Эта колонна и в самом деле была снята со своего основания; герцог забрал ее, подобно Наполеону, который спустя триста пятьдесят лет вывез из Москвы золотой крест с Ивана Великого; но, оказавшись более удачливым, чем современный смельчак, герцог сумел довезти свой трофей до Брюгге. Там она была установлена перед биржей, приговоренная, как гласила надпись на ней, сама рассказывать о своем несчастье и своем позоре.
Кроме того, на рыночной площади Льежа стояла статуя Фортуны; герцог приказал снести статую, оставив от нее только колесо; впрочем, это колесо он велел закрепить большим гвоздем, чтобы оно больше не вращалось.
Кто бы мог подумать, что город, на который обрушилась такая кара, останется непокоренным, что униженный таким образом народ вновь поднимет голову и, словно Энкелад, сраженный молнией, еще раз перевернется в своей могиле?
Мы уже говорили, что герцог был невероятно богат и что отец оставил ему несметные сокровища; но, предвидя великие события, герцог не хотел расходовать эти деньги и превратил их в неприкосновенный запас. Он счел, что ему проще взимать чрезвычайный налог, который народ должен был платить ему по трем причинам: в связи с его восшествием на престол, в связи с его войной против Льежа и в связи с его женитьбой на Маргарите Йоркской.
Налог был непомерный, но какой город, даже Гент, осмелился бы воспротивиться ему после падения Льежа?
Бракосочетание герцога совершилось в Брюгге.
Августейший супруг решил, что это был подходящий случай показать себя столь же суровым судьей по отношению к дворянству, каким он уже показал себя по отношению к народу. Он приказал отрубить голову молодому дворянину, бастарду де Ла Амеду, сыну Жана де Ла Амеда, сеньора де Конде.
Правда, этот молодой человек получил по заслугам.
Как-то раз он играл в мяч, и один из его ударов оказался спорным; тогда он привлек в качестве арбитра каноника, наблюдавшего за партией, но тот счел неправым его.
Разразившись жуткими проклятиями, бастард де Ла Амед поклялся, что он отомстит.
Каноник спасся бегством.
Однако по окончании партии, желая исполнить данное им слово, бастард сел на лошадь и отправился в деревню, где жил священнослужитель.
Но нашел он там лишь его брата.
При виде разъяренного дворянина, с мечом в руках ворвавшегося к нему в дом и выкрикивавшего смертельные угрозы, брат каноника, не зная за собой никакой вины и даже не ведая о причине столь бешеной ярости, упал перед ним на колени и умоляюще сложил ладони.
Ударом меча бастард отрубил ему руки.
Затем, полагая, что этого недостаточно, он нанес еще три удара мечом, прикончив жертву.
Новость об этом убийстве дошла до герцога, который приказал схватить бастарда де Ла Амеда прямо в своем дворце и препроводить его в тюрьму, поклявшись святым Георгием, что достойно покарает виновного.
И в самом деле, напрасно отец, дядя, другие члены семьи и многие знатные люди обращались к герцогу, умоляя его помиловать обвиняемого; никто ничего не сумел добиться: красавец-убийца — а именно его красота, несомненно, внушала великую жалость к нему, особенно у женщин — был обезглавлен на обычном месте казней, а его тело, разрубленное на четыре части, было выставлено на колесе, как тело последнего из злодеев.
Было ли это суровым правосудием? Или проявлением затаенного гнева? Ведь всего за несколько дней до этого герцог подвергся одному из тех оскорблений, оставлять которые безнаказанными было не в его привычках и за которое, тем не менее, он не отомстил.
Коннетабль де Сен-Поль, по должности состоящий на службе у короля Франции, но посредством своих земельных владений находившийся в ленной зависимости от герцога, прибыл в Брюгге, чтобы присутствовать на свадьбе своего верховного сеньора.
И вот, на глазах у всего этого собравшегося дворянства, граф де Сен-Поль совершил столь королевский въезд в город, что это выглядело так, будто он является его подлинным и единственным властителем.
Впереди него следовали шесть конных трубачей; затем ехали его баннереты с обнаженными мечами, затем ехал он сам, за ним шли шесть пажей, а за пажами двигалась целая толпа дворян.
В итоге, когда граф вознамерился предстать перед герцогом, тот через сира де Ла Роша и сира д'Эмери дал ему знать, что не примет его.
Все надеялись, что граф принесет извинения, однако он ограничился тем, что ответил:
— Я прибыл сюда со всей этой торжественностью не как граф де Сен-Поль, а как коннетабль короля Франции. Я действую сообразно обычаям королевства, и, будь король в Париже, я совершил бы въезд туда так же, как сделал это вчера здесь. А поскольку Брюгге является частью королевства Франции, я воспользовался своим правом, вот и все. Подожду, пока герцог соизволит принять меня.
Граф и в самом деле прождал два дня; затем, на третий день, видя, что герцог никого не посылает за ним, он отбыл столь же торжественно, как и прибыл, но, тем не менее, на этот раз без трубачей.
Наконец, в свой черед, в Брюгге вступила Маргарита Йоркская; она прибыла в дорожных носилках, которые несли английские лучники, поставившие их у порога Бургундского дворца, где ее встретила вдовствующая герцогиня Изабелла. Женщины обнялись.
Понимали ли они, обнимая друг друга, что их разделяют сто пятьдесят лет гражданской войны и такое количество крови, что ею можно было бы обагрить воды Темзы от ее истока до устья?
Король Франции был представлен на этой свадьбе своим личным духовником Ла Балю; тот встретился с папским легатом, приехавшим просить за Льеж.
Льеж был полностью разорен и не мог соблюдать сроки уплаты наложенного на него штрафа; чтобы произвести последний платеж, льежцы вынуждены были продать драгоценности жен, включая даже их обручальные кольца.
Герцог ответил посланцу папы:
— Льеж должен, и Льеж уплатит.
В первую брачную ночь ложе новобрачных охватил огонь.
Не было ли это предостережением, которым Небо откликнулось на суровость герцога?
В числе грандиозных празднеств, устроенных в связи с этой свадьбой, был и турнир, названный турниром Золотой колонны, несомненно в напоминание о бронзовой колонне из Льежа, и приз на нем завоевал бастард Бургундский. Во время интермедий леопард, сидевший верхом на единороге и несший знамя Англии, поднес герцогу цветок ромашки; затем появилась маленькая карлица мадемуазель Марии Бургундской, одетая пастушкой: она сидела верхом на огромном золотом льве, который при помощи пружин открывал пасть и пел рондо; после этого, в сопровождении двух великанов, на арене показался кит длиной в шестьдесят футов: он шевелил хвостом и плавниками, а глазами ему служили два огромных зеркала; из его чрева вышли сирены, а вслед за ними рыцари, которые сначала сражались, а затем заключили мир, в то время как сирены пели; в конце концов чудовище раскрыло свою огромную пасть, заглотнуло всех и, снова поплыв посуху, вернулось туда, откуда пришло.
Но особенно всех поразило и заставило задуматься представление, в котором два рыцаря, два друга, Геркулес и Тесей, или же Карл и Эдуард, если угодно, вдвоем победили и разоружили короля, вставшего на колени и признавшего себя их рабом.
Если эти два друга, эти два победителя были герцогом Бургундским и королем Англии, то кто же был этот побежденный и разоруженный король, признавший себя их рабом, как не король Франции Людовик XI?
XV. ПЕРОННСКАЯ ЗАПАДНЯ
И он, король Франции Людовик XI, видел все это глазами своего шпиона Ла Балю, но еще лучше он видел все это глазами своего гения, посредством удивительной интуиции паука, который по малейшему движению своей паутины угадывает, с добычей ему предстоит иметь дело или с врагом.
Как только ему стало известно о смерти старого герцога Бургундского, он понял, что вслед за этим произойдет, и постарался обезопасить себя.
Он сделал необычайно смелый ход, ведь это и правда был человек, способный на неожиданные шаги подобного рода: он вооружил Париж.
Это в корне отличалось от того, что сделал герцог, поработивший Гент и снесший укрепления Льежа.
Карл VI в свое время разоружил парижан; Карл VII если и доверял им, то весьма неохотно, да и во время войны Лиги Общественное блага их поведение было крайне сомнительным — однако все это не значило ровно ничего: король продолжал придерживаться принятого им образа действия, то есть той политики, какая уже заставила его извлечь Даммартена из тюрьмы и поставить бывшего узника во главе армии.
Такие противоречия были присущи неуравновешенному и одновременно расчетливому уму Людовика XI. Скоро мы увидим, как в Перонне он поставил на кон собственную жизнь.
Но он понимал, что Париж — это и есть Франция; он догадывался о ее будущем величии, он предвидел ее нынешнюю централизацию. Для него король Парижа и был королем Франции.
И потому Людовик XI вооружил и укрепил Париж; но прежде всего он бережно относился к нему. Он хорошо знал парижан, ведь это он в свое время распорядился доставлять им пироги с угрями из Манта!
Он освободил Париж от налогов и, как ни велика была его нужда в деньгах, сохранял это освобождение в силе.
Лишь в одном он был неколебим: в вопросе вооружения; сесть верхом самим или поставить солдат было непреложным законом, которому должны были подчиняться и Парламент, и Шатле, и Счетная палата, и главы налоговых служб, и даже церкви.
Затем Людовик XI приказал устроить смотр.
В этом смотре участвовали восемьдесят тысяч латников, там реяли шестьдесят пять знамен.
Король послал этим воинам триста бочек вина.
Все пили за его здоровье и за здоровье королевы, а именно этого он и хотел: Франция никогда не будет больна, пока хорошо себя чувствует ее король.
Почему же все эти добрые горожане не пили за здоровье кого-нибудь из своих? Но разве можно было считать королем этого славного простака, который в одиночку прогуливался по улицам, заговаривал с первым встречным, заходил в частные дома и в купеческие лавки, отправлялся ужинать к своему куму Дени Эсселену и посылал королеву — принцессу Савойскую — вместе с Переттой Шалонской, своей любовницей, попариться в бане и отужинать в доме президента Дове?