, благодаря уникальному сочетанию обстоятельств, сельская община, существующая в масштабе всей страны, может постепенно освободиться от своих устарелых черт и развиваться непосредственно как элемент коллективного производства в национальном масштабе… Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция. И в этом направлении правительство и «новые столпы общества» лучшим образом готовят массы к такой катастрофе. Если революция придет в благоприятный момент и соберет все силы так, чтобы предоставить сельской общине все возможности, то она скоро разовьется в элемент возрождения русского общества и обретет преимущество над странами, порабощенными капиталистической системой.
Через пять дней после того, как Маркс послал свой окончательный вариант, небольшая группа из «Народной воли» убила царя Александра II в Петербурге, бросив бомбу в его карету.
Зная его упорное убеждение в том, что к революции можно прийти только через коллективное действие рабочего класса, а не с помощью индивидуального фанатизма или актов терроризма, от Маркса наверняка ожидали поддержки Засулич и Плеханова, а не террористов, ищущих смерти и славы. Однако в письме к своей дочери он сознался, что швейцарские эмигранты были «лишь доктринерами, бестолковыми анархо-социалистами, и их влияние на русском «театре войны» — нулевое». А террористы «совершенно полноценные ребята без мелодраматического позирования, простые, прозаичные, героические… Они стремятся убедить Европу, что их способ действия является специфически русским, исторически неизбежным, морализировать по поводу которого следует так же мало, как по поводу землетрясения на Хиосе».
Невозможно себе представить, чтобы молодой Маркс мог иметь такую позицию: он много лет осуждал социалистов, которые использовали такие методы, как заговоры, государственные перевороты и политические убийства. К 1881 году он, однако, был болен и изнурен. Маркс, так нетерпеливо предвкушавший ранее пролетарскую революцию, сейчас, казалось, устало ожидал хоть какого-нибудь восстания. После рождения внука он размышлял о том, что у детей, «рожденных в этот поворотный пункт истории… впереди самый революционный период, который когда-либо испытывал человек. Поэтому плохо сейчас быть «старым», так как это значит предвидеть вместо того, чтобы увидеть».
Все архитекторы революции 1917 года цитировали Маркса, и в особенности «Капитал», как божественный авторитет в отношении правильности своих взглядов. Троцкий изучил книгу в 1900 году, когда был в ссылке в отвратительной деревушке в Сибири, кишащей насекомыми, и вспоминал, что читал, «смахивая тараканов со страниц». Ленин познакомился с трудом Маркса в 1888 году, в 18 лет, сидя на старой печи в кухне у своего дедушки. После этого он использовал те части «Капитала», которые подходили к его целям, как бритву, ранящую противников. Максим Горький как-то сказал о ленинских речах, что они имели «холодный блеск стальных стружек». Хотя его первая главная работа «Развитие капитализма в России» была представлена как своего рода дополнение к Марксу, она не имела ничего общего с той иронией и возмущением, отличающими «Капитал». Как заметил Эдмунд Вильсон, «Работы Ленина строго функциональны; они все нацелены на осуществление прямой цели… Он просто такой человек, который хочет убедить». Прямой целью «Развития капитализма в России» было показать, что страна уже вышла из феодализма благодаря быстрому распространению железных дорог, угольных шахт, сталелитейных заводов и текстильных фабрик в 1880-х и 1890-х годах. Конечно, промышленный пролетариат существовал почти только в Москве и Санкт-Петербурге, но это лишь усиливало его обязанность действовать, выражая повсеместное недовольство крестьян и мастеровых. В новых фабриках, писал Ленин, «эксплуатация полностью развита и возникает в ее чистых формах, без каких-то сбивающих с толку деталей. Рабочий не может не увидеть, что его подавляет капитал… Вот почему фабричный рабочий это не кто иной, как выдающийся представитель всего эксплуатируемого населения».
Но в своей поздней брошюре «Что делать?» он добавлял, что рабочие слишком поглощены своей экономической борьбой за развитие истинно революционного сознания:
Много говорят о спонтанности. Но спонтанное развитие движения рабочего класса ведет к его подчинению буржуазной идеологии; так как спонтанное движение рабочего класса — это тред-юнионизм, а тред-юнионизм означает идеологическое порабощение рабочих буржуазией. Отсюда наша задача, задача народной демократии — бороться против спонтанности; отклонять движение рабочего класса от спонтанных тред-юнионистских стремлений оказаться под крылом у буржуазии, и привести его под крыло революционной народной демократии.
Массовые кампании за улучшение условий труда и за более короткий рабочий день, поддерживаемые Марксом в «Капитале», были отвергнуты Лениным как потеря времени. Вместо этого рабочие должны отдаться в руки профессиональных революционеров, таких, как он сам: «Временное социалистическое движение может появиться только на основе глубокого научного знания… и носителем этого знания является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция». В этих предложениях можно в зачаточной форме увидеть то, что позже стало чудовищной тиранией.
Как самозваный носитель десяти заповедей, Ленин любил напоминать товарищам об их более низком интеллектуальном уровне. «Нельзя понять «Капитал» Маркса и особенно его первые главы, не изучив внимательно и не поняв всю «Логику» Гегеля», — писал он в своих «Философских тетрадях». — Иначе через полвека никто из марксистов не будет понимать Маркса». Кроме него, конечно. Однако, несмотря на чтение и сочинительство, собственное «научное знание» Ленина было не слишком глубоко. Вот резкая оценка Троцкого, который мог видеть его ближе, чем кто-либо еще:
Весь Маркс проявляется в «Манифесте Коммунистической партии», в «Критике политической экономии» и в «Капитале». Даже если бы он никогда не удостоился стать основателем Первого Интернационала, он все равно оставался бы той фигурой, которую мы знаем сегодня. Весь Ленин проявляется в революционном действии. Его научные работы — лишь вступление к действию.
И, возможно, даже не вступление. «Захват власти силой, — писал он в 1917 году, — это отличительная черта восстания. Его политическая задача прояснится после захвата». Как писал историк Бертрам Вульф, это полностью перевернуло учение Маркса с ног на голову: марксистское убеждение, что в конечном итоге именно экономика определяет политику, — «изменяется на точку зрения Ленина, что с достаточной решимостью одна лишь политическая сила может успешно и полностью определять экономику». Неудивительно, что доминирующее кредо Советского Союза приобрело имя марксизма-ленинизма, а не просто марксизма. Любимым лозунгом Маркса был de omnibus dubitandum — «сомневаться во всем». Но никто из тех, кто пытался следовать этому в коммунистической России, долго не выдерживал. Тот марксизм, которого придерживался сам Маркс, был не столько идеологией, сколько критическим процессом, непрерывным диалектическим доказательством; Ленин, а затем и Сталин, превратили его в догму. Так, разумеется, делали и другие социалисты до них. «Общественное демократическое объединение и немецко-американские социалисты — единственные из партий, которые умудрились свести марксистскую теорию развития к жесткой ортодоксальности, — жаловался Энгельс Фридриху Зорге, немецкому эмигранту в Нью-Йорке в мае 1894 года. — Эта теория, как догмат веры, заставила рабочих замолчать раз и навсегда, вместо того чтобы помочь им самостоятельно подняться на их ступень с помощью классового инстинкта. Вот почему обе эти партии остаются всего лишь сектами и, как говорит Гегель, появляются из ничего и превращаются в ничто». Некоторые даже приводят доводы о том, что истинным марксистским успехом в Советском Союзе был его распад: централизованная, замкнутая и бюрократическая административно-командная система оказалась несовместима с новыми силами производства, кристаллизуя тем самым изменения в производственных отношениях. Михаил Горбачев именно в этом и признался в своей книге 1987 года «Перестройка»:
Система управления, которая оформилась в тридцатые и сороковые, постепенно начала приходить в противоречие с требованиями и условиями экономического прогресса. Ее положительный потенциал был исчерпан. Она все в большей степени становилась помехой и позже принесла нам столько вреда…
Именно в этих обстоятельствах появилось предвзятое отношение к роли товарно-денежных отношений и закону стоимости при развитом социализме, и часто делалось заявление о том, что они были противоположны и враждебны социализму. Все это соединялось с недооценкой подсчета прибылей и убытков и породило беспорядок в ценах и игнорирование денежного обращения. Все больше появлялось признаков отчуждения человека от собственности всего народа, недостаток сотрудничества между координированием общественных интересов и личных интересов рабочего человека.