«Для отважных сердец нет ничего невозможного».
Кто такой Жан Бюро? Судейский, чиновник Счетной палаты; он занялся артиллерией; когда, почему и зачем? Про это я ничего не знаю, однако вот на что обратил внимание, сидя в своем кабинете, этот человек, привыкший работать за письменным столом.
Он обратил внимание на то, что при Креси, Пуатье и Азенкуре битву выиграли лучники, ибо если рыцари, вооруженные копьями, мечами, боевыми топорами и палицами, вынуждены были наносить удары на близком расстоянии, то лучники, вооруженные стрелами, наносили удары издалека.
Мы уже видели, какую помощь оказали доброму герцогу в его войне с гентцами лучники из Пикардии.
И Жан Бюро подумал, что если лучники истребляли войска, пуская стрелы, каждая из которых способна была убить или ранить человека на расстоянии не более ста шагов, то сам он нанесет куда больший ущерб, используя ядра или картечь, которые на расстоянии пятисот, а то и тысячи шагов могут убить или ранить одним выстрелом пять-шесть человек. В случае осады дело обстояло еще лучше: если стрелы лучников тупились о стены, то пушечные ядра их разрушали.
Достойный человек поделился этими размышлениями с королем Карлом VII, который назначил его главным начальником артиллерии и возвел в дворянское достоинство.
Жан Бюро избрал в качестве герба три бюретки, то есть склянки, точно так же, как Жак Кёр изобразил на своем гербе три сердца. Он не взял себе девиза, однако народ придумал для него такой: «Бюро стоит багряницы».
Так что Франция начала переводить дух.
Однако знать подняла крик.
Против Жанны д’Арк — она колдунья!
Против Агнессы — она куртизанка!
Против Жака Кёра — он торговец из сарацинских краев!
Против Жана Бюро — он чернильная душа!
Дюнуа в ярости покинул королевский совет.
Всех этих низкорожденных, которые спасли Францию, злобно ненавидели вельможи, которые грабили Францию. И потому знать решила не отходить в сторону, не попытавшись вернуть себе свои старинные права.
Вельможи создали лигу, направленную против короля.
Герцог Алансонский кинулся в это дело от всей души и без раздумий; Бурбоны, Вандомы, Ла Тремуйль, Шабанн, Вепрь и бастард Бурбонский, этот давний предводитель разбойников, которому, несмотря на его королевское имя, предстояло быть повешенным, как простолюдину, — слепо последовали его примеру.
Однако лиге недоставало вождя.
Герцог Орлеанский все еще находился в Англии; герцог Бургундский вел переговоры о его выкупе, тянувшиеся долго, ибо, как мы уже говорили, речь шла о сумме, равной нынешним трем миллионам, а три миллиона, признаться, это чересчур много, даже для того, чтобы выкупить сына человека, которого отец Филиппа приказал убить; и в предположении, что этот сын будет таить злобу, три миллиона оказались бы выброшены на ветер!
Так почему бы тогда главой лиги не стать дофину Франции?
И в самом деле, дофин как нельзя лучше годился для этой роли: сын против отца, разве такое не случалось неоднократно в королевских домах?
Дофин же был не кто иной, как будущий король Людовик XI.
Мы уже говорили о том, каким был будущий Карл Смелый; скажем теперь о том, каким был будущий Людовик XI. Дофин Людовик XI представлял собой странную смесь ума, хитрости, коварства, дерзости, трусости, здравомыслия, нетерпения, скрытности и жестокости. Вместо того чтобы называть его «ваше высочество», его можно было бы называть «ваше беспокойство», как Сен- Мар называл де Ту.
«Он только и делал, что днем и ночью вынашивал различные хитроумные замыслы, — говорит Шатлен, — внезапно усматривая множество поразительных решений».
Однако главной чертой его характера было нетерпение; ему не терпелось стать кем-нибудь, но стать исключительно для того, чтобы действовать. И, одновременно с тем, что в сердце у него не было ни дружеских привязанностей, ни родственных чувств, ни веры, ни сдерживающего начала, он обладал умом, заставлявшим других трепетать, невероятными способностями, особенно к коварным ухищрениям, неодолимым чутьем к новизне, желанием всегда быть в движении, неудержимой жаждой идти; куда — для него не имело значения, и, для того только, чтобы идти, он, подобно нечестивой дочери Сервия Туллия, мог бы переехать колесницей тело своего отца!
Он ничего не унаследовал от отца, кроме любви простого народа. Не зная, что делать с таким страшным чадом, Карл VII направил его на усмирение пограничных областей Пуату и Бретани, где сеньоры взбунтовались против королевской власти.
Вначале все шло хорошо.
Первым бунтовщиком, которого задержал юный принц, был помощник маршала де Реца; да, известного всем ужасного Жиля де Лаваля, маршала де Реца, который позднее, в свой черед, будет задержан по приказу короля и сожжен, а скорее, задушен — ибо король разрешил вынуть его тело из пламени — и во дворе которого обнаружили обожженные скелеты сорока детей! Так вот, именно к Жилю де Лавалю, ужасу Бретани, Людовик прежде всего и обратился.
Это встревожило сеньоров, и они стали вести переговоры, чтобы привлечь на свою сторону того, кто был направлен против них.
Дофин принял их предложения, не заставив долго себя упрашивать.
Так разразился знаменитый мятеж, в истории известный под названием Прагерия.
Проведя в Пуатье пасхальные праздники, король Карл VII сидел за столом и обедал. Входит гонец, прямо в сапогах, при шпорах, покрытый дорожной пылью, и докладывает, что Сен-Мексан вот-вот будет взят.
— Кем? — спрашивает король. — Ведь англичан там больше нет.
— Герцогом Алансонским и сиром де Ла Рошем.
Король призывает Ришмона; Ришмон призывает своих солдат; четыреста копейщиков отправляются в путь; они галопом добираются до Сен-Мексана и обнаруживают, что горожане вот уже сутки сражаются, чтобы сохранить для короля свой город.
Победа была бесспорной. Герцога Алансонского и его солдат отпустили. Герцог Алансонский был принцем крови, и ссориться с ним совершенно не хотелось. Зато солдат сира де Ла Роша вешали, топили и обезглавливали; самому же ему посчастливилось бежать.
Дюнуа находился там лично; но Дюнуа был человек здравомыслящий: он видел, что горожане и бедняки защищали Сен-Мексан от сеньоров, он понимал, что горожане и бедняки стоят за короля, стремящегося обеспечить безопасность дорог, а следовательно, снабжение городов дешевой провизией.
И он одним из первых поспешил принести свою покорность королю.
Дюнуа застал короля с войском из четырех тысяч восьмисот конников и двух тысяч лучников, состоящих на жалованье. Это была первая наемная армия — зачаток всех нынешних армий.
Король знал цену Дюнуа и принял его так, будто ничего не случилось.
Вслед за Дюнуа явился герцог Алансонский, затем герцог Бурбонский, а затем и дофин. Что же касается Ла Тремуйля и Вепря, то король не пожелал разговаривать с ними.
Но как же дофин согласился принять дарованное ему прощение, если не были прощены некоторые из его товарищей?
— Ваше величество, — обратился он к отцу, — я обещал, что король дарует прощение всем, так что мне придется вернуться, если вы сделаете исключения.
На это король, уже знавший своего достойного сына, ответил:
— Людовик, ворота для вас открыты, а если, по вашему мнению, они недостаточно широки, я велю снести шестнадцать или двадцать туаз стены.
Эта война имела два положительных последствия.
Герцог Бурбонский владел в центре Франции Корбеем и Венсеном: их у него отобрали; кроме того, дофина оттеснили к границе, в его удельное владение Дофине. Это было дарение доли будущего наследства: дофин получил небольшое королевство.
В ответе короля и в решении, принятом им насчет сына, не было ничего удивительного для тех, кто знал молодого Людовика. Добродушный Карл VII любил женщин; Людовик любил их куда меньше и в особенности ненавидел любовницу отца. Предание гласит, что однажды он дал пощечину Агнессе Сорель; это была грубая выходка, недостойная принца и рыцаря, но всего лишь мелкий проступок со стороны дофина, который мало чем напоминал принца и вовсе не был рыцарем; однако другое предание обвиняет его в гораздо более тяжком деянии. Когда Агнесса умирала во время родов, многие говорили, что умирает она не от родов, а от яда.
Впрочем, при всей молодости его высочества дофина, быть ему неугодным означало навлечь на себя беду, ибо любой, кто был ему неугоден, жил недолго; в этом отношении он напоминал герцога Глостера, историком которого стал Шекспир: ненависть отравляла его дыхание, и, если он ненавидел каких-либо людей, ему было достаточно дохнуть на них, и они умирали.
Он терпеть не мог свою первую жену Маргариту Шотландскую, и она прожила недолго; возможно, эта красивая и умная принцесса оказалась бы навсегда забытой, если бы однажды ей не пришла в голову мысль поцеловать в губы поэта Алена Шартье, пока он спал.
В момент отъезда в свои владения Людовик нуждался в деньгах и обратился к Жаку Кёру. Жак Кёр был банкиром; без сомнения, он рассуждал, что, коль скоро ему позволено ссужать деньги отцу, можно ссудить их и сыну; к тому же Жак Кёр обладал достаточно проницательным взглядом, чтобы предвидеть, каким благом для Франции окажется то, что этот дурной сын станет королем ...
Так что Жак Кёр ссудил деньги дофину; наш великий историк Мишле полагает, что это послужило причиной опалы банкира; Господь предостерегает нас от ошибки придерживаться иного мнения, чем Мишле.
Прибыв в Дофине и располагая деньгами, дофин, естественно, вновь занялся интригами; он переписывался с герцогом Алансонским, который только что был прощен; он переписывался с королем Кастилии; он переписывался с герцогом Бургундским; он переписывался с папой, являясь его вассалом, ибо владел герцогством Валантинуа.
Затем, когда деньги, полученные от Жака Кёра, в конце концов иссякли, у Людовика возникла необходимость изыскать новые источники денежных средств, а так как его владения приносили немного, ему пришла в голову мысль торговать дворянскими званиями. Торгует же папа индульгенциями! Ежедневно дофин возводит в дворянское достоинство купцов и земледельцев, которые возвращаются к себе взвешивать перец или обрабатывать землю, имея в кармане грамоту о даровании дворянства.