Был один год в Сицилии, когда тучи саранчи, принесенные с берегов Африки на крыльях самума, стали опускаться на остров в таких количествах, что король Фердинанд ввел налог, названный саранчовым.
Поступления от налога предназначались для того, чтобы платить людям, которым было поручено истреблять этих насекомых.
Однако людям ничего не заплатили: саранча вымерла сама по себе. Больше она никогда не появлялась, но налог существует по сей день.
Почти то же самое произошло с ввозной пошлиной на продовольствие.
Эта пошлина была введена для того, чтобы выплачивать штраф, наложенный на Гент; штраф, при всей его непомерности, давно уже был уплачен, но пошлина существовала по-прежнему.
Правда, она обогащала городские власти, губернаторов и советников доброго герцога Филиппа.
Так что герцог Карл направился в Гент, испытывая к нему полное доверие.
На полпути ему пришлось остановиться по двум причинам: во-первых, чтобы дать гентцам время завершить приготовления, а во-вторых, чтобы выслушать прошения изгнанников.
Изгнанники рассчитывали, что в честь восшествия на престол нового правителя им будет позволено вернуться домой; однако если покинуть город было легко, то вернуться туда оказалось трудно.
Изгнание не обходилось без конфискации имущества; но конфискация приносила выгоду врагам изгнанников, и, когда изгнанники возвращались, они сталкивались с теми, кто занял их дома и удерживал в руках их добро.
Из этого проистекала ненависть, а во время бунтов и восстаний — мщение и резня.
«В Риме, — говорит Тит Ливий, — никогда страх не бывал столь велик, как в то время, когда велись разговоры о возвращении изгнанников».
Нечто подобное происходило во Франции при возвращении эмигрантов в 1814 году, и люди, ставшие собственниками национального имущества, на самом деле успокоились лишь после того, как был принят закон о миллиардной компенсации.
Так что возвращение изгнанников было серьезным вопросом, требовавшим изучения.
Герцог Карл поставил его перед своим советом; целый день прошел в обсуждении этого вопроса, но ответ на него так и не был дан.
Изгнанников было около трех тысяч; они расположились лагерем на лугу возле ворот города.
На другой день те, кому было даровано помилование, получили разрешение войти в город вместе с герцогом.
Ну а тем, чьих имен не оказалось в списке амнистированных, было сказано, что принц разберется с их ходатайствами.
Однако произошло то, чего советники Карла никак не предвидели: торжественный въезд нового герцога совпал с грандиозным праздником святого Ливиния.
Ливиний был местным святым; он претерпел мученическую смерть в 633 году в деревне Хольтхейм, в трех льё от Гента.
Когда вы приедете в Брюссель, дорогие читатели, посмотрите там одну из прекраснейших картин Рубенса, изображающую это мученичество: палач бросает собаке отрезанный язык святого епископа, которого вы распознаете по этой детали.
Так вот, праздник святого Ливиния некогда был праздником для всего города; в нем принимали участие и бедные, и богатые; однако мало-помалу богачи, именитые горожане и городские чиновники отстранились от этого праздника, находя его чересчур шумным для добропорядочных людей.
В итоге он превратился в праздник исключительно простого люда. Впрочем, чем ниже становился уровень его участников, тем веселее он делался, и обычно его называли не иначе как праздником безумцев святого Ливиния.
Все эти люди, наполовину пьяные, отправлялись в аббатство святого Бавона, ставили себе на плечи раку с мощами святого Ливиния и относили ее к месту его мученичества; там они проводили ночь, продолжая напиваться, а на следующее утро толпа несла раку обратно, крича, горланя, вопя и все опрокидывая по пути; так что уступать дорогу приходилось тем, кто оказывался на пути святого: сам он дорогу никому не уступал.
Все это было известно заранее, и потому из опасения, что праздник может перерасти в бунт, со времен мирного договора, заключенного в Гавере, в шествии в честь святого Ливиния было запрещено появляться с оружием и облаченным в железную кольчугу.
На этот раз ярмарка в Хольтхейме была еще более шумной и сопровождалась еще большим количеством выпитого пива, чем обычно. Туда толпой устремились все товарищества каменщиков, плотников, кузнецов, сапожников, ткачей, сукновалов, пивоваров, а также подмастерья из всех этих гильдий.
Всем этим рабочим людом владело страшное раздражение против сборщиков налогов, именитых горожан и городских чиновников.
— О нас еще услышат! — кричали они. — Мы заварим кашу, которая не придется им по вкусу и за которую дорого заплатят те, кто будет ее хлебать!
Но поскольку было очевидно, что те, кому предназначалась эта каша, без принуждения хлебать ее не станут, а носить железные кольчуги не разрешалось, самые решительные из этих безумцев купили свинцовые пластины, продырявили их и скрепили у себя на руках и плечах, сделав таким образом нечто вроде кирасы; тем же, кто спрашивал у них: «Что это вы делаете?», они отвечали:
— А разве тут есть к чему придраться? У нас все по закону. Мы не носим железных кольчуг. Запрещено железо, а не свинец.
Затем, распаляясь все сильнее и сильнее, они добавляли:
— Впрочем, у тех, кто сегодня смеется, завтра будет скверная ночь! Идемте, идемте назад в Гент, очистим город от проклятых воров, которые грызут у нас внутренности и жиреют от нашего добра, прикрываясь именем принца. Сам-то он ничего об этом не знает, но мы просветим его на этот счет и все ему расскажем.
В пять часов утра, после ночной попойки, вся эта толпа двинулась по направлению к Генту. Поход, прерываемый остановками возле раскупоренных пивных бочек, довел возбуждение этих людей до безумия.
То было мрачное безумие, какое бывает у любителей пива!
Герцог вступил в город накануне и, явно приведенный в сонное состояние торжественными речами, которые ему пришлось выслушивать, спокойно спал, когда вся эта толпа явилась на Пятничную площадь.
К несчастью, именно там находился домик сборщика ввозной пошлины на продовольствие.
Вот к этому домику все и питали особую неприязнь, как если бы контора, где взималась пошлина, была самой этой пошлиной: для простого народа интересы государства почти всегда воплощены в каком-нибудь материальном предмете.
— Святой Ливиний никогда с дороги не сворачивает! — в один голос закричали те, кто нес раку, и те, кто шел вслед за ними.
И тотчас же, за одну секунду, словно на него дохнул ветер небесный, домик был уничтожен.
Затем, в тот же самый миг, там, где он прежде стоял, взвилось знамя города.
Но едва только появилось знамя города, как повсюду, словно выйдя из-под земли, возникли знамена гильдий, явно заготовленные для этого случая, ибо они были совершенно новые.
Затем вокруг знамен гильдий стали собираться вооруженные ремесленники.
Все это происходило так же быстро, как в театре, когда машинист сцены дает свисток и происходит смена декораций.
Шум разбудил герцога; он спросил, что происходит, но никто не осмелился ответить ему на этот вопрос. К несчастью, он привез с собой дочь, уже сироту, хотя ей только что исполнилось четыре года, — ту, что позднее будет зваться Марией Бургундской. Он волновался, но не за себя, а за этого ребенка и, одетый в простую черную рубаху и вооруженный одной лишь дубинкой, спустился вниз.
— Клянусь святым Георгием, они увидят меня поближе, — воскликнул он, — и всем этим мужланам придется сказать мне, чего они требуют!
Сир де Грютхюзе остановил его на минуту; но, когда герцог увидел, что его дворяне сбегаются из разных кварталов города, а лучникам-телохранителям удалось собраться перед его дворцом, он решил более не медлить. Неужели он, кто после смерти старого герцога стал верховным повелителем, он, кто питал надежду заставить склониться перед ним всех государей христианского мира, неужели он начнет с того, что проявит нерешительность перед лицом каких-то взбунтовавшихся мужланов? Такое было невозможно!
И вот герцог внезапно предстал перед толпой, неспокойной и бушующей, словно волны Северного моря. На нем, как уже говорилось, была только рубаха, а в руках он держал лишь дубинку, однако позади него стояли его латники, облаченные в доспехи, и лучники с натянутыми луками.
По его нахмуренным бровям, по его пылающему взору, по его разгневанному лицу было легко догадаться о том, что происходит у него в душе.
При виде герцога мастеровые закричали:
— По местам, друзья! По местам!
Все они построились под своими знаменами, и слышно было, как на каменную мостовую опустились окованные железом древки пик. Герцог двинулся прямо на бунтовщиков.
— Ну, негодяи, — спросил он, — чего вы хотите?
И поскольку человек, оказавшийся у него на пути, не посторонился достаточно быстро, он ударил его своей дубинкой.
В руках у этого человека была пика.
— А! Господом Богом клянусь, вы меня ударили ... — произнес он. — И хоть вы и герцог, я отомщу!
И он приготовился нанести герцогу удар пикой.
Однако сир де Грютхюзе бросился между ними, а затем, увлекая за собой герцога, заставил его вернуться в ряды латников.
— Ваше высочество, — произнес он твердым и строгим голосом, — неужели вы хотите, чтобы эти бешеные убили вас, а вместе с вами прикончили и всех нас? Право же, прекрасная смерть для государя и дворян! Пойдемте, пойдемте, действовать надо по-иному, следует умиротворить их ласковыми речами, спасти вашу честь и вашу жизнь. Ваша отвага тут не поможет, тогда как одно ваше слово успокоит этот несчастный народ и всех этих волков обратит в овец. Поднимайтесь на балкон, говорите, и все кончится хорошо.
Положение и в самом деле было тяжелым. Гентцам оставалось только сжать кольцо окружения, чтобы раздавить герцога и всех, кто его сопровождал.
К счастью, гильдии, находившиеся ближе всего к принцу, принадлежали к числу богатых — это были мясники и рыбники, а будучи богатыми, они были и умеренными.