овится французской, в последнем объятии ласково стискивая стены богатого и людного города Льежа.
Льеж — это Франция в Нидерландах, это затерянная провинция, это выдвинутый вперед часовой; кровь, которую проливают в Льеже, течет, на самом деле, из французских жил.
Напрасно говорили Льежу, что он немецкий город, что он составляет часть Вестфальского округа, что его интересы находятся на севере и востоке, — он не желал ничему этому верить, упрямо продолжая поддерживать теплые отношения, торговать и вести общие дела с западом и югом.
Неподалеку от Льежа высится Динан.
Основной промысел Динана, знаменитый в средние века, назывался динандерией. Динандерия — это медные котлы, кастрюли, горшки и подсвечники.
Почему этот промысел Динана был так знаменит? Об этом вам расскажет Мишле — человек, который видит все и которому сердце подсказывает то, чего он не видит глазами.
Когда Франция перешла от гражданских войн к войнам внешним; когда крепостной крестьянин, раб в труде и в бою, одновременно отбросил, став свободным, мотыгу, которой его принуждали обрабатывать господскую землю, и копье, которым его принуждали убивать на войне; когда на клочке земли, купленном ценою пролитого им пота, он отважился построить хижину, в этой хижине устраивают священный уголок — очаг.
Именно там собирается семья, именно там принимают гостя.
Центром очага служит крюк для подвешивания котла над огнем.
Крюк для котла — это олицетворение дома; кошка привяжется к дому, лишь когда ее лапы потрут об этот крюк; дом, на самом деле, не живет и не существует, пока в нем не повесят такой крюк.
Но повесить крюк — это еще далеко не все; надо, чтобы на повешенном крюке кое-что висело, а именно: котелок.
Так вот, этот котелок, этот котел или этот горшок, как его называли, — усвоенное, кстати, нами слово, которое мы еще употребляем, говоря о горшке тушеного мяса, — так вот, этот горшок, изготовленный медниками из Динана, становился божеством очага, пенатами нового дома. Родственниками считались те, кто преломляли один хлеб и ели из одного горшка.
Франция настолько хорошо понимала, что все эти жители Льежа и Динана — французы, что всегда именно в Динане и Льеже укрывались те, кто бежал от наших гражданских войн.
И вот под грохот кузниц, под гром ударяющих по наковальням молотов, под скрежет вгрызающихся в железо напильников в Льеже появляется на свет Гретри, а в Живе — Меюль.
Крепостная зависимость с давних пор исчезла на значительной части Арденн, а в особенности в герцогстве Буйонском. Законом Бомона жителям было представлено право свободно пользоваться водами и лесами и возможность самим избирать городское управление.
Вспомним восстание в Генте, о котором мы уже рассказывали и которое вспыхнуло потому, что герцог Бургундский отказался признать это право за горожанами.
Что же касается жителей Льежа, то для них крепостная зависимость была смягчена еще в незапамятные времена; кроме того, они обладали широчайшей свободой пользования пастбищами и огромными общинными землями, на которые коммуна даже не могла порой предъявить никаких документов, настолько в легендарной древности возникло у нее это право собственности.
В те славные времена Церковь была не только охранительницей, но и основоположницей вольностей Льежа. Позднее епископы станут оспаривать у него эти свободы и отнимать их, однако епископы — это ведь не Церковь.
Двенадцать аббатов, ставших канониками, основали убежище при церкви святого Ламберта Льежского и учредили суд, чтобы поддерживать в городе мир Божий. Епископ этого капитула носил звание верховного судьи пограничных земель. Правосудие кольца было широко известно в средние века. Тот, кто требовал справедливости, подходил к одной из дверей епископского дворца, называвшейся Красной дверью; он приподнимал укрепленное на ней кольцо и трижды ударял им о дверь, после чего епископ обязан был тотчас выйти и выслушать его. Свой приговор епископ выносил у столба правосудия.
Столб правосудия представлял собой колонну, увенчанную крестом и сосновой шишкой, символом единения.
Даже самый жестокий рыцарь, призванный явиться на суд к этому столбу, повиновался.
Город Льеж с его свободами на земле и под землей, с его привилегиями, дарованными кузнецам и рудокопам, являлся, таким образом, олицетворением свободы.
Правда, эта свобода, которую оспаривали, отнимали и вновь завоевывали, несла в себе возбуждение; но кто говорит свобода, говорит жизнь, а кто говорит жизнь, говорит буря. Ведь только мертвые всем довольны, и их ничто более не волнует. Но потому ли так происходит, что они на самом деле всем довольны, или потому, что они мертвы?
Льеж, после истребления своей знати, после войны между Аванами и Вару, объявил, что впредь членов городского управления будут избирать только из числа ремесленников и что, для того чтобы стать консулом, нужно быть либо кузнецом, либо тележником, либо рудокопом.
Это напоминало Рим, где народный трибун не мог быть ни всадником, ни патрицием.
Но что происходило в Риме? Там знатные люди усыновлялись плебейскими семьями и становились консулами.
То же самое случилось и в Льеже: дворяне — подобно Мирабо, который сделался торговцем сукном, — превращались в суконщиков, портных, виноторговцев и угольщиков.
Тем не менее Льеж не дал себя обмануть. В 1384 году дворянство обладало в городе таким незначительным влиянием, а буржуазия до такой степени лишилась силы, что дворяне и буржуазия отказались от власти. Мелкие ремесленники голосовали наравне с крупными, рабочие — наравне с мастерами, а подмастерья — наравне с рабочими.
Однако Льеж окружен холмами; на этих холмах стояли замки и башни сеньоров, а это было равносильно тому, что сеньоры располагали ключами от города, ибо они могли открывать или перекрывать доступ туда съестных припасов.
Это так, но Льеж обладал грозной армией. Стоило Льежу пожаловаться на одного из таких могущественных сеньоров, как ремесленники забастовали, то есть заявили, что они не желают более работать. Утром все в городе, казалось, затихло, и нигде не было видно ни огня, ни дыма; двадцать тысяч мастеровых вооружились, двинулись на замок и одним махом снесли его стены до самого основания.
Однажды рыцарь по имени Радю отправился в путешествие вместе с епископом; на обратном пути, добравшись до места, откуда всегда был хорошо виден принадлежавший ему замок, он стал искать его глазами, но все его усилия были тщетны.
— Клянусь, сир епископ, — воскликнул он, — мне неясно, сплю я или бодрствую, ведь у меня есть привычка смотреть отсюда на мой замок Сильвестр, а сегодня я никак не могу его разглядеть.
— О мой славный Радю! — тихим голосом произнес епископ, который был причастен к разрушению феодального поместья, — не гневайтесь: из камней вашего замка я велел построить монастырь, но вы ничего на этом не потеряете.
Пока же славный Радю, как называл его епископ, потерял свой замок.
У Льежа была лишь одна беда: он являлся владением Церкви и потому посредством папской буллы мог быть отдан первому встречному, которому для этого вовсе не нужно было быть епископом — он просто носил этот титул, вот и все.
Не на эту ли привилегию намекает герб Ставело: волк, держащий в лапе крест?
Так вот, епархия передавала епископу права на город, и там, как и в Генте, выборы городского управления становились законными лишь после утверждения их епископом.
Стоило епископу рассердиться, и он удалялся в Юи или Маастрихт, находившиеся под общей юрисдикцией епископа и герцога Брабантского, и закрывал церкви и суды. Бедный отлученный город оставался без богослужений и без правосудия.
В возрасте десяти лет Филипп Добрый оказался владыкой Брабанта, Лимбурга и Намюра. Две эти провинции и этот город занимались тем же промыслом, что и Льеж: ковкой и изготовлением медной посуды; отсюда проистекала их неприязнь к Льежу.
В течение полувека герцогский дом трудился над тем, чтобы ослабить епископский город.
В продолжение тридцати лет епископом Льежским был подхалим и лизоблюд, беззаветно преданный Филиппу Доброму; звали его Иоганн фон Гейнсберг.
Будучи хозяином епископа, герцог возомнил себя хозяином города.
Льеж восстал.
Епископ попросил выступить третейским судьей в этом споре своего архиепископа.
Архиепископ вынес решение в пользу герцога Бургундского и приговорил Льеж к штрафу в размере двухсот тысяч флоринов.
Льеж попросил рассрочить выплату штрафа и добился этого; мало того, что вынесенный приговор был разорительным для города, он одновременно еще и обогащал бы его противника.
Тем временем герцог Бургундский, полагая, видимо, что он еще недостаточно главенствует над Льежем, вынудил епископа отречься от власти, вознамерившись сделать так, чтобы на его место был избран молодой Людовик Бурбонский.
Чтобы это избрание было законным, его должен был совершить капитул, являвшийся владыкой города уже в те времена, когда Бургундский дом еще не был основан, но капитул ответил отказом; и тогда герцог обратился к папе.
Папа выпустил буллу, в которой Людовик Бурбонский назначался епископом Льежским.
Новому епископу, которого Вальтер Скотт сделал в «Квентине Дорварде» почтенным старцем, было всего лишь восемнадцать лет; это был школяр из Лёвена. Он совершил свой торжественный въезд верхом; на нем был ярко-красный камзол, а голову его покрывала маленькая шапочка, сдвинутая на ухо. «Indu tus veste rubea, habens unum parvum pileum»[12]. За ним следовали двести дворян; по правую руку его ехал один бургундец, по левую — другой.
Въезд получился безрадостным. Недовольный тем, что его появление вызвало столь малый восторг, Людовик Бурбонский удалился в Юи.
При этом он потребовал, чтобы именно туда ему посылали деньги.
Льеж, полагая, что назначение подобного епископа было шуткой, не только не посылал ему денег, но еще и взял на себя сбор налогов, которые епископ получал с пивоваров.